В дороге

Записка пожухла от непогоды.

Я вошёл в окно, и он спал там со своей девушкой Ли Энн – на койке, которую он украл с торгового судна, как он мне об этом потом рассказал; представьте себе, как палубный механик торгового судна спускает койку с борта посреди ночи, а потом гребёт на вёслах к берегу. Это и будет портрет Реми Бонкёра.

Причина, по которой я встрял во всё, что случилось во Фриско, заключается в том, что Реми Бонкёр связан со всем прочим в этой истории. Мы с ним много лет назад вместе учились в подготовительной школе; но по-настоящему нас связывала вместе моя бывшая жена. Реми отыскал её первым. Однажды вечером он вошёл в мою комнату в общежитии и сказал: «Парадайз, вставай, старый маэстро пришёл на тебя посмотреть». Я встал и уронил на пол несколько монет, когда надевал штаны. Было четыре часа дня; в колледже я в это время обычно спал. «Всё в порядке, не разбрасывай своё золото. Я нашёл самую прекрасную маленькую девочку на свете, и я иду с ней прямо в Логово Льва сегодня вечером». И он повёл меня взглянуть на неё. Через неделю она ходила со мной. Реми был высокий, темноволосый, ладный француз (он выглядел как двадцатилетний торговец на марсельской толкучке); будучи французом, он должен был говорить на джазовом американском; его английский был совершенным, его французский был совершенным. Он любил стильно одеваться, чуть по-студенчески, ходить с модными блондинками и тратить много денег. Не сказать, чтобы он когда-либо обвинял меня в том, что я увёл его девушку; это был лишь пункт, который всегда нас связывал; этот парень был лоялен ко мне и очень меня любил, Бог знает почему.

Когда я застал его тем утром в Милл-Сити, он впал в мерехлюндию, которая посещает молодых парней в возрасте после двадцати. Он слонялся без дела в ожидании корабля и, чтобы заработать на жизнь, работал охранником в казармах за каньоном. У его девушки Ли Энн был острый язычок, и она доставала его каждый день. Они всю неделю копили мелочь и выходили в субботу, чтобы потратить пятьдесят долларов за три часа. У себя дома Реми ходил в шортах, в безумной армейской фуражке на голове. Ли Энн ходила с распущенными волосами. И они орали друг на друга всю неделю. Я никогда не слышал столько крика за всю свою жизнь. Но в субботу вечером, миловидно улыбаясь друг другу, они взлетали, как пара успешных голливудских персонажей, и отправлялись в город.

Реми проснулся и увидел, как я вхожу в окно. Его громкий смех, один из самых громких в мире, загремел мне прямо в ухо. «Аааааах Парадайз, он входит в окно, прямо по инструкции. Где ты был, ты опоздал на две недели!» – Он хлопал меня по спине, он тыкал Ли Энн под рёбра, он прислонился к стене и смеялся и рыдал, он стучал по столу так, что его было слышно повсюду в Милл-Сити, и это громкое длинное «Аааааах» отдавалось эхом внутри каньона. «Парадайз!» – вопил он. – «Единственный и незаменимый Парадайз».

Я только что прошёл через рыбацкую деревушку Саусалито, и моя первая фраза была «В Саусалито должно быть много итальянцев».

«В Саусалито должно быть много итальянцев!» – вопил он во все свои лёгкие – «Аааааах!» Он постучал ещё, упал на кровать, только что не упал на пол. «Ты слышала, что сказал Парадайз? В Саусалито должно быть много итальянцев? А-а-а-а-а! Ху! Вау!» Смеясь, он раскраснелся, как свёкла. «Ох, ты меня убиваешь, Парадайз, ты самый смешной человек на свете, и вот ты здесь, ты наконец попал сюда, он вошёл в окно, смотри на него, Ли Энн, он следовал инструкциям и вошёл через окно. Ааааа! Хууу!»

Было занятно, что по соседству с Реми жил негр по имени мистер Сноу, чей смех, я готов поклясться на Библии, безусловно был самым громким смехом на свете. Этот мистер Сноу как-то начал смеяться за ужином, когда его старая жена сказала что-то случайное; он встал, явно задыхаясь, прислонился к стене, взглянул на небеса и начал; он вышел за дверь, прислонившись к соседской стене; он был пьян от этого, в сумерках он шатался по Милл-Сити, вознося свой кричащий триумфальный призыв к демоническому богу, который, должно быть, подтолкнул его сделать это. Я не знаю, закончил ли он когда-нибудь ужин. Есть вероятность, что Реми, не зная этого, подхватил свою заразу у этого удивительного человека, мистера Сноу. И хотя у Реми были проблемы с работой и плохая любовная жизнь с женщиной с острым язычком, он, по крайней мере, научился смеяться лучше всех на свете, и я видел весь кайф, который мы собирались словить во Фриско.

Расклад был такой: Реми с Ли Энн спали в кровати в дальней части комнаты, а я на раскладушке у окна. Я не должен был прикасаться к Ли Энн. Реми сразу же произнес об этом речь. «Я не хочу застать вас двоих играющими, когда вы думаете, что я не смотрю. Не стоит учить старого маэстро новой мелодии. Это моя оригинальная фраза». Я взглянул на Ли Энн. Она была привлекательной фигуркой, существом медового цвета, но в её глазах светилась ненависть к нам обоим. Её амбицией было выйти замуж за богача. Она приехала из маленького городка в Орегоне. Она сожалела о том дне, когда связалась с Реми. В один из своих больших выходных он потратил на неё сто долларов, и она подумала, что отыскала наследника. Вместо этого она зависла в этой хибаре, и из-за отсутствия вариантов ей пришлось тут остаться. У неё была работа во Фриско; ей приходилось ездить туда каждый день на Грейхаунде, садясь на него на перекрёстке. Реми она этого никогда не простила.

Мне следовало сидеть дома и сочинять яркую оригинальную историю для студии в Голливуде. Реми собирался спуститься с высот на стратосферном лайнере с арфой под мышкой и всех нас обогатить; Ли Энн должна была полететь вместе с ним; он собирался представить её отцу своего приятеля, который был известным режиссёром и близким знакомым У. К. Филдса. Итак, в первую неделю я оставался в хибаре в Милл-Сити, яростно сочиняя мрачную историю о Нью-Йорке, которая, как я думал, удовлетворит голливудского режиссёра, однако меня тревожило, что она слишком печальна. Реми её вряд ли стал бы читать, и через несколько недель он просто отнес её в Голливуд. Ли Энн было так скучно, и она слишком нас ненавидела, чтобы возиться с этим чтивом. Я проводил бесчисленные дождливые часы за кофе и письмом. Наконец я сказал Реми, что это не сработает; мне была нужна работа; мне пришлось зависеть от их сигарет. Тень разочарования легла на его чело – он всегда был разочарован самыми смешными вещами. У него было золотое сердце.

Он договорился устроить меня на такую же работу, как у него, охранником казарм. Я прошёл необходимую процедуру, и, к моему удивлению, эти ублюдки меня наняли. Я был приведён к присяге начальником местной полиции, получил жетон, дубинку, и теперь я был специальным полицейским. Мне было интересно, что Дин, Карло и Старый Буйвол Ли скажут по этому поводу. Я должен был носить тёмно-синие брюки, вместе с моей чёрной курткой и полицейской фуражкой; первые две недели мне пришлось носить брюки Реми; так как он был весьма высоким, да ещё и отъел себе живот, когда от скуки жевал всё подряд, я пошёл, шлёпая как Чарли Чаплин, на свою первую ночную смену. Реми дал мне фонарик и свою карманную автоматику калибра 0.32.

«Где ты взял эту пушку?» – спросил я его.

«По дороге на побережье прошлым летом я спрыгнул с поезда в Норт-Платте, Небраска, чтобы размять ноги, и там я первым делом увидел в окне эту уникальную маленькую штучку, быстро приобрёл её и чуть не опоздал на поезд».

Я попытался рассказать ему, что для меня значит Норт-Платт, где я покупал виски с мальчишками, а он хлопнул меня по спине и сказал, что я самый смешной человек на свете.

С фонариком, чтобы осветить себе путь, я поднялся по крутым склонам южного каньона, пошёл вдоль шоссе с машинами, ехавшими вечером из Фриско, скатился с другой стороны, чуть не упав, и дошёл до дна ущелья, где рядом с ручьём стоял маленький фермерский дом и где каждую благословенную ночь на меня лаяла одна и та же собака. Затем была быстрая прогулка по серебристой, пыльной дороге под чернильными деревьями Калифорнии – дорога, как в Знаке Зорро, дорога, похожая на все дороги в ковбойских фильмах категории B. Я вытащил свой пистолет и играл в темноте в ковбоев.

Затем я поднялся на другой холм, и там были казармы. Они предназначались для временного размещения строителей, отправлявшихся за море. Мужчины со всех концов страны жили там в ожидании своего корабля. По большей части они направлялись на Окинаву. По большей части они от чего-то бежали – обычно от закона. Там были кореша из Алабамы, ловкачи из Нью-Йорка, всякий сброд отовсюду. Прекрасно зная, как ужасно будет работать целый год на Окинаве, они пили. Работа охранников состояла по большей части в том, чтобы следить, чтобы они не разнесли казармы. Наша штаб-квартира находилась в главном здании, простом деревянном доме с конторскими помещениями. Здесь мы сидели без дела вокруг стола со сдвижной крышкой, сняв оружие с бёдер и зевая, а старые копы рассказывали истории.

Это была ужасная команда людей с полицейскими душами, все кроме нас с Реми. Реми всего лишь пытался заработать на жизнь, и я тоже, но эти люди хотели производить аресты и получать поощрения от городского начальника полиции. Они сказали даже, что если ты не будешь никого арестовывать хотя бы раз в месяц, тебя уволят. От перспективы ареста мне икнулось. На самом деле вышло так, что я напился, как и все в казармах, – в ту ночь, когда ад вырвался на свободу.

Расписание на эту ночь было составлено так, что в течение шести часов я был единственным полицейским на площадке; и похоже, все в бараках напились той ночью. Дело в том, что их корабль уходил поутру. Они пили, как моряки в ночь перед подъёмом якоря. Я сидел в конторе, положив ноги на стол, и читал в Синей книге про приключения в Орегоне и на севере, когда вдруг осознал, что снаружи стоит сильный гул, хотя обычно ночь была тихой. Я вышел. Огни горели практически в каждом чёртовом бараке. Мужчины кричали и били бутылки. «Действуй или умри», – подумал я. Я взял фонарик, подошёл к самой шумной двери и постучал. Кто-то открыл её, ростом около шести футов.

«Что тебе надо?»

Я сказал: «Сегодня ночью я охраняю эти казармы, а вам, ребята, следует не шуметь, насколько это возможно», – или сморозил ещё какую-то глупость. Они хлопнули дверью мне в лицо. Я стоял, глядя на доски у меня под носом. Это было похоже на вестерн; для меня настал момент истины. Я снова постучал. На этот раз двери широко распахнулись. «Парни, послушайте», – сказал я, – «я не хочу вас беспокоить, но я потеряю свою работу, если вы будете слишком громко шуметь».

«Ты кто такой?»

«Я здешний охранник».

«Я тебя раньше не видел».

«Ладно, вот мой жетон».

«Что ты делаешь с этим пистолетом на заднице?»

«Это не мой», – защищался я. – «Мне его дали на время».

«Глотни, ради бога». Я был не против. Я сделал пару глотков.

Я сказал: «Окей, парни? Вы будете себя тише вести? А то мне влетит, вы знаете».

«Всё в порядке, мальчик», – сказали они. – «Иди в свой обход. А захочешь глотнуть, приходи ещё».

И я обошёл так все двери, и скоро я был пьян, как никто другой. В мои обязанности входил рассветный подъём американского флага на шестидесятифутовом шесте, и в это утро я поднял его вниз головой и пошел домой спать. Когда я вернулся вечером, в офисе мрачно сидели обычные полицейские.

«Скажи-ка, парень, что за шум был тут прошлой ночью? К нам поступили жалобы от жителей домов с той стороны каньона».

«Я не знаю», – сказал я. – «Сейчас тут довольно тихо».

«Весь контингент уже отправлен. Прошлой ночью ты должен был поддерживать здесь порядок – шеф кричал, что это ты. И вот ещё что – ты знаешь, что можешь загреметь в тюрьму за то, что повесил американский флаг на правительственном флагштоке вниз головой?»

«Вниз головой?» – я был в ужасе; конечно, я этого не заметил. Я делал это механически каждое утро. «Да, сэр», – сказал толстый коп, который провёл двадцать два года охранником в Алькатрасе. – «Ты можешь загреметь в тюрьму за такие дела». Остальные мрачно кивали. Они всегда сидели на своих задницах; они гордились своей работой. Они держали перед собой свои пушки и говорили о них. Они жаждали застрелить кого-нибудь. Реми и меня.

Коп, который работал охранником в Алькатрасе, был пузатым, ему было около шестидесяти лет, он вышел на пенсию, но не смог оторваться от атмосферы, которая питала его сухую душу всю его жизнь. Каждый вечер он приезжал на работу на своём 35-м Форде, сверял часы и садился за стол с откидной крышкой. Он мучился над простой формой, которую нам всем надо было заполнять каждую ночную смену: время, происшествия и так далее. Затем он откидывался назад и рассказывал истории. «Тебе надо было быть здесь пару месяцев назад, когда мы с Санки (это был ещё один полицейский, молодой человек, который хотел стать техасским рейнджером и был доволен своей нынешней участью) арестовали пьяного в казарме «Г». Парень, ты бы только видел эту кровавую муху. Я отведу тебя туда сегодня вечером и покажу тебе пятна на стене. Мы швыряли его от одной стены к другой. Сначала Санки, затем я, а потом он успокоился и вёл себя тихо. Этот парень поклялся убить нас, когда он выйдет из тюрьмы – он получил тридцать дней. Вот уже шестьдесят дней, а он так и не появился». И это было главным пунктом истории. Он со своим страхом перед ними был слишком желторотым, чтобы вернуться и попытаться убить их.

Старый полицейский продолжал, сладко вспоминая об ужасах Алькатраса. «Мы заставляли их маршировать на завтрак, как армейский взвод. И все, как один, шли в ногу. Всё работало как часы. Ты бы это видел. Я был там охранником двадцать два года. Никогда никаких проблем. Эти парни понимали, что значит бизнес. Многие ребята мягко охраняют заключённых, и обычно они попадают в передряги. Вот взять тебя – из того, что я видел, ты, кажется, слишком мягок с людьми». Он поднял свой ствол и резко взглянул на меня. «Помни, что они используют это в своих интересах».

Я знал это. Я сказал ему, что не хочу быть полицейским.

«Да, но это работа, на которую ты претендовал. Теперь ты должен решить, так или иначе, или ты никогда не доберёшься до места. Это твой долг. Ты под присягой. Здесь нет компромиссов. Закон и право превыше всего».

Я не знал, что ответить; он был прав; но всё, что я хотел сделать, это улизнуть в ночь и куда-нибудь исчезнуть, чтобы идти и узнавать, что происходит по всей стране.

Другой коп, Следж, был высоким, мускулистым, чернявым – порез и нервный тик на шее – как боксёр, который всегда бьёт в одну точку. Он вооружился, как техасский рейнджер старого времени. Он носил револьвер низко, на поясе для боеприпасов, и ещё он носил какую-то маленькую плётку, и всюду свисали куски кожи, как в ходячей камере пыток: блестящие туфли, низко висящая куртка, шляпа набекрень, от головы до пят. Он всякий раз показывал мне захват – просовывая руку под моей промежностью и резко меня поднимая. Что касается силы, я мог бы его подбросить к потолку таким же захватом, и я это хорошо знал; но я никогда не давал ему узнать об этом, боясь, что он захочет устроить матч по реслингу. Реслинг с таким парнем закончился бы стрельбой. Я уверен, что он был лучшим стрелком; у меня в моей жизни никогда не было пистолета. Я боялся даже заряжать его. Он отчаянно хотел производить аресты. Однажды ночью мы были на дежурстве одни, и он вернулся с безумным красным лицом.

«Я сказал этим ребятам, чтобы они замолчали, а они всё ещё шумят. Я сказал им дважды. Я всегда даю человеку два шанса. Не три. Пойдём со мной, я вернусь туда и их арестую».

«Ладно, позволь мне дать им третий шанс», – сказал я. – «Я с ними поговорю».

«Нет, сэр, я никогда не даю больше двух шансов». Я вздохнул. Вот как. Мы пошли в комнату оскорблений, Следж открыл дверь и велел всем выходить. Это было неловко. Тут было впору покраснеть. Это история Америки. Все делают то, что, по их мнению, они должны делать. И что с того, если группа мужчин громко разговаривает и пьёт всю ночь? Но Следж хотел что-то доказать. Он взял меня с собой на тот случай, если они набросятся на него. Они могли. Все они были братья, все из Алабамы. Мы пошли на плац, Следж впереди, а я позади.

Один из парней сказал мне: «Скажи этой гнусной заднице, чтобы он обращался с нами полегче. Нас за это могут уволить, и мы никогда не доберёмся до Окинавы».

«Я поговорю с ним».

На плацу я попросил Следжа забыть об этом. Он сказал, чтобы все услышали, и побагровел: «Я не даю никому больше двух шансов».

«Что за чёрт», – сказал алабамец, – «какая разница? Мы можем потерять работу». Следж ничего не сказал и заполнил форму ареста. Он арестовал только одного из них; он вызвал дежурную машину из города. Они приехали и его забрали. Другие братья угрюмо ушли. «Что скажет мама?» – сказали они. Один из них обернулся ко мне. «Скажи этому техасскому ублюдку, если моего брата не выпустят из тюрьмы завтра вечером, ему подравняют задницу». Я сказал Следжу, в нейтральном тоне, и он ничего не ответил. Брата легко отпустили, и ничего не случилось. Контингент был отправлен; поступила новая дикая партия. Если бы не Реми Бонкёр, я не остался бы на этой работе и двух часов.

Но мы с Реми Бонкёром дежурили вдвоём много ночей, и тогда-то всё и случилось. Мы совершили наш первый вечерний обход вполне уверенно, Реми перепробовал все двери, чтобы убедиться, что они заперты, и надеялся найти хотя бы одну незапертую. Он говорил: «В течение многих лет у меня была идея превратить собаку в супер-вора, который заходил бы в комнаты этих парней и вытаскивал из карманов доллары. Я научил бы его брать только зелёные; Я заставил бы его вынюхивать их весь день. Если бы был какой-то возможный человеческий путь, я бы научил его брать только двадцатки». Реми был полон безумных замыслов; он говорил об этой собаке неделями. Незапертую дверь он отыскал лишь однажды. Идея мне не понравилась, и я пошёл дальше по коридору. Реми украдкой открыл её. Он столкнулся лицом к лицу с начальником казармы. Реми ненавидел эту рожу. Он спрашивал меня: «Как зовут того русского автора, о котором ты всегда говоришь – того, кто положил в свою туфлю газеты и разгуливал в цилиндре, найдя его в мусорном ведре?» Это был преувеличенный пересказ того, что я рассказывал Реми о Достоевском. «Ах, да, да – Достиоффски. У человека с такой рожей, как у этого начальника, может быть только одно имя – Достиоффски». Единственная незапертая дверь, которую он когда-либо обнаружил, принадлежала этому Достиоффски. Д. спал, когда услышал, как кто-то возится с дверной ручкой. Он встал в своей пижаме. Он подошёл к двери, с лицом в два раза страшнее, чем обычно. Когда Реми открыл её, он увидел измученное лицо, исполненное ненавистью и тупой яростью.

«Что это значит?»

«Я только попробовал эту дверь. Я думал, что это была… комната для швабры. Я искал швабру».