Улисс

Это, наверное, святая вода. Набрызгивал сон ею. Ему, должно быть, уже в печёнках сидит, тряси этой штукой над всеми трупами, что сюда натащат. Хорошо ещё хоть не видно над чем он её трясет. Каждый Божий день свежая партия: мужчины средних лет, старухи, дети, женщины умершие при родах, бородатые бедняки, лысые бизнесмены, чахоточные девицы с воробьиными грудками. Год напролёт бормочет над каждым эту молитву и побрызгивает сверху водицей: баюшки-бай. Теперь вот и на Дигнама.

– In paradisum.

Сказал, что он отправится в рай, или уже там. Нудная работёнка. Но что-то ж надо говорить.

Священик закрыл свою книгу и отошёл, сопровождаемый служкой. Корни Келехер отворил боковую дверь и вошли могильщики, снова подняли гроб и погрузили на свою повозку. Корни Келехер дал один венок мальчику, а другой шурину. Все потянулись через боковую дверь на тёплый серый воздух. М-р Цвейт вышел последним, укладывая свою газету обратно в карман. Он сумрачно уставился в землю, пока гробовозка не отъехала влево. Металлические колеса с резким хрустящим скрипом давили гравий и стадо тупоносых ботинков потянулись за тележкой вдоль улочки из надгробий.

Ты ри ты ра ты ри ты ра ты ру. Господи, что это я: тут петь не положено.

– Надгробье О'Коннела,– признес м-р Дедалус негромко.

Мягкие глаза м-ра Повера поднялись к верхушке высокого конуса.

– Покоится,– отозвался он,–среди своего народа, старина О'Кон. Но сердце его похоронено в Риме. Сколько разбитых сердец лежит тут, Саймон!

– Вон там её могила, Джек,– сказал м-р Дедалус.– Cкоро и я вытянусь рядом с ней. Пусть Он приберёт меня, когда Ему будет угодно.

Он тихо сломленно завсхлипывал, чуть спотыкаясь на ходу. М-р Повер взял его под руку.

– Ей лучше там, где она теперь,– сказал он доброжелательно.

– Наверно, так оно и есть,– ответил м-р Дедалус со слабым охом.– Она, конечно же, на небесах, если только они есть, небеса эти.

Корни Келехер ступил в сторону из своего ряда, пропуская провожающих топать мимо.

– Печальный случай,– начал м-р Кернан вежливо.

М-р Цвейт прикрыл глаза и дважды скорбно склонил голову.

– Все уже одевают шляпы,– сказал м-р Кернан.– Полагаю, нам тоже можно. Мы замыкающие. Кладбище коварное место.

Они покрыли головы.

– Их преподобный сударь отбарабанил службу как-то слишком наспех, вам не кажется?– сказал м-р Кернан с упреком.

М-р Цвейт отважно кивнул, глядя в проворные кровянистые глаза. Тайные глаза, тайные соглядотайные глаза. Масон, наверно: хотя кто знает. Опять с ним рядом. Мы замыкающие. В одной лодке. Наверно, ещё что-нибудь скажет.

М-р Кернан добавил.

– Служба ирландской церкви, как она ведётся в Монт-Жероме, проще и более впечатляюща, надо признать.

Для поддержания разговора, М-р Цвейт отметил различие языков.

М-р Кернан торжественно провозгласил:

– Я есмь воскресение и жизнь! Такое затрагивает человека до глубочайших уголков сердца.

– Безусловно,– сказал м-р Цвейт.

Твоё-то, может, и затронет, но что за дело малому в яме два с половиной на полтора метра пятками вниз от незабудок? Ему уже не затронет. Средоточие любовных чувств. Разбитое сердце. Насос, если уж на то пошло, перекачивает тысячи галлонов крови каждый день. В один прекрасный день – хрясь! тут тебе и крышка. Много их тут понавалено: сердец, печёнок, лёгких. Старые ржавые насосы: и больше ничего. Воскресение и жизнь. Раз уж ты умер, то умер. А эта идея насчёт Судного Дня. Вытряхивать их всех из могил. Гряди, Лазарь! А он вышел только пятым и потерял работу. Подъём! Последний день! И каждый малый шарит вокруг за своей печёнкой и гляделками и прочим снаряжением. В то утро собрал всю свою хренотень. В черепе сикель пыли. Сто семнадцать грамм – сикель. Этрусская мера.

Корни Келехер подстроился к их шагу.

– Всё прошло по первому классу А,– сказал он.– Верно?

Он глянул на них своими тягучими глазами. Полицейские плечи. С твоим туралум туралум.

– Как положено,– ответил м-р Кернан.

– Правда ж? А?– сказал м-р Келехер.

М-р Кернан заверил его.

– Кто это там сзади с Томом Кернаном?– спросил Джон Генри Ментон.

Нед Ламберт оглянулся.

– Цвейт,– сказал он.– Мадам Марион Твиди, если знали, то есть знаете, сопрано. Она его жена.

– Как же, как же,– сказал Джон Генри Ментон.– Давненько её не видал. Красивая была женщина. Я танцевал с ней, погодите-ка, пятнадцать, не то семнадцать лет назад у Мэта Диллона. Было за что подержаться.

Он посмотрел назад через остальных.

– И что же он такое?– спросил он.– Чем занимается? Кажется, что-то писчебумажное? Однажды на вечеринке я, помнится, продул ему в шары.

Нед Ламберт улыбнулся.

– Да, занимался,– сказал он.–У Виздома Хелиса. Коммивояжером промакательной бумаги.

– Ради Бога,– сказал Джон Генри Ментон,– и что её дернуло выйти за такую мелкую сошку? Она тогда была резвушкой.

– Такой и осталась,– сказал Нед Ламберт.– А он занимается рекламными объявлениями.

Крупные глаза Джона Генри Ментона уставились вперёд.

Тележка свернула в боковую аллею. Дородный мужчина, в засаде средь трав, приподнял свою шляпу, воздать честь. Могильщики коснулись своих кепок.

– Джон О'Коннел,– сказал м-р Повер довольно.– Уж он-то друзей не забывает.

М-р О'Коннел пожал всем руки в молчании. М-р Дедалус сказал:

– Опять я к вам с визитом.

– Саймон, дорогой мой,– ответил смотритель приглушённым голосом.– Как бы мне хотелось, чтоб вы никогда не нуждались в моих услугах.

Салютнув Неду Ламберту и Джону Генри Ментону, он тоже влился в процессию рядом с Мартином Канинхемом, поигрывая парой ключей за спиной.

– Вы уже слыхали свежий,–спросил он их,– про Малхая из Кумби?