Небо повсюду

– Выступал на улицах.

– Ты уже видела его?

Я его уже видела. Когда я вернулась на свое обычное место в оркестре, там сидел он. Даже оглушенная горем, я все же оглядела его: черные ботинки, бесконечные ноги, обтянутые джинсами, столь же длинный торс и, наконец, лицо: такое оживленное, что мне становится неловко – похоже, я прервала его разговор с моим пюпитром.

– Привет! – спрыгивает он с места. Ну и каланча. – Ты, должно быть, Леннон, – он указывает на имя, что написано на стуле. – Я слышал… Мои соболезнования.

Я замечаю, как он держит кларнет. Совсем не церемонится, вцепился в шейку, как в рукоять меча.

– Спасибо, – отвечаю я, и его лицо, до последнего миллиметра, превращается в улыбку. Ого! Его что, ветром из иного мира в нашу школу занесло? Чувак всеми порами источает счастье. В нашем обществе, где все из кожи вон лезут, чтобы выглядеть унылыми, он кажется инопланетянином. Его густые каштановые кудри торчат во все стороны, а ресницы так длинны, что напоминают паучьи лапки. Когда он моргает, похоже, что он строит вам глазки. Лицо его можно читать как открытую книгу, или нет, скорее как граффити на стене. Внезапно я поняла, что выписываю у себя на коленке пальцем слово «вау». Уж лучше заговорить и прервать эту неожиданную игру в гляделки.

– Обычно меня называют Ленни, – реплика не слишком оригинальная, но все же лучше, чем единственная альтернатива, а именно: восклицание «Хых!». Слова мои производят нужный эффект. Джо переводит взгляд на пол, и у меня есть время перевести дыхание перед очередным глядетельным состязанием.

– Мне вот интересно, Леннон – это в честь Джона?

А мне интересно, хлопнусь я сейчас в обморок или нет. Он не отводит от меня взгляда. Я лишусь чувств? Или меня разорвет от их избытка?

Я киваю:

– Мама была хиппи.

В конце концов мы же живем на севере Северной Каролины – на последнем рубеже Страны чудаков. В выпускном классе у нас учится девочка по имени Электричество, есть мальчик по имени Волшебный Автобус и бесчисленные цветочки: Тюльпан, Бегония, Маков Цвет. Эти имена придуманы родителями и записаны в свидетельствах о рождении. Двухметровый громила Тюльпан был бы звездой футбольной команды, если бы в нашей школе она была. Но ее нет. Мы по утрам собираемся в спортзале на факультативные занятия медитацией.

– А, ага, – отвечает Джо, – моя мама тоже. И папа. А еще дяди, дяди, братья, двоюродные братья и сестры… Добро пожаловать в коммуну семьи Фонтейн!

Меня охватывает смех:

– Ясно!

Хотя погодите-ка, мне вообще можно так запросто смеяться? И нормально ли, что мне весело? Должно ли мне быть хорошо? Я будто прыгаю в прохладную речную воду.

Интересно, на нас кто-нибудь смотрит? Я оборачиваюсь. И как раз вовремя: в музыкальную комнату только что вошла (вернее, ворвалась) Сара. Мы с ней не виделись чуть ли не с самых похорон. Меня охватывает смутное чувство вины.

– Ленни-и-и! – Она несется прямо к нам. На ней первоклассный костюм готической девушки-ковбоя: винтажное черное платье в обтяжку, грубые тяжелые ботинки, светлые волосы выкрашены в такой ядрено-черный цвет, что кажутся синими; на голове крутейшая широкополая шляпа. Сара приближается с такой ошеломительной скоростью, что не успеваю я подумать: «Она что, собирается мне на руки прыгнуть?» – как она кидается на меня, и мы обе кубарем летим на Джо. Он каким-то чудом сохраняет равновесие, и мы не вылетаем в окно.

Такова Сара в своем самом спокойном состоянии.

– Как мило, – шепчу я ей на ухо, пока она сжимает меня в медвежьих объятиях (и как только это получается у такой хрупкой пташки?), – нашла способ сбить с ног шикарного новичка!

Как странно и как прекрасно чувствовать, как кто-то трясется от смеха, а не от отчаяния.

Сара – самый вдохновенный циник на всей планете. Из нее получилась бы идеальная чирлидерша, если бы ее не воротило от так называемого школьного духа. Мы с ней помешаны на книгах, но она выбирает только самые мрачные книги. Прочла «Тошноту» Сартра в десятом классе – именно тогда она начала носить черное (даже на пляже), курить (и все равно выглядит она как самая здоровая девчонка в мире) и носиться со своим экзистенциальным кризисом (не переставая кутить ночи напролет).

– Рад снова видеть тебя, дорогая Ленни, – слышу я. Это мистер Джеймс. Про себя я зову его магистром Йодой – и за внешность, и за недюжинный музыкальный талант. Он встает из-за рояля и смотрит на меня с тем выражением беспредельной скорби, к которому я уже привыкла. Все взрослые теперь смотрят так на меня. – Прими наши глубочайшие соболезнования.

– Спасибо, – в сотый раз за день отвечаю я. Взгляды Сары и Джо тоже устремлены на меня. В глазах подруги читается беспокойство, а улыбка новичка скоро станет шире, чем континентальная часть Штатов. Интересно, он на всех так глядит? Может, он просто тупой? Впрочем, что бы там с ним ни было, это, видимо, заразно. Не успела я опомниться, как к Америке на моем лице добавляются Гавайи и Пуэрто-Рико. Наверное, я сейчас похожа на веселую плакальщицу. Черт! И это еще не все. Теперь я думаю о том, каково было бы его поцеловать… по-настоящему! Ох! Это уже проблема. Такая проблема, какую прежняя Ленни и выдумать бы не могла. Что вообще за хрень происходит? Это началось во время похорон. Я захлебывалась тьмой, и внезапно все парни в зале словно засияли. Коллеги и одноклассники Бейли (я почти никого из них не знала) подходили и подходили ко мне, выражали соболезнования. Может, потому, что я похожа на сестру, а может, им просто было меня жаль. Так или иначе, я стала ловить на себе их многозначительные напряженные взгляды. И представляете, я внезапно поняла, что отвечаю на их взгляды. Словно это и не я была, не ко мне в голову приходили все эти дикие мысли, да еще и в церкви (ужас какой!), да еще во время похорон сестры.

Но из всего класса теперь для меня сиял только этот мальчишка. Видимо, он родом из какой-то очень дружелюбной части галактики, думаю я, пытаясь убрать с лица эту улыбочку чокнутой, и едва удерживаюсь, чтобы не брякнуть Саре: «Он так похож на Хитклиффа!» Потому что внезапно понимаю, что, если бы не его жизнерадостность, он и правда вылитый Хитклифф. И тут я чувствую удар под дых – жизнь валит меня на холодный асфальт. Я вспомнила, что не могу после школы побежать домой и рассказать Бейлз о новом мальчике из оркестра.

Весь день моя сестра умирает заново. Раз за разом.

– Лен? – Сара трогает меня за плечо. – Все хорошо?

Я киваю, силой мысли пытаясь остановить поезд горя, который несется прямо на меня.

Кто-то начинает играть «Приближающуюся акулу» – главную тему из фильма «Челюсти». Я оборачиваюсь и вижу, как к нам не идет, а прям-таки скользит Рейчел Бразил. «Ну просто обхохотаться», – бормочет она на ходу Люку Джейкобусу (так зовут саксофониста, который исполнил этот аккомпанемент). Он один из многих оркестрантов, павших жертвой ее чар. Парней вечно сбивает с толку, что этот ужас, летящий на крыльях ночи, заключен в столь потрясающую оболочку. Еще больше их обескураживают огромные, как у лани, глаза и золотые кудри. Мы с Сарой считаем, что бог, создавая Рейчел, пребывал в ироническом расположении духа.

– Глядите-ка, ты уже познакомилась с маэстро, – обращается она ко мне. Грациозно опускаясь на сиденье (место для первого кларнета, там должна была сидеть я!), она походя гладит Джо по спине. Рейчел открывает футляр и начинает собирать инструмент.

– Джо учился в консерватории во Фра-а-анции. Он тебе рассказал? – Конечно, ей обязательно тянуть первую гласную в слове «Франция», по-человечески разговаривать она не может.

Я физически ощущаю, как бесится Сара. Она терпеть не может Рейчел; не выносит ее с тех самых пор, как та увела у меня из-под носа место первого кларнетиста. Но даже Сара не знает, что тогда произошло на самом деле. Никто не знает.

Рейчел так туго затягивает лигатуру на мундштуке, словно пытается задушить свой инструмент.

– Пока тебя не было, Джо потряса-а-ающе играл вторую партию, – она тянет «а» до самой Эйфелевой башни.

Я чуть не выпаливаю: «Рада, что у тебя все так отлично, Рейчел», но сдерживаюсь. Почему я не могу просто сжаться в комочек и укатиться отсюда? Сара оглядывает комнату с таким видом, словно ищет боевой топор.

Комната наполняется какофонией звуков.

– Заканчивайте настройку, сегодня я хотел бы начать вовремя, – обращается к нам мистер Джеймс из-за рояля, – и приготовьте карандаши. Я немного изменил аранжировку.

– Пойду постучу обо что-нибудь, – говорит Сара, бросает на Рейчел исполненный отвращения взгляд и удаляется к своим литаврам.

Рейчел пожимает плечами и улыбается Джо. Вернее, нет, не улыбается – сияет. Проклятие!

– Истинная правда! – снова обращается она к нему. – Ты играл, вернее, играешь потрясающе.

– Ты мне льстишь! – Джо наклоняется, чтобы убрать кларнет в футляр. – Я только заменял настоящего музыканта. Стул грел. А теперь пришла пора возвращаться туда, где мне место, – он указывает кларнетом на секцию горнов.

– Ты просто скромничаешь! – Рейчел перекидывает свои волшебные локоны через спинку стула. – В твоей музыкальной палитре так много оттенков.

Я смотрю на Джо, ожидая, что его тоже скрючит от этих нелепых слов, но вижу нечто совершенно иное: он улыбается Рейчел. Географически улыбается! У меня аж кровь к шее прилила.

– Ты же знаешь, что я буду скучать, – Рейчел корчит недовольную гримаску.

– Мы еще встретимся когда-нибудь, – отвечает Джо, хлопая ресницами, – например, на следующем уроке – у нас вместе история.

Меня словно не существует, и это только к лучшему: внезапно я забываю, что вообще нужно делать со своим лицом, телом и растоптанным сердцем. Я сажусь на свое место, попутно отметив, что ошибалась: этот ухмыляющийся и хлопающий ресницами дурень из Фра-а-анции совсем не похож на Хитклиффа.

Я открываю футляр, достаю оттуда и кладу в рот трость, чтобы немного смочить ее. И раскусываю ее напополам.

(Найдено на листке с партитурой, приколоченном к дереву в ущелье Флаинг-Мэн.)

Глава 3

Остаток дня проходит как в тумане. Я сбегаю с последнего урока и ныряю в лес. Не хочу идти домой по дороге: так я рискую встретить кого-нибудь из школы. Особенно я опасаюсь Сары. Она сообщила мне, что, пока я скрывалась от глаз людских, она читала книги о потере близких. Эксперты как один уверяют, что мне пора поделиться с кем-нибудь своими чувствами. Но и она, и эксперты, и, если уж на то пошло, бабуля – все они ничего не понимают. Я не могу поделиться. Для этого нужно было бы изобрести новый язык: язык падения, движения тектонических плит, глубокой всепоглощающей тьмы.