Эмма

В надежде ускорить примирение Эмма вышла навстречу мистеру Найтли с младшим ребенком – прехорошенькой девочкой месяцев восьми от роду на руках, – которого привезли в Хартфилд впервые. Малышку очень радовало, что тетя, приплясывая, носит ее по комнатам. Присутствие крошки действительно помогло: сперва мистер Найтли был хмурым и задавал лишь краткие вопросы, но постепенно сделался более разговорчив и с подлинно дружеской бесцеремонностью взял ребенка из рук Эммы. Увидев, что мир восстановлен, она испытала огромное удовлетворение, к которому затем примешалась некоторая доля озорства. Глядя, как мистер Найтли любуется малюткой, она не могла не сказать:

– Какое это утешение, что хотя бы во мнении о наших племянниках и племянницах мы с вами едины! На взрослых мужчин и женщин мы порой смотрим по-разному, однако эти дети, полагаю, никогда не послужат причиной размолвки между нами.

– Между нами вовсе никогда не было бы размолвок, если бы вы судили о взрослых так же, как судите о детях, то есть больше руководствовались бы своей природой и меньше – собственными фантазиями и прихотями.

– Ну разумеется! Причина всех наших размолвок – моя неправота.

– Так и есть, – улыбнулся мистер Найтли. – Посудите сами: когда вы родились, мне уж было шестнадцать лет.

– О да, в ту пору различие между нами в самом деле было огромно. Тогда, конечно же, вы много превосходили меня зрелостью суждений. Но, вероятно, теперь, по прошествии двадцати одного года, эта пропасть уж не столь велика.

– Не столь велика – это верно.

– Но все же слишком велика, чтобы в случае нашего несогласия я могла оказаться правой?

– Я по-прежнему имею перед вами преимущество, состоящее в шестнадцати годах опыта, а также в том, что я не хорошенькая женщина и не испорченное дитя. Полноте, дорогая Эмма, будем друзьями! Не станем больше поминать об этом! Скажи тетушке, малышка Эмма, чтобы не учила тебя ворошить прежние обиды. Даже если б она была права прежде, теперь ей следовало бы подать тебе лучший пример.

– Что правда, то правда! – воскликнула старшая Эмма. – Ты должна во всем превзойти свою тетю, моя крошка. Пускай ума в тебе будет много больше, а самодовольства вдвое меньше. А теперь, мистер Найтли, еще словечко-два – и покончим с этим. Ежели судить по доброте наших намерений, то оба мы были правы. Что до тех доводов, которые я привела вам в споре, ни один из них еще не обнаружил своей несостоятельности. Я лишь хотела бы знать, не слишком ли горьким оказалось разочарование мистера Мартина.

– Горше некуда, – кратко и емко ответил мистер Найтли.

– Ах! Мне в самом деле очень жаль… Ну же, пожмем друг другу руки.

Тотчас после их рукопожатия (весьма сердечного) в зал вошел зять Эммы. Последовало непременное истинно английское приветствие: «Как поживаешь, Джордж? Как поживаешь, Джон?» – под внешней холодностью коего скрывалась такая привязанность, движимый которой каждый из братьев при необходимости пошел бы на все ради второго.

Вечер скоротали за тихою беседой. Маленькое общество, разделившись на две половины, говорило о предметах совершенно различных, совпадавших лишь изредка. С одной стороны, был мистер Вудхаус с его дорогой Изабеллой (чтобы вдоволь насладиться ее обществом, он решительно отказался от игры в карты), с другой – два мистера Найтли. Эмма же лишь изредка присоединялась к одной из пар.

Братья толковали о своих заботах и устремлениях, причем старший, будучи гораздо общительнее, говорил больше. Как мировой судья, он всегда находил юридический вопрос, в котором ему требовался совет, или же припоминал какой-нибудь забавный анекдотец. Как помещик, лично управлявший донуэллской фермой, он мог рассказать, какой урожай обещает принести в будущем году каждое поле, а также дать неизменно интересный для брата отчет обо всех новостях тех мест, в которых оба они провели большую часть жизни и к которым оба были привязаны. Рытье новой канавы, починка изгороди, рубка дерева, назначение каждого акра земли (где посеют пшеницу, где репу) – ко всему этому в равной мере Джон проявлял такой живой интерес, который только мог выказать при свойственной ему сдержанности. А ежели словоохотливый старший брат оставлял младшему предмет для вопроса, то вопрос этот делался даже с некоторым нетерпением.

Тем временем мистер Вудхаус, поддерживаемый дочерью, с наслаждением плыл по волнам сладостных сожалений и боязливой нежности.

– Дорогая моя бедняжка Изабелла, – молвил он, ласково касаясь руки миссис Найтли, чтобы на несколько мгновений прервать ее хлопоты с одним из пятерых детей. – Как долго, как ужасно долго ты не приезжала! И как ты, верно, устала с дороги! Тебе следует лечь пораньше, милочка, а перед сном я бы советовал тебе скушать немного жиденькой кашки. Мы оба с тобой славно подкрепимся. Эмма, душенька, а отчего бы нам всем не съесть немного кашки?

Но Эмма, зная, что братья Найтли столь же тверды в своей нелюбви к этому кушанью, как и она сама, велела принести только две мисочки. Сказав еще несколько хвалебных слов в адрес жидкой овсянки, которую по непостижимой для него причине не все желали есть каждый вечер, мистер Вудхаус молвил с грустной задумчивостью:

– Напрасно, милочка, вы провели эту осень в Саут-Энде, вместо того чтобы приехать сюда. Я никогда не находил морской воздух благотворным для здоровья.

– Мистер Уингфилд настоятельно его рекомендовал, сэр, иначе бы мы не поехали. Уверял, что прогулки вдоль побережья, а также морские купания полезны всем детям, а малышке Белле с ее слабым горлышком в особенности.

– В самом деле, милочка? Перри в этом сомневается. А сам я… уж не знаю, говорил ли я тебе об этом прежде… Сам я убежден, что от моря мало кому бывает польза. Меня оно, напротив, едва не убило однажды.

– Papa! – вскричала Эмма, настороженная небезопасным поворотом разговора. – Умоляю: не будем говорить о море, ведь я никогда его не видала и теперь завидую сестрице. Пусть Саут-Энд, с вашего позволения, станет для нас запретным предметом. Дорогая Изабелла, ты не спрашиваешь о мистере Перри, а он никогда тебя не забывает.

– Ах, славный мистер Перри! В добром ли он здравии, сэр?

– Он не то чтобы болен, милочка, но и не совсем здоров. Бедняга страдает разлитием желчи, а позаботиться о себе ему некогда. «Вечно, – говорит, – мне не до того». Это весьма печально. Целыми днями разъезжает он по нашей округе. Практика у него небывало обширная! Но и умом ему равных не сыщешь.

– Здорова ли миссис Перри? Как подросли детки? Мистер Перри – достойнейший человек. Надеюсь, скоро он нас посетит. Ему приятно будет повидать моих малышей.

– Я жду его завтра. Мне нужно задать ему парочку важных вопросов касательно моего здоровья. Как придет, ты, милочка, попроси его взглянуть на горлышко Беллы.

– Мой дорогой сэр, теперь оно у нее совсем не болит, и я спокойна. То ли морское купание помогло, то ли прописанное мистером Уингфилдом притирание, которое мы применяли время от времени с августа месяца.

– Маловероятно, милочка, чтобы купание могло принести пользу, а ежели бы я знал, что тебе для Беллы нужно притирание, я бы просил…

– Ты, кажется, позабыла о миссис и мисс Бейтс, – поспешила вмешаться Эмма. – Совсем про них не спрашиваешь.

– Ах да! Славные миссис и мисс Бейтс! Мне, право, очень совестно… Однако ты о них писала почти во всех своих письмах. Надеюсь, они здоровы. Добрая старушка! Завтра же ее навещу и возьму с собой деток. Она всегда бывает рада их видеть. А дочь ее, милейшая мисс Бейтс, – тоже весьма достойная женщина. Как они поживают, сэр?

– Сносно, в целом очень сносно. Правда, в прошлом месяце бедная миссис Бейтс подхватила ужасную простуду!

– Как жаль! Надобно сказать, этой осенью простуда свирепствовала, как никогда. Мистер Уингфилд не помнит, чтобы прежде случаи были так многочисленны и так тяжелы. Разве только в пору инфлюэнцы…

– Ты права, милочка, но лишь отчасти. Перри говорит, что простудой болели много, но легче, нежели зачастую бывает в ноябре. В целом больных у него оказалось не больше, чем обычно.

– У мистера Уингфилда, вероятно, тоже…

– Ах, мое бедное милое дитя! У столичных лекарей всегда много больных. Разве можно в Лондоне быть здоровым? Как это ужасно, что тебе приходится там жить – так далеко от дома, в таком вредоносном климате!

– Нет, вовсе нет, в нашей части города воздух гораздо лучше, нежели в других. Весь Лондон, сэр, – это одно дело, а Брансуик-сквер – совсем другое. До чего у нас привольно дышится! Признаюсь, что не согласилась бы переселиться ни в какое другое место столицы. Только на Брансуик-сквер и можно жить с детьми. Такой воздух! Мистер Уингфилд очень хвалит его.

– И все же, милочка, с хартфилдским ваш воздух не сравнится. Ты стараешься, чтобы Лондон не слишком вам всем вредил, но, пробыв недельку здесь, вы становитесь много здоровее – сейчас заметно. Теперь же вид у вас довольно болезненный.

– Мне жаль это слышать, сэр, но поверьте: ежели не считать сердцебиения и нервических головных болей, которые нигде меня не оставляют, то я вполне здорова. А детки если и были несколько бледны, когда ложились спать, так это лишь оттого, что они утомлены более обыкновенного – долгой дорогой и радостным волнением встречи. Думаю, завтра их вид не внушит вам опасений. Поверьте, мистер Уингфилд сказал мне, что мы никогда еще не отправлялись в путь такими крепкими. Надеюсь, хотя бы супруг мой не кажется вам нездоровым?

При этих словах взгляд Изабеллы устремился с нежною тревогой на мужа.

– Не могу тебя порадовать, милочка: вид у Джона отнюдь не цветущий.

– Что, сэр? Вы обращаетесь ко мне? – спросил Найтли, услыхав свое имя.

– Как это ни печально, мой милый, папенька находит, что ты выглядишь болезненно, – но надеюсь, это только от усталости. Однако, видно, не зря я хотела, чтобы ты показался мистеру Уингфилду перед отъездом.

– Дорогая моя Изабелла! – воскликнул супруг раздраженно. – Прошу тебя: не обременяй себя заботами о моем внешнем виде. Ты можешь сколько угодно дрожать над собой и над детьми, но мне позволь выглядеть так, как я сочту нужным.

– Я не совсем поняла, – вмешалась Эмма, – что вы давеча говорили вашему брату о мистере Грейме. Он, кажется, хочет нанять для своего нового имения управляющего из Шотландии? К чему это нужно? И не осложнит ли дело давнее предубеждение против шотландцев, бытующее в нашем народе?

Молодая хозяйка Хартфилда говорила в таком духе до тех пор, пока не отвлекла всеобщего внимания от опасного предмета, а когда вновь прислушалась к беседе между отцом и сестрой, та благодушно расспрашивала его о Джейн Фэрфакс. Обыкновенно Эмма не любила говорить об этой особе, но в данную минуту рада была присоединиться к похвалам.

– Очаровательная Джейн Фэрфакс! – всплеснула руками миссис Джон Найтли. – Я давно ее не видала, ежели не считать случайных кратких встреч в городе. Как, должно быть, радуется ее добрая старая бабушка и милейшая тетушка, когда она приезжает к ним погостить! До чего это огорчительно для дорогой Эммы, что Джейн Фэрфакс не может бывать в Хайбери чаще! Полковник Кэмпбелл и его супруга, видно, совсем не хотят отпускать ее от себя после того, как выдали замуж дочь. А какой славной подругой стала бы Джейн Фэрфакс для Эммы!

Выразив согласие, мистер Вудхаус прибавил:

– Однако Харриет Смит, наш маленький дружок, тоже премилое юное создание. Она понравится тебе. Лучшей компаньонки Эмме не найти.

– Счастлива это слышать, но Джейн Фэрфакс все хвалят за ее таланты и превосходное воспитание. К тому ж они с Эммой одних лет.

Мирное продолжение этой беседы привело к другому предмету – столь же безобидному, – но прежде чем вечер завершился, разговор все же снова вошел на краткое время в неспокойное русло. Принесли овсяную кашу, что вызвало со стороны мистера Вудхауса многие похвалы ее полезным свойствам для всякого человека, а также суровую филиппику в адрес тех, кто не имел обыкновения употреблять это кушанье. Тут, к несчастью, миссис Джон Найтли привела последний, а потому наиболее вопиющий пример: молодая кухарка, нанятая ею на время пребывания их семейства в Саут-Энде, никак не могла уразуметь, что должна представлять собой добрая миска каши – не густой, но и не слишком жидкой, без комочков. Сколько Изабелла ни просила приготовить овсянку, ей ни разу не принесли ничего путного. Признание это оказалось опасным.