В дороге

«А где Мэрилу?» – спросил я, и Дин сказал, что она наверняка отдалась за несколько долларов и вернулась в Денвер – «шлюха!» Так что мы пошли выпить пива, поскольку не могли говорить так, как хотели, перед моей тётей, которая сидела в гостиной и читала свою газету. Она взглянула на Дина и решила, что он сумасшедший.

В баре я сказал Дину: «Слушай, чувак, я отлично знаю, что ты пришёл ко мне не только затем, чтобы стать писателем, и в конце концов, что я знаю об этом, разве только что за него надо браться с энергией бензедринового приверженца». И он сказал: «Да, конечно, я точно знаю, о чём ты, и все эти проблемы случились со мной на самом деле, но чего я хочу – так это осознать те факторы, которые должны зависеть от дихотомии Шопенгауэра для всякого внутренне усвоенного…», – и в том же духе, в чём я разбирался слабо, а он не разбирался совсем. В те дни он и правда не понимал, о чём говорил; сказать иначе, он был молодым пацаном из тюрьмы, помешанным на чудесных возможностях стать настоящим интеллектуалом, и ему нравилось говорить таким же тоном и беспорядочно произносить те же слова, которые он слышал от «настоящих интеллектуалов» – хотя, если подумать, он не был таким наивным, как и во всём прочем, и ему потребовалось всего несколько месяцев с Карло Марксом, чтобы полностью усвоить все эти термины и этот жаргон. Всё же мы понимали друг друга на других уровнях безумия, и я позволил ему остаться у меня дома, пока он не найдёт работу, а ещё мы решили когда-нибудь двинуть на Запад. Это была зима 1947 года.

Однажды вечером, когда Дин ужинал у меня дома – он уже работал на стоянке в Нью-Йорке – он наклонился ко мне через плечо, когда я быстро печатал на машинке, и сказал: «Давай, чел, эти девушки не станут ждать, кончай быстрее».

Я сказал: «Подожди минутку, я поеду с тобой, только закончу эту главу», – и это была одна из лучших глав в книге. Потом я оделся, и мы помчались в Нью-Йорк на встречу с какими-то девицами. Когда мы ехали в автобусе в странной фосфоресцентной пустоте в туннеле Линкольна, мы тыкали друг в друга пальцами, кричали и взволнованно болтали, и от Дина ко мне что-то передалось. Попросту говоря, он был молодым человеком, со страшной силой ошалевшим от жизни, и хотя он был плутом, он плутовал лишь потому, что очень хотел жить и общаться с такими людьми, которые иначе его бы не замечали. Он лгал мне, и я это знал (ради комнаты и стола, и «как писать» etc.), и он знал, что я знаю (это было основой наших отношений), но мне было всё равно, и мы прекрасно ладили – не докучая и не угождая друг другу; мы ходили друг вокруг друга на цыпочках, как новые неразлучные друзья. Я начал учиться у него так же, как он, вероятно, учился у меня. О моей работе он говорил так: «Давай ещё, всё, что ты делаешь – очень круто». Он заглядывал через моё плечо, когда я писал рассказы, и вопил: «Да! В точку! Вау! Чувак!» и «Уфф!» и вытирал лицо носовым платком. «Чувак, вау, надо столько сделать, столько написать! Главное – начать, без препон и не зависая на литературных запретах и грамматических страхах…»

«Да, чувак, всё верно». И я увидел какую-то святую молнию, она вспыхнула от его экстаза и его видений, он описывал их так буйно, что люди в автобусах оборачивались, чтобы взглянуть на этого невероятного перца. На Западе он проводил треть времени в бильярдной, треть в тюрьме и треть в публичной библиотеке. Видели, как он буйно мчался по зимним улицам, с непокрытой головой, неся книги в бильярдную, или забирался по деревьям, чтобы попасть в мансарды друзей, где он проводил дни, читая или скрываясь от закона.

Мы приехали в Нью-Йорк – я уже не помню, что там было, две цветные девушки – не было там никаких девушек; они обещали встретить его в кафешке и не явились. Мы пошли к нему на парковку, там у него было несколько дел: переодеться в дежурке, покрасоваться перед треснутым зеркалом и так далее, и затем мы рванули вперёд. И это был вечер, когда Дин встретил Карло Маркса. Это был грандиозный вечер, когда Дин встретил Карло Маркса. Два проницательных ума, какими они и были, приняли друг друга с первого взгляда. Два пронзительных глаза заглянули в два пронзительных глаза: святой плут с сияющим умом и печальный поэтический плут с тёмным умом, каким и был Карло Маркс. С того момента я виделся с Дином весьма редко, и мне этого было немного жаль. Их энергии встретились, рядом с ними я был таким чурбаном, я за ними попросту не поспевал. Тогда и начался весь этот безумный вихрь; он перемешал всех моих друзей и всё, что у меня осталось от моей семьи, в большой пыльной буре над Американской Ночью. Карло рассказал ему о Старом Буйволе Ли, Элмере Хасселе, Джейн: Ли выращивает траву в Техасе, Хассел на острове Рикерс, Джейн бродит по Таймс-сквер в бензедриновой галлюцинации, с дочкой на руках и в итоге в Бельвью. Дин в свою очередь рассказал Карло о таких неизвестных людях Запада, как Томми Снарк – косолапая акула бильярда, картёжник и юродивый. Он рассказал ему о Рое Джонсоне, о Большом Эде Данкеле, о своих детских друзьях, своих уличных приятелях, своих бесчисленных девушках и секс-вечеринках и порнографических картинках, своих героях, героинях, похождениях. Они помчались вместе по улице, встревая во всё, что у них было в ту пору, это потом оно стало куда более печальным, утончённым и опустошённым. Но тогда они танцевали на улицах, как настоящие клоуны, а я брёл за ними, как я брёл всю свою жизнь за интересными мне людьми, ведь для меня существуют только безумцы – те, кто безумен в жизни, безумен в разговорах, безумен в спасении, кто жаждет всего сразу, кто никогда не зевнёт и не скажет ничего банального, но горит, горит, горит, как сказочные жёлтые римские свечи, они взрываются, как пауки среди звёзд, а в центре виден главный синий вспыхнувший свет, и все говорят: «Аууу!» Как называли таких молодых людей в Германии Гёте? Страстно желая научиться писать, как Карло, только прознав об этом, Дин атаковал его с великой любящей душой, какая бывает лишь у плутов. «Теперь, Карло, позволь мне сказать – вот что я хочу сказать…» Я их не видел около двух недель, всё это время они цементировали свои отношения дни напролёт – ночи напролёт – жесточайшими разговорными узами.

Потом настала весна, великое время странствий, и все в этой разношёрстной шайке собрались отправиться в ту или иную поездку. Я был занят работой над своим романом, и когда я добрался до середины, после поездки с тётей на юг к моему брату Рокко, я был готов двинуть на Запад в свой самый первый раз.

Дин уехал первым. Мы с Карло провожали его на станции Грейхаунда на 34-й улице. Там наверху было место, где можно было сфотографироваться за двадцать пять центов. Карло снял свои очки и выглядел зловещим. Дин повернулся в профиль и выглядел застенчивым. Я снялся анфас, и от этого стал похож на тридцатилетнего итальянца, который убивал любого, кто сказал что-нибудь против его матери. Карло и Дин аккуратно разрезали этот снимок бритвой и сохранили по половинке в своих кошельках. Дин был одет в настоящий западный деловой костюм для своей большой поездки обратно в Денвер; он завершил свой первый полёт в Нью-Йорк. Я говорю «полёт», но он только и делал, что вкалывал на парковках как собака. Самый фантастический парковщик в мире, он мог на скорости сорок миль в час тормознуть задом и встать у стены, выскочить, протиснуться между крыльев, заскочить в другую машину, крутануть её на полста миль в час в узком пространстве, мягко вштырить в тесный проём, сгорбиться, врезать по тормозам так, что машина подпрыгивает, когда он из неё вылетает; затем рвануть к будке кассира, спринтуя как звезда дорожки, отдать квитанцию, заскочить в только что прибывшую машину ещё до того, как владелец наполовину выйдет, заскочить буквально под него, когда тот выходит, рвануть машину, хлопая дверью, на следующее доступное место, зажигание, узкий зазор, тормоза, вышел, пошёл; работа без перерыва восемь часов в ночь, в вечерние часы пик и в часы пик после театра, в засаленных винных штанах, в потёртой куртке на меховой подкладке и шлёпающих разбитых ботинках. Теперь он купил новый костюм, чтобы вернуться; синий в полоску, жилет и всё-за-одиннадцать долларов на Третьей авеню, с часами и часовой цепочкой, и с портативной пишущей машинкой, на которой он собирался начать писать в пансионе в Денвере, лишь только он устроится там на работу. На прощание мы пообедали сосисками и бобами в Райкере на Седьмой авеню, а затем Дин сел в автобус, который сказал «Чикаго» и укатил в ночь. Туда и отправился наш ковбой. Я пообещал себе двинуть тем же путём, когда весна в самом деле начнёт цвести и откроет землю.

И именно так начался весь мой дорожный опыт, и то, что должно было случиться, слишком фантастично, чтобы о нём не рассказать.

И ещё, это случилось не только потому, что я был писателем и нуждался в новых впечатлениях, и мне хотелось узнать Дина поближе, и не только потому, что моя жизнь в кампусе подошла к концу цикла и сошла на нет, но ещё и потому, что каким-то образом, несмотря на различие наших характеров, он напомнил мне некоего давно утраченного брата; вид его страждущего костлявого лица с длинными баками и напряжённой мускулистой потной шеей заставлял меня вспомнить своё детство рядом с отстойниками красилен и купальнями в Патерсоне на берегах Пассаика. Грязная рабочая одежда сидела на нём так ладно, что вы не смогли бы заказать лучший фасон у обычного портного, такую можно приобрести лишь у Природного Закройщика Естественной Радости, как это и сделал Дин, среди своих напрягов. И в его возбуждённой речи я снова услышал голоса старых приятелей и братьев под мостом, среди мотоциклов, развешенного белья и сонных дневных порогов, где мальчишки играли на гитарах, тогда как их старшие братья работали на мельницах. Все мои нынешние друзья были «интеллектуалами» – Чад, этот антрополог-ницшеанец, Карло Маркс с его безумной сюрной низкой серьезной крикливой манерой говорить, Старый Буйвол Ли с его критикой всего-на-свете – или же они были преступниками в бегах, такими как Элмер Хассел с его хиповой ухмылкой; или вот Джейн Ли, когда она лежит на восточном покрывале своего канапе и фыркает над Нью-Йоркером. Но интеллект Дина был таким же оформленным, сияющим и полным, однако без утомительной интеллектуальности. И его «преступность» не была чем-то вызывающим и презрительным; это был дикий взрыв американской радости; это был Запад, западный ветер, ода Равнин, что-то новое, долгое пророчество, долгое грядущее (он всего лишь угонял машины, чтобы покататься с ветерком). И ещё, все мои нью-йоркские друзья пребывали в негативной, кошмарной позиции, отрицая общество и толкуя свои усталые книжные, политические или психоаналитические взгляды, но Дин всего лишь крутился в обществе, желая хлеба и любви; ему было всё равно, как: «лишь бы я только мог достать эту маленькую девочку с маленькой штучкой между ног, мальчик», и «столько, сколько мы сможем съесть, сынок, ты меня слышишь? Я голоден, я умираю от голода, давай пожрём прямо сейчас!» – и мы принялись за еду, о чём и говорит Екклесиаст: «вот ваша доля под солнцем».

Западный родственник солнца, Дин. Хотя моя тётя и говорила, что он мне доставит тревог.

Я был готов услышать новый зов и увидеть новые горизонты, и поверить в это, я был для этого достаточно молод; и какая-то доля тревог или даже то, что Дин может бросить меня, своего приятеля, так что я, как потом и случилось, окажусь на голодных тротуарах и больничных койках – какое это имело значение? Я был молодым писателем, и я рвался вперёд. Я знал, что там будут девушки, видения, там будет всё; где-нибудь на этом пути мне будет вручена жемчужина.

2

В июле 1947 года, сэкономив около пятидесяти долларов от старых ветеранских льгот, я был готов двинуть на Западное побережье. Мой друг Реми Бонкёр написал мне из Сан-Франциско, что я мог приехать и отправиться с ним в кругосветное плавание. Он клялся, что сможет устроить меня в машинное отделение. Я написал ему и сказал, что буду доволен любым старым грузовым судном, если смогу совершить несколько долгих поездок по Тихому океану и вернуться с достаточным количеством денег, чтобы содержать себя в доме моей тёти, пока я закончу книгу. Он сказал, что в Милл-Сити у него есть домик, и у меня будет всё время мира, чтобы писать там, пока мы пройдём канитель устройства на судно. Он жил с девушкой по имени Ли Энн; он сказал, что она изумительно готовит, и всё будет клёво. Реми был моим старым школьным приятелем, французом, выросшим в Париже, и в самом деле безумным малым – впрочем, я не знал, насколько безумным он был в это время. Так что он ждал меня через десять дней. Моя тётя полностью одобрила мою поездку на Запад; она сказала, что это пойдёт мне на пользу, я всю зиму так много работал и слишком много сидел на одном месте; она даже не возразила, когда я сообщил ей, что мне придётся двинуть автостопом. Она хотела лишь одного, чтобы я вернулся целым. Поэтому, оставив на столе мою большую доведённую до середины рукопись и в последний раз свернув мои удобные домашние простыни, однажды утром я вышел из дома со своей холщовой сумкой, в которой лежало лишь самое необходимое, и двинул к Тихому океану, имея пятьдесят долларов в кармане.

В Патерсоне я месяцами рассматривал карты Соединенных Штатов, и даже читал книги о пионерах, смакуя такие названия как Платт и Симаррон; и на дорожной карте была одна длинная красная линия под названием 6-е шоссе, от самого кончика Кейп-Кода прямо к Эли в Неваде и оттуда вниз к Лос-Анджелесу. Я буду всю дорогу до Эли держаться 6-го шоссе, сказал я себе и уверенно двинулся в путь. Чтобы добраться до него, надо было подняться к Медвежьей горе.

С мечтой о том, что я буду делать в Чикаго, в Денвере, и наконец во Фриско, я доехал на подземке Седьмой авеню до конца линии на 242-й улице и там сел на трамвай в Йонкерс; в центре Йонкерса я пересел на загородный трамвай и выехал за городскую черту на восточном берегу Гудзона. Если вы уроните розу в Гудзон в его таинственном источнике в Адирондаке, подумайте обо всех местах, по которым она проплывёт, прежде чем навсегда выйдет в море, – подумайте об этой прекрасной долине Гудзона. Отсюда я уже ехал стопом. Пять стопов один за другим вывели меня к желаемому мосту у Медвежьей горы, где 6-е шоссе выходило из Новой Англии. Когда я сошёл, начался ливень. Это была гористая местность. 6-е шоссе переходило через реку, делало круг по кольцевой развязке и исчезало в глуши. Мало того, что не было никакого движения, так ещё и дождь лил как из ведра, и от него негде было укрыться. Мне пришлось встать под сосны; это не помогло; я начал ныть, ругаться и бить себя по голове за то, что я такой дурак. Я был в сорока милях к северу от Нью-Йорка; всю дорогу я тревожился о том, что в этот мой большой стартовый день я двигался только на север, а не на желанный запад. И вот я завис в самой северной точке. Я пробежал четверть мили до заброшенной милой заправочной станции в английском стиле и встал под каплющим карнизом. Высоко над моей головой огромная волосатая Медвежья гора посылала вниз раскаты грома, вселявшие в меня страх Божий. Я мог видеть только дымчатые деревья и мрачную глушь, уходящую к небесам. «Какого чёрта я здесь делаю?» – я проклял всё и заскулил про Чикаго. – «Все они сейчас отлично проводят время, но это они, а меня там нет, и когда я там буду?» – и так далее. Наконец на нерабочей заправке остановилась машина; мужчина и две женщины хотели взглянуть на карту. Я подошёл к ним и махал руками под дождём; они совещались; конечно, я выглядел как маньяк, с моими мокрыми волосами и моей сырой обувью. Мои ботинки, где ещё найдёшь такого дурака, были мексиканские хуарачи, все в дырочках как сито, не самые подходящие для дождливого вечера в Америке и мокрой дорожной ночи. Но они взяли меня и отвезли на север в Ньюбург, что я счёл лучшим вариантом, чем просидеть всю ночь в глуши у Медвежьей горы. «Кроме того», – сказал мужчина, – «по 6-му мало кто ездит. Чтобы добраться в Чикаго, лучше проехать в Нью-Йорке через туннель Холланда и оттуда на Питтсбург», – и я знал, что он прав. Это была моя мечта, и она провалилась, наивная идея о том, как классно пересечь Америку по одной большой красной линии вместо того, чтобы мыкаться по разным шоссе и дорогам.

В Ньюбурге дождь прекратился. Я спустился к реке, и мне пришлось ехать обратно в Нью-Йорк на автобусе с группой школьных учителей, возвращавшихся с выходных в горах – они болтали без умолку бла-бла-бла, а я сердился из-за впустую потраченных денег и времени, говоря самому себе, что я хотел двинуть на запад, и вот целый день до самого вечера ездил вверх и вниз, на север и на юг, как то, что не может начаться. И я поклялся, что завтра буду в Чикаго, и для этого сяду на автобус до Чикаго, потратив большую часть моих денег, и мне на это плевать, лишь бы я завтра оказался в Чикаго.

3

Это была обычная автобусная поездка с плачущими младенцами и жарким солнцем, и местный народ сходил в одном городке Пени за другим, пока мы не вырулили на равнину Огайо и покатили по ней без остановок, вверх до Аштабулы и прямиком через ночную Индиану. Я приехал в Чи рано утром, снял комнату в Y и лёг поспать с весьма небольшим количеством долларов в кармане. Я пошёл прогуляться по Чикаго после хорошего дневного сна.

Ветер с озера Мичиган, боп на Петле, долгие прогулки по Южному Халстеду и Северному Кларку, и один длинный выход в джунгли после полуночи, где полицейский автомобиль следил за мной как за подозрительной личностью. В это время, в 1947 году, боп как безумный распространился по всей Америке. Парни на Петле дули, но несколько выдохшись, поскольку боп находился между периодом Орнитологии Чарли Паркера и другим периодом, который начался с Майлса Дэвиса. И вот я сидел там, слушая этот звук света, который боп открыл для всех нас, и думал обо всех моих друзьях от одного конца страны до другого, и как они все пребывали на одних огромных задворках, делая что-то неистовое и безумное. И впервые в своей жизни, на следующий день, я двинул на Запад. Это был тёплый и замечательный день для автостопа. Чтобы выбраться из невероятных переплетений чикагской дорожной сети, я сел на автобус до Джолиета, Иллинойс, проехал мимо Джолиетской тюрьмы, встал прямо на выезде из города после прогулки по его лиственным тротуарам и начал голосовать. Весь путь из Нью-Йорка до Джолиета я проделал на автобусе, истратив больше половины своих денег.

Первым меня подобрал динамитный грузовик с красным флажком, около тридцати миль вглубь огромного зелёного Иллинойса, его водитель высадил меня там, где 6-е шоссе, по которому мы ехали, пересекает 66-е шоссе, прежде чем они оба стреляют на запад на невероятные расстояния. Примерно в три часа пополудни, после яблочного пирога и мороженого в придорожном ларьке, рядом со мной остановилась женщина в небольшом купе. Я ощутил прилив радости, когда побежал за машиной. Но она была женщиной среднего возраста, фактически матерью таких сыновей, как я, и хотела, чтобы кто-нибудь помог ей доехать до Айовы. Я был к её услугам. Айова! Не так далеко от Денвера, и как только я доберусь до Денвера, я смогу расслабиться. Она сидела за рулём первые несколько часов, настояв в одном месте на посещении старой церкви, как если бы мы были туристами, а затем я сел за руль и, хотя я не очень хороший водитель, чисто проехал остаток Иллинойса до Давенпорта в Айове через Рок-Айленд. И здесь впервые в своей жизни я увидел мою любимую реку Миссисипи, сухую в летней дымке, с низкой водой, с огромным прогорклым запахом, она пахнет как влажное тело самой Америки, ведь она его омывает. Рок-Айленд – железнодорожные пути, сараи, небольшой центр города; и мост в Давенпорт, примерно такой же город, весь пропахший опилками под тёплым солнцем среднего запада. Отсюда леди надо было ехать в её родной городок Айовы по другому шоссе, и я сошёл.

Солнце садилось. После нескольких банок холодного пива я дошёл до окраины городка, и это была долгая прогулка. Все мужчины возвращались домой с работы, в железнодорожных кепках, бейсбольных кепках, всевозможных кепках, как после работы в любом городке. Один из них подвёз меня до вершины холма и оставил на одиноком перекрёстке на краю прерии. Там было прекрасно. Мимо проезжали одни лишь фермеры; они бросали на меня подозрительные взгляды, они звенели, коровы возвращались домой. Ни одного грузовика. Несколько машин промчалось мимо. Проехал парень на машине с форсажем, с длинным шарфом. Солнце совсем зашло, и я стоял в фиолетовой тьме. Теперь мне сделалось страшно. В сельской Айове не горело ни огонька; через минуту никто меня уже не заметит. К счастью, человек, ехавший назад в Давенпорт, подвёз меня до центра города. Однако я вновь был там, откуда стартовал.

Я пошёл посидеть на автобусной станции и это обдумать. Я съел ещё один яблочный пирог и мороженое; это практически всё, чем я питался по всей стране, я знал, что это питательно и уж точно вкусно. Я решил рискнуть. Я сел на автобус в центре Давенпорта, понаблюдав полчаса за официанткой в кафе на автостанции, и поехал на выезд из города, но в этот раз возле заправок. Здесь гремели большие грузовики, и через две минуты один из них тормознул для меня. Я побежал к нему со всей своей рыдающей душой. И что за водитель – большой, грузный водитель грузовика со сверкающими глазами и хриплым грубым голосом, он просто хлопнул и вдарил по педалям, и погнал свою махину и почти не обращал на меня внимания. Так что я смог малость отдохнуть своей уставшей душой, ведь одна из самых больших проблем автостопа – это необходимость разговаривать с бесчисленными людьми, чтобы они поняли, что не ошиблись, когда тебя подбирали, и почти развлекать их, а это большой напряг, когда ты едешь так всю дорогу и не планируешь спать в отелях. Чувак заорал над ревущим движком, и мне надо было заорать ему в ответ, а потом мы расслабились. И он гнал её прямо в Айова-Сити и выкрикивал мне самые смешные истории о том, как он обходил закон в каждом городке с несправедливым ограничением скорости, повторяя снова и снова: «Этим проклятым копам не догнать мою жопу!» И только мы въехали в Айова-Сити, он увидел сзади нас другой грузовик, и поскольку в Айова-Сити ему надо было свернуть, он мигнул задними фарами другому парню и тормознул, чтобы я соскочил, что я и сделал со своей сумкой, и другой грузовик, признав этот обмен, тормознул для меня, и снова, во мгновение ока, я сижу в другой большой высокой кабине, всё готово, чтобы ехать сотни миль через ночь, и вот я счастлив! И новый водитель был таким же безумным, как прежний, и так же орал, и всё, что мне надо было сделать, это откинуться назад и катить дальше. Теперь я мог видеть Денвер, как смутный мираж впереди, как Землю Обетованную, далеко под звездами, за прерией Айовы и равниной Небраски, и я мог видеть великолепный Сан-Франциско поверх всех пределов, как алмазы в ночи. Пару часов он гнал вперёд и трепался, а затем в одном городке в Айове, где несколько лет спустя нас с Дином остановили по подозрению в том, что наш Кадиллак был краденым, он поспал в кресле несколько часов. Я тоже вздремнул и прогулялся вдоль одиноких кирпичных стен, освещенных единственным фонарём, где прерия набухала в конце каждой маленькой улицы, и запах кукурузы был как ночная роса.

Он проснулся на рассвете. Мы взревели, и час спустя дым Де-Мойна показался впереди над зёлеными кукурузными полями. Теперь ему надо было позавтракать, и он хотел сделать это по-простому, поэтому я отправился прямиком в Де-Мойн, примерно в четырёх милях, меня подвезли туда двое юношей из университета Айовы; и было так странно сидеть в их новой брендовой уютной машине и слышать, как они говорят об экзаменах, когда мы плавно ехали к городу. Теперь я хотел проспать целый день. Поэтому я пошел в Y, чтобы взять комнату; у них её не было, и я инстинктивно спустился к путям – их в Де-Мойне хватало – и набрёл на мрачный старый отель Равнин рядом с круговым локомотивным депо, и проспал там долгий день на большой чистой жёсткой белой кровати с грязными надписями, выцарапанными на стене рядом с моей подушкой, и выцветшие жёлтые шторы закрыли дымчатую сцену товарной станции. Я проснулся, когда солнце стало краснеть; и это был особый момент в моей жизни, самый странный из всех, ведь я не знал, кто я такой – вдали от дома, призрачный и усталый от поездки, в дешёвом номере, где я никогда раньше не был, я слушал шипение пара снаружи, скрип старого дерева гостиницы, шаги наверху и все печальные звуки, я смотрел на трещины высокого потолка и в самом деле не знал, кто я такой, каких-то пятнадцать странных секунд. Я не был напуган; я просто был кем-то другим, таким незнакомцем, и вся моя жизнь была иллюзорной жизнью, жизнью призрака. Я был на полпути через Америку, на разделительной черте между Востоком моей юности и Западом моего будущего, и, может быть, именно потому это случилось здесь и сейчас, в этот странный и красный день.

Но мне надо было идти и перестать ныть, так что я взял свою сумку, попрощался со старым хозяином отеля, сидевшим у своей плевательницы, и пошёл поесть. Я съел аппетитный пирог и мороженое – чем глубже в Айову, тем они были лучше: пирог побольше, мороженое побогаче. И куда бы я ни смотрел в тот день в Де-Мойне, всюду были самые красивые девушки. Они шли домой после школы, – но сейчас у меня не было времени на такие мысли, и я пообещал себе бал в Денвере. Карло Маркс был уже в Денвере; Дин был там; Чад Кинг и Тим Грей были там, это их родной город; Мэрилу была там; а ещё там была известная могучая кучка, в которую входили Рэй Роулинс и его прекрасная белокурая сестра Бэйби Роулинс; две официантки, которых знал Дин, сёстры Беттанкур; и даже Роланд Мейджор, мой старый литературный приятель из колледжа, тоже был там. Я ждал их всех с радостью и предчувствием. Поэтому я прошёл мимо симпатичных девушек, а самые красивые девушки на свете живут в Де-Мойне.

Чувак со своего рода станком на колесах, грузовиком с инструментами, который он вёл стоя, как современный молочник, завёз меня на длинный подъём, где меня сразу же подобрал фермер, ехавший с сыном в Адель в Айове. В этом городке, под большим вязом возле заправки, я познакомился с другим стопщиком, типичным ньюйоркцем, ирландцем, он большую часть своих лет проработал на почтовом грузовике и теперь направлялся к своей девушке в Денвер и к новой жизни. Я думаю, что он убегал от чего-то в Нью-Йорке, скорее всего, от закона. Он был настоящий красноносый молодой алкаш лет тридцати, и он бы мне весьма докучал, хотя мои чувства были остры к любой человеческой дружбе. На нём был тонкий свитер и мешковатые штаны, и у него с собой ничего не было – только зубная щетка и носовые платки. Он сказал, что нам следует двинуть вместе. Мне пришлось отказать ему, поскольку на дороге он выглядел весьма жутко. Но мы двинулись вместе, и нас подхватил молчаливый мужчина из Стьюарта, Айова, и в этом городке мы в самом деле сели на мель. Мы простояли в Стьюарте перед железнодорожной станцией, ожидая стопа на запад, покуда не село солнце, добрых пять часов, бездельничая, сначала я рассказывал о себе, затем он рассказывал сальные анекдоты, потом мы просто пинали гальку и издавали глупые звуки всякого рода. Нам стало скучно. Я решил потратить доллар на пиво; мы пошли в старый салун в Стьюарте и выпили несколько кружек. Там он напился так же, как дома по вечерам на своей Девятой авеню, и радостно вопил мне на ухо все убогие мечты своей жизни. Он мне вроде как нравился; и не потому, что он был хорошим человеком, как оно потом оказалось, но из-за его энтузиазма. Мы вернулись на дорогу в темноте, и, конечно, никто не останавливался, и никого не было. Это продолжалось до трёх часов утра. Мы провели некоторое время, пытаясь заснуть на скамейке внутри вокзала, но телеграф щёлкал всю ночь, и мы не могли заснуть, и большие товарняки громыхали снаружи. Мы не знали, как поймать правильный состав; мы никогда этого раньше не делали; мы не знали, идут ли они на восток или на запад, и как это узнать, и какие выбрать вагоны, платформы или порожние рефрижераторы, и так далее. Поэтому, когда незадолго до рассвета пришёл автобус на Омаху, мы сели на него и присоединились к спящим пассажирам – я заплатил за его проезд, как и за свой. Его звали Эдди. Он напомнил мне моего двоюродного брата из Бронкса. Вот почему я с ним связался. Он был как старый приятель, улыбчивый добряк, с которым можно пошутить.

Мы прибыли в Каунсил-Блафс на рассвете; я осмотрелся по сторонам. Всю зиму я читал о больших фургонных караванах, которые собирались там на совет, прежде чем отправится по тропам Орегона и Санта-Фе; и, конечно, теперь это были только милые пригородные коттеджи одного и того же вида, все на мрачном сером рассвете. Затем Омаха и, Бог не даст соврать, первый ковбой, которого я увидел, он брёл вдоль унылых стен оптовых мясных складов в своей десятигаллонной шляпе и техасских ботинках, похожий на любого разбитного персонажа кирпичных рассветов Востока, не считая прикида. Мы сошли с автобуса и поднялись на длинную гряду, которую тысячелетиями намывала могучая Миссури, на берегу которой стоит Омаха, вышли по ней за город и стали голосовать. Нас немного подвёз богатый владелец ранчо в десятигаллонной шляпе, и он сказал нам, что долина Платт столь же широка, как долина Нила в Египте, и, когда он это сказал, я увидел огромные деревья вдали, которые змеились вместе с руслом реки и огромными зелёными полями вокруг него, и почти согласился с ним. Потом, когда мы стояли на другом перекрестке, рядом с нами притормозил другой ковбой, ростом в шесть футов в скромной полугаллоновой шляпе, он позвал нас и захотел узнать, может ли кто из нас порулить. Конечно, Эдди мог порулить, у него были права, а у меня нет. У ковбоя были две машины, которые он гнал назад в Монтану. Его жена ждала в Гранд-Айленде, и он хотел, чтобы мы довели туда одну из машин, и она там на неё села. Он поехал северной стороной, и это был предел нашей с ним поездки. Но это были добрые сто миль в сторону Небраски, и, конечно, мы на это решились. Эдди вёл машину один, а мы с ковбоем катили за ним, и как только мы выехали из города, Эдди выжал девяносто миль в час из явного буйства. «Чёрт возьми, что делает этот парень!» – крикнул ковбой и рванул за ним. Это стало похоже на гонку. На минуту я подумал, что Эдди хочет уйти вместе с машиной – и, насколько я его знал, именно это он и пытался сделать. Но ковбой прицепился к нему и догнал его, и нажал на клаксон. Эдди замедлился. Ковбой попробовал притормозить. «Чёрт, парень, на этой скорости можно порвать шину. Ты не мог бы ехать чуть медленнее?»

«Будь я проклят, разве я ехал на девяноста?» – сказал Эдди. – «Я не понял этого на ровной дороге».

«Чуть спокойнее, и мы вместе доберёмся до Гранд-Айленда».

«Ладно». И мы продолжили нашу поездку. Эдди успокоился и наверное даже задремал. Так мы проехали сотню миль через Небраску, вдоль извилистой Платт с её зелёными полями.

«Во время депрессии», – сказал мне ковбой, – «я катался на товарняках хотя бы раз в месяц. В те дни можно было видеть сотни людей на платформах или в вагонах, и это были не просто бродяги, но самые разные люди без работы, и они переезжали из одного места в другое, а некоторые просто странствовали. Так было по всему Западу. Тормозным кондукторам в те дни до тебя не было дела. Я не знаю, как с этим сейчас. Небраска мне не нужна. В середине тридцатых этот край был большим пылевым облаком, насколько видел глаз. Нечем было дышать. Земля была чёрной. Я был здесь в те дни. Я думаю, Небраску можно вернуть индейцам. Я ненавижу это чёртово место больше любого другого на свете. Сейчас мой дом в Монтане – Миссула. Как-нибудь приезжайте туда, и вы увидите страну Бога». Позже днём я заснул, когда он устал говорить, – он был знатный болтун.

Мы остановились перекусить. Ковбой решил заняться запаской, а мы с Эдди уселись в какой-то домашней закусочной. Я услышал раскатистый смех, самый раскатистый смех на свете, и в заведение вошёл сыромятный фермер стародавней Небраски с компанией других парней; его хриплые крики неслись в тот день над равнинами по всему их серому миру. Все остальные смеялись вместе с ним. У него не было забот в этом мире, и он с огромным уважением относился ко всем. Я сказал себе: «Послушай, как смеётся этот человек». Это Запад, вот я на Западе. Войдя в закусочную, он обратился к Мау по имени, и она приготовила самый сладкий вишнёвый пирог в Небраске, а я взял кусок с шариком мороженого на вершине. «Мау, поджарь-ка мне каких-нибудь харчей, пока я не начал есть их сырыми или не выкинул ещё какую-нибудь глупость». И он сел на табуретку и началось хи хи хи хи. «И брось туда малость бобов». Это был дух Запада, он сидел прямо рядом со мной. Я хотел бы узнать всю его сырую жизнь, и какого чёрта он делал тут все свои годы, кроме смеха и крика. Вааууу, сказал я своей душе, и наш ковбой вернулся, и мы поехали в Гранд-Айленд.

Мы добрались туда в один миг. Он пошёл за своей женой и навстречу своей судьбе, а мы с Эдди двинули дальше. Нас подвезла пара молодых приятелей – ковбоев, тинэйджеров, деревенских парней в кузовной колымаге – они высадили нас где-то на трассе под слабым моросящим дождём. Затем старик, не сказавший ни слова – и Бог знает, почему он нас подобрал, – отвёз нас в Шелтон. Здесь Эдди одиноко стоял на дороге напротив глазевшей на нас кучки низких, приземистых индейцев из Омахи, которым некуда было идти и нечего делать. За дорогой были ж/д пути и цистерна с водой с надписью «ШЕЛТОН». «Чёрт возьми, – с удивлением сказал Эдди, – я уже был в этом городке. Это было давно, во время войны, ночью, поздно ночью, когда все спали. Я вышел на платформу покурить, мы стояли в настоящем нигде и там было черно как в преисподней, а я гляжу вверх и вижу надпись «ШЕЛТОН» на цистерне с водой. Состав идёт к океану на запад, все храпят, всякий чёртов тупой сосунок, мы задержались всего на несколько минут, загружая уголь или что-то ещё, и тронулись. Чёрт побери этот Шелтон! С тех самых пор я ненавижу это место!» Так мы застряли в Шелтоне. Как и в Давенпорте, Айова, все машины почему-то были фермерскими, и время от времени проезжал туристический автомобиль, что ещё хуже, когда старики сидят за рулём, а их жены указывают на достопримечательности или изучают карты, и сидят, глядя на всё с подозрительными лицами.

Морось усилилась, и Эдди замёрз; он был одет совсем легко. Я вынул из моей холщовой сумки шерстяную рубашку в клетку, и он её надел. Ему стало малость лучше. Я начал кашлять. Я купил капли от кашля в каком-то индейском ларьке под навесом. Я зашёл в маленькое почтовое отделение два-на-четыре и отправил тёте грошовую открытку. Мы вернулись на серую дорогу. Перед нами была эта надпись, «ШЕЛТОН», на баке с водой. Рок-Айленд напомнил о себе. Мы видели, как лица пульмановских пассажиров проносились мимо. Поезд громыхал по равнинам в сторону наших стремлений. Дождь усилился.

Высокий долговязый парень в галлонной шляпе остановил свою машину на другой стороне дороги и пошёл в нашу сторону; он был похож на шерифа. Мы тайком подготовили наши истории. Он не спешил переходить. «Вы, парни, куда-то едете или просто едете?» Мы не поняли его вопроса, а это был чертовски хороший вопрос.

«Что?» – вырвалось у нас в ответ.

«Ну, у меня есть небольшой карнавал в нескольких милях вниз по дороге, и я ищу расторопных парней, желающих подзаработать. У меня есть концессия на рулетку и концессия на кольцеброс, это когда бросают кольца на штыри. Парни, как насчёт на меня поработать? Я плачу тридцать процентов от выручки».

«А как насчёт комнаты и еды?»

«Могу предложить вам койку, но без еды. Есть будете в городке. Мы тут малость путешествуем. – Мы задумались. – Это хорошая возможность», – сказал он и терпеливо ждал, пока мы определимся. Мы чувствовали себя как дураки и не знали, что сказать, и я, например, не хотел зацикливаться на карнавале. Я чертовски спешил добраться к своей шайке в Денвере.

Я сказал: «Не знаю, я тороплюсь, и не думаю, что у меня есть время». Эдди сказал то же самое, и старик махнул рукой, небрежно подошёл к своей машине и уехал. Вот и всё. Мы посмеялись над ним и попытались представить, как бы это было. У меня были видения тёмной и пыльной ночи на равнинах, и лица семей Небраски, проходящих мимо, с их розовыми детьми, как они смотрят на всё с благоговением, и я знаю, что ощущал бы себя самим дьяволом, надувая их всеми этими дешёвыми карнавальными трюками. И колесо обозрения, вращающееся в темноте Равнин, и, всемогущий Бог, грустная музыка карусели, и моё желание добраться до своей цели – и сон в какой-то золочёной повозке на ложе из мешковины.

Эдди оказался довольно расторопным попутчиком. Мимо проезжал какой-то смешной тарантас, управляемый стариком; он был сделан из алюминия, как квадратная коробка, – вроде бы дом на колёсах, но странный, безумный самодельный дом на колёсах из Небраски. Он катился очень медленно и остановился. Мы подскочили; он сказал, что может взять только одного; не говоря ни слова, Эдди заскочил на него и чуть дрогнул от моего взгляда, в моей шерстяной рубашке в клетку. Ну что же, я послал своей рубашке воздушный поцелуй; этакий сантимент, не более того. Я прождал в нашем личном богобоязненном Шелтоне довольно долго, несколько часов, и я думал, что уже вечер; на самом деле это был только поздний полдень, но темно. Денвер, Денвер, как мне добраться до Денвера? Я уже собирался сдаться и сесть за кофе, когда рядом остановился очень даже новый автомобиль, которым управлял молодой парень. Я подбежал как безумный.

«Ты куда?»

«Денвер».

«Ну, я могу подвезти тебя на сто миль по трассе».

«Классно, классно, ты спас мне жизнь».

«Раньше я сам ездил стопом, поэтому всегда подбираю попутчика».

«Я бы тоже, если бы у меня была машина». Мы говорили, и он рассказал мне о своей жизни, которая была не особенно интересной, и я немного поспал и проснулся сразу за городком Готенбергом, где он меня высадил.

4

Это была самая лучшая поездка в моей жизни: грузовик с платформой, на которой лежали шесть или семь парней, а водители, два молодых белокурых фермера из Миннесоты, подбирали по дороге каждую живую душу – самая улыбчивая и весёлая деревенская пара, какую вы когда-либо видели, оба в х/б рубашках и комбинезонах, и только; оба серьёзные, с сильными запястьями и с широкой как-дела улыбкой для всех и вся, что встречалось у них на пути. Я подбежал и спросил: «Есть место?» Они сказали: «Давай, садись, места хватит на всех».

Я не успел забраться в кузов, а грузовик уже взревел; я качнулся, один из ездоков подхватил меня, и я сел. Кто-то передал мне бутылку сивухи, почти пустую. Я сделал большой глоток в диком, лирическом, моросящем воздухе Небраски. «Ух ты, поехали!» – крикнул пацан в бейсболке, и они разогнали грузовик до семидесяти и обходили всех на дороге. «Мы катим на этом сучонке, начиная с Де-Мойна. Эти парни прут без остановки. Время от времени надо кричать, чтобы поссать, иначе приходится ссать на ходу, и держись, братан, держись».