В дороге

Монтана Слим повернулся ко мне, указал на мои туфли и прокомментировал с серьёзным видом: «Как ты думаешь, если зарыть их в землю, из них что-нибудь вырастет?» – а другие пацаны услышали его и рассмеялись. Это были самые дурацкие туфли в Америке; я взял их с собой специально, потому что не хотел, чтобы мои ноги потели на горячей дороге, и, кроме как в дождь у Медвежьей горы, они оказались лучшими туфлями для моего путешествия. Так что я рассмеялся вместе с ними. Туфли были уже весьма рваными, кусочки цветной кожи торчали, как кусочки свежего ананаса, а мои пальцы просвечивали. Мы сделали ещё по глотку и опять рассмеялись. Как во сне, мы пролетали через маленькие городки, возникавшие из темноты, мимо длинных цепочек сезонных работников и ковбоев в ночи. Они отслеживали наш путь поворотом головы, и мы видели, как они шлёпали себя по бёдрам, из новой тьмы с другой стороны городка – мы были забавной командой.

В этой стране в это время года полно мужчин; это было время сбора урожая. Пацаны из Дакоты заёрзали. «Давай сойдём, когда он остановит поссать; похоже, здесь много работы».

«Всё, что вам нужно сделать, это двинуть на север, когда его здесь соберут», – советовал Монтана Слим, – «и следовать за урожаем, пока вы не доберетесь до Канады». Пацаны смутно кивали; они не особо нуждались в его советах. Тем временем молодой белокурый беглец сидел всё так же; время от времени Джен выходил из своего буддийского транса над быстрыми тёмными равнинами и что-то нежно шептал мальчику на ухо. Мальчик кивал. Джен заботился о нём, о его настроении и страхах. Я недоумевал, куда, чёрт возьми, они пойдут и что они будут делать. У них не было сигарет. Я отдал им свою пачку, я их так любил. Они были благодарны и добры. Они не просили, я предложил сам. У Монтаны Слима была своя, но он её никому не предлагал. Мы промчались сквозь ещё один городок, миновали ещё одну линию высоких долговязых мужчин в джинсах, слетевшихся на тусклый свет, как мотыльки в пустыне, и вернулись в громадную темноту, а звёзды над головой были чистыми и яркими из-за всё более тонкого воздуха, и мы поднимались на высоты западного плато, примерно на фут за милю, так говорят, и нигде не было деревьев, закрывавших звёзды над горизонтом. Вдруг я увидел капризную белоголовую корову в шалфее у дороги, когда мы промчались мимо. Это было похоже на поездку на поезде, так же устойчиво и так же прямо.

Вскоре мы въехали в городок, замедлились, и Монтана Слим сказал: «Поссать бы», но миннесотцы не остановились и двинули дальше. «Чёрт, мне приспичило», – сказал Слим.

«Давай сбоку», – сказал ему кто-то.

«Ладно, я попробую», – сказал он, и медленно, пока мы все наблюдали, он придвинулся к задней стороне платформы, держась как мог, пока его ноги не свисли. Кто-то постучал в окно кабины, чтобы довести это до сведения братьев. Их большие улыбки сломались, когда они обернулись. И когда Слим был готов начать, сколь бы ненадежным это ни было, они повели грузовик зигзагами на скорости семьдесят миль в час. На мгновение он отшатнулся назад; мы увидели в воздухе китовую струю; он с трудом вернулся в сидячее положение. Они размахивали грузовиком. Ух, он завалился набок, поливая себя. Сквозь грохот мы могли слышать, как он слабо ругается, будто кто-то скулит далеко за холмами. «Чёрт… Чёрт…» Он не понял, что мы делаем это нарочно; он просто боролся, мрачный, как Иов. Закончив это дело, он весь вымок, и теперь ему пришлось согнуться и проползти назад, с самым печальным взглядом, и все смеялись, кроме грустного белокурого мальчика, а миннесотцы ревели в кабине. Я передал ему бутылку, чтобы восполнить отлитое.

«Что за хрен, – сказал он, – они это нарочно?»

«Наверняка».

«Ну, чёрт возьми, я об этом не знал. Я пробовал это в Небраске, и всё вышло без проблем».

Неожиданно мы въехали в городок Огаллала, и тут парни в кабине закричали: «Поссать!», причём с большим удовольствием. Слим угрюмо стоял у грузовика, он упустил свою возможность. Два пацана из Дакоты попрощались со всеми и решили, что здесь они начнут собирать урожай. Мы наблюдали, как они уходят в ночи к хибарам в конце городка, где горели огни, ночной сторож в джинсах сказал, что там живут сезонные рабочие. Мне надо было купить ещё сигарет. Джин и белокурый мальчик пошли за мной, чтобы размять ноги. Я вошёл в самое невероятное место в мире, этакое одинокое кафе-мороженое среди Равнин для местных девочек и мальчиков. Они танцевали, несколько из них, под музыку из музыкального автомата. Когда мы вошли, было затишье. Джин и Блонди просто стояли, не глядя ни на никого; они хотели лишь сигарет. Там были красивые девушки. Одна из них взглянула на Блонди, а он этого не заметил, но если бы заметил, это бы его не задело, он был таким печальным и вышел.

Я купил по пачке каждому из них; они сказали спасибо. Грузовик был готов. Уже была полночь и холодно. Джен, который мотался по стране больше раз, чем мог сосчитать по пальцам на руках и ногах, сказал, что сейчас нам всем хорошо бы залезть под большой брезент, а иначе мы замёрзнем. В такой манере, и с остатком бутылки, мы сохраняли тепло, а воздух делался ледяным и звенел в наших ушах. Звёзды казались тем ярче, чем выше мы поднимались на Высокие равнины. Сейчас мы были уже в Вайоминге. Лёжа на спине, я смотрел прямо перед собой на великолепный небосвод, восхищаясь, как далеко я за время своей поездки уехал от печальной Медвежьей горы, и радуясь от мысли о том, что меня ожидает в Денвере – чем бы оно ни оказалось. И тут Миссисипи Джен запел песню. Он пел её мелодичным, тихим голосом, с речным акцентом, и она была совсем простой: «Я знаю девочку одну, и ей шестнадцать лет, и никого на всей земле милей и чище нет», повторяя куплет с другими словами, как далеко он был и как хотел к ней вернуться, но он её потерял.

Я сказал: «Джен, какая чудесная песня».

«Самая чудесная из всех», – ответил он с улыбкой.

«Желаю тебе доброго пути, и будь там счастлив».

«Я всегда уезжаю, чтобы куда-нибудь ехать».

Монтана Слим спал. Он проснулся и сказал мне: «Эй, Блэки, как насчёт того, чтобы копнуть Шайенн этой ночью, прежде чем двинуть в Денвер?» – «Нормально». Я был вполне пьян, чтобы во что-нибудь встрять.

Когда грузовик добрался до окраин Шайенна, мы увидели высокие красные огни местной радиостанции, и внезапно въехали в огромную толпу людей, которая текла по обоим тротуарам. «Адские колокола, это Неделя Дикого Запада», – сказал Слим. Большие толпы бизнесменов, толстых бизнесменов в сапогах и десятигаллонных шляпах, со своими дородными женами в нарядах пастушек, суетливыми и шумными на шатких тротуарах старого Шайенна; внизу виднелись длинные цепочки бульварных огней в новом центре Шайенна, но праздник был сосредоточен в Старом городе. Пальба холостыми патронами. Салуны наполнены до тротуаров. Я был поражён, и в то же время чувствовал, насколько это смешно: во время своего первого броска на Запад я увидел, до каких абсурдных приёмов он опустился, чтобы сохранить свою гордую традицию. Нам пришлось соскочить с грузовика и распрощаться; у миннесотцев не было никакого интереса тут торчать. Было грустно смотреть, как они уезжают, и я понял, что никогда их больше не увижу, но так оно и было. «Не заморозьте свою задницу этой ночью», – предупредил я. – «А ты не сожги свою в пустыне завтра днём». – «Со мной всё в порядке, во всяком случае до конца этой зябкой ночи», – сказал Джен. И грузовик ушёл, продираясь через толпу, и никто не обращал внимания на странных детей под брезентом, смотревших на город, как младенцы из-под покрывала. Я глядел, как он исчезает в ночи.

5

Я остался с Монтаной Слимом, и мы двинули по барам. У меня было около семи долларов, пять из них я по глупости спустил в эту ночь. Сначала мы тусовались со всеми ковбойскими туристами, нефтяниками и владельцами ранчо, в барах, в дверях, на тротуаре; затем я на время оставил Слима, который побрёл по улицам, малость ошалев от виски и пива: он был таким пьяным; его глаза остекленели, и минуту спустя он будет о чём-то рассказывать абсолютному незнакомцу. Я вошёл в мексиканский ресторанчик, и официантка была прекрасной мексиканкой. Я поел, а потом написал ей маленькую любовную записку на обратной стороне счёта. Ресторанчик был пуст; все были где-то ещё и пили. Я попросил её перевернуть счёт. Она прочитала и рассмеялась. Это было небольшое стихотворение о том, как бы я хотел, чтобы она пришла и была со мной этой ночью.

«Я бы с удовольствием, чикито, но у меня встреча с моим парнем».

«Ты не можешь послать его?»

«Нет, нет, не могу», – сказала она грустно, и мне понравилось, как она это сказала.

«Я приду ещё», – сказал я, и она сказала: «В любое время, малыш». Я поторчал там ещё, чтобы на неё полюбоваться, и выпил ещё одну чашку кофе. Её приятель угрюмо вошёл и хотел знать, когда она освободится. Она суетилась, чтобы быстрее закрыть заведение. Я должен был уйти. Я подарил ей улыбку, когда уходил. Снаружи всё было таким же диким, разве что толстяки уже напились и громко орали. Это было занятно. Там были индейские вожди, они бродили в больших головных уборах, такие торжественные среди покрасневших пьяных лиц. Я увидел, как Слим шагает, качаясь, и пошёл вместе с ним.

Он сказал: «Я только что написал открытку моему Па в Монтану. Ты не мог бы найти почтовый ящик и опустить её?» Это была странная просьба; он дал мне открытку и прошёл через распашные двери салуна. Я взял открытку, подошёл к ящику и быстро взглянул на неё. «Дорогой Па, я буду дома в среду. Со мной всё в порядке, и я надеюсь, что и с тобой тоже. Ричард». Так я увидел его с другой стороны; как нежен он был со своим отцом. Я пошёл в бар и присоединился к нему. Мы подклеили двух девушек, симпатичную юную блондинку и толстую брюнетку. Они были глупые и угрюмые, но мы хотели ими заняться. Мы повели их в покосившийся ночной клуб, который уже закрывался, и там я спустил всё, кроме двух долларов, на виски для них и пиво для нас. Я напился и мне было всё равно; всё было прекрасно. Всё моё существо и цель были нацелены на маленькую блондинку. Я хотел войти туда изо всех моих сил. Я обнял её и хотел ей это сказать. Ночной клуб закрылся, и все мы вышли на пыльные шаткие тротуары. Я взглянул на небо; чистые, чудесные звезды всё ещё были там и горели. Девушки хотели пойти на автостанцию, так что мы все туда пошли, но они явно хотели встретить какого-то моряка, который их ждал там, двоюродного брата толстушки, а с ним были его друзья. Я сказал блондинке: «В чём дело?» Она сказала, что хочет поехать домой, в Колорадо, прямо по трассе на юг от Шайенна. «Я отвезу тебя на автобусе», – сказал я.

«Нет, автобус останавливается на шоссе, и мне придётся идти пешком через эту чёртову прерию. Я весь день гляжу на эту чёртову дрянь, и я не собираюсь идти по ней этой ночью».

«Ах, слушай, мы приятно пройдёмся по прерии среди цветов».

«Там нет никаких цветов» – сказала она. – «Я хочу уехать в Нью-Йорк. Я устала от этого. Мне некуда идти, кроме Шайенна, и в Шайенне тоже ничего нет».

«В Нью-Йорке тоже ничего нет».

«Чёрта с два там нет», – сказала она, скривив губы.

Автостанция была набита до дверей. Все люди ждали автобусов или просто стояли вокруг; там было много индейцев, которые смотрели на всё своими каменными глазами. Девушка отвязалась от моих бесед и присоединилась к моряку и остальным. Слим дремал на скамейке. Я присел. Полы на автостанциях одинаковы по всей стране, они всегда покрыты окурками и плевками, и они вызывают чувство грусти, которое бывает только на автостанциях. В этот миг здесь было в точности как в Ньюарке, за исключением великого простора снаружи, который я так полюбил. Я сожалел о том, что нарушил чистоту всей моей поездки, не сэкономив ни цента и по-идиотски проведя время, дурачась с этой хмурой девушкой и растратив все свои деньги. От этого я ослаб. Я так долго не спал, что слишком устал, чтобы бурчать и суетиться, и решил заснуть; я свернулся калачиком на сиденье, с моей холщовой сумкой под головой, и проспал до восьми утра среди мечтательных шумов и гула на станции и сотен проходивших мимо людей.

Я проснулся с сильной головной болью. Слим уехал – думаю, что в Монтану. Я вышел на улицу. И там, в голубом воздухе, я впервые увидел вдали огромные снежные вершины Скалистых гор. Я сделал глубокий вдох. Мне было нужно немедленно добраться до Денвера. Сперва я съел завтрак, скромный тост, кофе и одно яйцо, а затем выбрался из города на шоссе. Фестиваль Дикого Запада всё ещё продолжался; шло родео, и крики и прыжки должны были начаться снова и снова. Я оставил их позади. Я хотел увидеть свою шайку в Денвере. Я прошёл по железнодорожному путепроводу и добрался до кучки бараков, где расходились две трассы, обе на Денвер.

Я выбрал ближнюю к горам, чтобы на них смотреть, и начал голосовать. Меня сразу подвёз молодой парень из Коннектикута, который ездил по стране в своей колымаге и рисовал; он был сыном редактора на Востоке. Он болтал и болтал; меня тошнило от выпивки и от высоты. В какой-то момент мне почти пришлось высунуть голову в окно. Но к тому времени, когда он высадил меня в Лонгмонте, Колорадо, я уже чувствовал себя нормально и даже начал рассказывать ему о состоянии моих собственных путешествий. Он пожелал мне удачи. В Лонгмонте было прекрасно. Под огромным старым деревом была зелёная лужайка рядом с заправкой. Я спросил дежурного, могу ли я там поспать, и он сказал «конечно»; поэтому я вынул шерстяную рубашку, лёг на неё лицом, выставив локоть, и какой-то миг смотрел одним глазом на снежные Скалистые горы под палящим солнцем. Я проспал два восхитительных часа, единственным дискомфортом был случайный колорадский муравей. «И вот я в Колорадо!» – продолжал я радостно думать. – «Чёрт! чёрт! чёрт! Я это сделал!» И после освежающего сна, наполненного паутинными мечтами о моей прошлой жизни на Востоке, я встал, умылся в мужской комнате на вокзале и пошёл, ладный и скользкий, как скрипка, и взял себе богатый густой молочный коктейль в придорожном ларьке, чтобы добавить немного холода в мой горячий, измученный желудок.

Между прочим, одна очень красивая колорадская девочка встряхнула меня этими сливками; она была вся в улыбках; я был благодарен, это перевесило прошлую ночь. Я сказал себе: «Вау! Каким же будет Денвер!» Я вышел на эту жаркую дорогу, и отсюда поехал на новой брендовой машине, которую вёл бизнесмен из Денвера лет тридцати пяти. Он шёл под семьдесят. Во мне всё звенело; я считал минуты и вычитал мили. Прямо впереди, над золотыми пшеничными полями под далёкими снегами Эстеса, я наконец-то увижу старый Денвер. Я представлял себя в баре в Денвере этим вечером, со всей шайкой, я предстану перед ними странным и оборванным, как Пророк, который прошёл через всю страну, чтобы принести тёмное Слово, и у меня было одно только Слово: «Вау!» Мы долго и тепло обсуждали с этим мужчиной наши жизненные схемы, и, прежде чем я успел это понять, мы уже ехали среди оптовых фруктовых рынков в пригородах Денвера; там были дымовые трубы, дым, товарные дворы, здания из красного кирпича и далёкие здания из серого камня в центре города, и вот я уже в Денвере. Он высадил меня на Лаример-стрит. Я вышел с самой озорной улыбкой радости в мире, среди старых бомжей и мятых ковбоев Лаример-стрит.

6

В те дни я не знал Дина так хорошо, как сейчас, и первым делом я решил найти Чада Кинга, что я и сделал. Я позвонил ему домой, поговорил с его матерью – она сказала: «Сал, что ты делаешь в Денвере?» Чад – стройный белокурый юноша со странным лицом колдуна, увлечённый антропологией и доисторическими индейцами. Его нос мягко и почти кремово клевал из-под золотой вспышки волос; в нём были красота и изящество крутого западного парня, который танцевал в придорожных заведениях и немного играл в футбол. Когда он говорит, слышен дрожащий звон. «Сал, что меня всегда привлекало в индейцах Равнин, так это то, что они смущались после того, как похвалялись количеством своих скальпов. У Рэкстона в Жизни на Дальнем Западе есть индеец, который краснеет как рак, потому что он снял слишком много скальпов, и он в безумии бежит на равнины, чтобы укрыться от своей славы. Чёрт, меня это трогает!»

Мать Чада разъяснила мне, в сонный денверский полдень, что он занят плетением индейских корзин в местном музее. Я ему туда позвонил; он приехал и забрал меня в своём старом Форде, который был ему нужен, чтобы ездить в горы на раскопки индейских объектов. Он зашёл на автостанцию в джинсах и широко улыбнулся. Я сидел на полу на своей сумке и разговаривал с тем же моряком, с которым был на автостанции в Шайенне, расспрашивая его, что случилось с блондинкой. Ему было так скучно, что он не ответил. Мы с Чадом сели в его маленькое купе, и первым делом ему надо было забрать карты в администрации штата. Затем ему надо было встретиться со старым школьным учителем и так далее, я же хотел выпить пива. И в глубине моего сознания была дикая мысль: где Дин и что он делает прямо сейчас? Чад раздружился с Дином по какой-то странной причине, и он даже не знал, где тот живёт.

«А Карло Маркс в городе?»

«Да». Но больше он не сказал ни слова. Это было началом выхода Чада Кинга из нашей шайки. Мне надо было вздремнуть в его доме после обеда. Он сказал, что квартира Тима Грея ждала меня на Колфакс-авеню, что Роланд Мейджор уже жил там и ждал, что я к нему присоединюсь. Я ощутил в воздухе какой-то заговор, и этот заговор разделил шайку на две группы: Чад Кинг, Тим Грей и Роланд Мейджор, вместе с Роулинсами, в целом решили игнорировать Дина Мориарти и Карло Маркса. Я встрял в середину этой интересной войны.

Это была война с социальным подтекстом. Дин был сыном пропойцы, одного из самых шатких бродяг на Лаример-стрит, он вообще воспитывался на Лаример-стрит и рядом с ней. В шесть лет он обращался к суду с просьбой освободить отца. Он попрошайничал в переулках Лаример и украдкой относил деньги своему отцу, который ждал среди разбитых бутылок со старым приятелем. Затем, когда Дин подрос, он начал шляться по бильярдным на Гленорм; он установил рекорд Денвера по краже автомобилей и отправился в исправительную школу. С одиннадцати до семнадцати лет он там обычно и пребывал. Он специализировался на том, что крал автомобили, стрелял девочек, выходивших днём из школы, отвозил их в горы, там ими занимался и возвращался в город ко сну, в любой доступный отель с ванной. Его отец, когда-то респектабельный и трудолюбивый жестянщик, стал винным алкоголиком, что ещё хуже алкоголика на виски, и был вынужден мотаться на товарняках в Техас зимой и обратно в Денвер летом. У Дина были братья с стороны умершей матери – она умерла, когда он был маленьким – но они его не любили. Единственными приятелями Дина были парни из бильярдной. Дин со своей громадной энергией нового американского святого и Карло были андеграундными монстрами этого сезона в Денвере, вместе с шайкой из бильярдной, и, прекрасно это символизируя, Карло обитал в подвале на Грант-стрит, и все мы провели там много ночей, переходивших в рассвет – Карло, Дин, я, Том Снарк, Эд Данкел и Рой Джонсон. О них будет позже.

Мой первый полдень в Денвере я проспал в комнате Чада Кинга, пока его мать занималась внизу домашними делами, а Чад работал в библиотеке. Это был жаркий полдень высоких равнин в июле. Я не смог бы заснуть, если бы не изобретение отца Чада Кинга. Его отцу, доброму приятному мужчине, было за семьдесят, он был старым и слабым, худым и вытянутым, и рассказывал истории, медленно их смакуя; славные истории о своём детстве на равнинах Северной Дакоты в восьмидесятых, когда он для развлечения катался на пони без седла и гонялся с дубинкой за койотами. Потом он стал сельским учителем в кастрюльной ручке Оклахомы и наконец бизнесменом по разным устройствам в Денвере. У него всё ещё был свой старый офис над уличным гаражом – там до сих пор стоял письменный стол с задвижной крышкой, вместе с бесчисленными пыльными бумагами былого азарта и зарабатывания денег. Он изобрёл специальный кондиционер. Он вставил обычный вентилятор в оконную раму и каким-то образом провёл холодную воду по кольцам перед его лопастями. Результат был идеальным – в четырёх футах от вентилятора, – а затем вода в жаркий день явно обращалась в пар, и нижняя часть дома оставалась столь же горячей, как обычно. Но я спал прямо под вентилятором на кровати Чада, на меня смотрел большой бюст Гёте, и я с комфортом заснул, чтобы проснуться через двадцать минут, замёрзнув до смерти. Я натянул одеяло, но мне всё равно было холодно. Наконец мне стало так холодно, что я уже не смог заснуть и спустился вниз. Старик спросил меня, как работает его изобретение. Я сказал, что оно работает чертовски хорошо, но в определённых рамках. Он мне явно понравился. Он вспоминал о своих проблемах. «Когда-то я сделал пятновыводитель, его теперь копируют крупные фирмы на Востоке. Я пытаюсь вытребовать за него деньги уже несколько лет. Если бы у меня было достаточно денег, чтобы нанять хорошего адвоката…» Но нанять хорошего адвоката было уже слишком поздно; и он уныло сидел в своём доме. Вечером у нас был славный ужин, приготовленный матерью Чада, стейк из оленя, которого его дядя застрелил в горах. Но где же был Дин?

7

Следующие десять дней были, как сказал У. К. Филдс, «чреваты грозовой угрозой» – и безумны. Я вместе с Роландом Мейджором перебрался в действительно роскошную квартиру, которая принадлежала предкам Тима Грея. У каждого из нас была своя спальня, а ещё там была кухня с холодильником, полным еды, и огромная гостиная, в которой Мейджор сидел в своём шёлковом халате, сочиняя свой последний хемингуэевский рассказ – холерический, краснолицый, пухлый ненавистник всего, способный вызвать самую тёплую и чарующую улыбку на свете, когда реальная жизнь сладко противостоит ему в ночи. Так что он сидел за столом, а я скакал вокруг по толстому мягкому ковру, в одних только брюках чинос. Он только что написал десять рассказов о парне, который впервые приезжает в Денвер. Его зовут Фил. Его попутчик – таинственный и тихий парень по имени Сэм. Фил выходит, чтобы копнуть Денвер, и встречается с претенциозными типами. Он возвращается в гостиничный номер. В глубокой печали он говорит: «Сэм, они тоже здесь». И Сэм тихо и печально смотрит в окно. «Да», – говорит Сэм, – «я знаю». Дело в том, что Сэму не надо было идти и смотреть, чтобы это узнать. Претенциозные типы были по всей Америке, высасывая её кровь. Мейджор и я были большими приятелями; он думал, что я исключительно далёк от претенциозности. Мейджор любил хорошие вина, прямо как Хемингуэй. Он вспоминал о своей недавней поездке во Францию. «Ах, Сал, если бы ты сидел со мной высоко в Стране Басков с бутылкой холодного Поньён Дизнеф, ты бы знал, что есть что-то ещё, кроме вагонов».

«Я это знаю. Просто я люблю вагоны и мне нравится читать на них названия: Миссури Пасифик, Грейт-Носерн, Рок-Айленд-Лайн. Эх, Мейджор, если бы я смог рассказать тебе всё, что случилось, пока я ехал стопом».

Роулинсы жили в нескольких кварталах отсюда. Это была восхитительная семья – моложавая мать, владевшая долей в дряхлом призрачном отеле, с пятью сыновьями и двумя дочерьми. Диким сыном был Рэй Роулинс, детский приятель Тима Грея. Рэй ворвался, чтобы забрать меня, и мы сразу ушли. Мы пошли и выпили в барах на Колфакс. Одной из сестёр Рэя была красивая блондинка по имени Бэйб – теннисистка и серфингистка, западная куколка. Она была девушкой Тима Грея. А Мейджор, который в своём проезде через Денвер по большей части сидел в квартире, иногда выходил встречаться с Бетти, сестрой Тима Грея. Я был единственным парнем без девушки. Я спрашивал каждого: «Где Дин?» Они с улыбкой пожимали плечами.

Наконец это случилось. Зазвонил телефон, и это был Карло Маркс. Он дал мне адрес своего подвального жилья. Я сказал: «Что ты делаешь в Денвере? Я имею в виду, что ты делаешь? Что происходит?»

«О, погоди, я тебе расскажу».

Я помчался скорее с ним встретиться. По вечерам он работал в универмагах Мая; безумный Рэй Роулинс позвонил ему туда из бара, заставив дежурных бежать за Карло с сообщением, что кто-то умер. Карло сразу подумал, что это я умер. А Роулинс сказал по телефону: «Сал в Денвере» и дал ему мой адрес и телефон.

«А где Дин?»

«Дин в Денвере. Я сейчас расскажу». И он рассказал мне, что Дин занимался любовью с двумя девушками одновременно, это Мэрилу, его первая жена, она ждала его в номере отеля, и Камилла, новая девушка, она ждала его в номере отеля. «В перерыве между ними двумя он мчится ко мне для нашего собственного незавершённого дела».

«И что это за дело??»