Неоконченные предания Нуменора и Средиземья

– Не знаю, – ответила Морвен. – Возможно, он убит, возможно, в плену, а возможно, блуждает где-то в дальних краях и не может вернуться – ведь кругом столько врагов.

– Наверно, его убили, – сказал Турин – перед матерью он сдержал слезы, – если бы он был жив, никто не смог бы удержать его.

– Думается мне, что ты ошибаешься и в том, и в другом, сын мой, – ответила Морвен.

Время шло, и Морвен все больше тревожилась за Турина, наследника Дор-ломина и Ладроса: ведь лучшее, что ждало его в ближайшем будущем – это рабство у истерлингов. И вспомнила она свой разговор с Хурином, и обратилась мыслями к Дориату. Она наконец решилась втайне отослать туда Турина и просить короля Тингола приютить мальчика. Размышляя над этим, она все время отчетливо слышала голос Хурина: «Уходи скорее! Не жди меня!» Но ей подходило время рожать, а дорога была трудна и опасна. И чем дольше ждать, тем меньше надежды, что удастся спастись. А в сердце Морвен, помимо ее воли, все еще таилась обманчивая надежда: в глубине души она чуяла, что Хурин жив, и бессонными ночами прислушивалась, ожидая услышать его шаги, а задремав, просыпалась – ей мерещилось, будто во дворе заржал Аррох, конь Хурина. И, наконец, хотя Морвен была не против, чтобы сына ее воспитали в чужом доме, по обычаю тех времен, ей самой гордость еще не позволяла жить на чужих хлебах, пусть даже у короля. И потому она заставила утихнуть голос Хурина – или память о нем. И так сплелась первая нить судьбы Турина.

Когда Морвен решилась наконец отправить сына, Год Скорби уже близился к концу – наступила осень. Поэтому Морвен торопилась исполнить задуманное: времени на путешествие оставалось в обрез, а до весны Турина могли у нее отнять. Вокруг усадьбы бродили истерлинги и вынюхивали, что происходит в доме. Поэтому однажды Морвен неожиданно сказала Турину:

– Отец не возвращается. Значит, ты должен уйти отсюда, и как можно скорее. Он так хотел.

– Уйти? – воскликнул Турин. – Но куда же мы пойдем? За Горы?

– Да, – ответила Морвен. – За Горы, на юг. Может быть, там еще можно спастись. Но я не говорила «мы», сын мой. Ты должен уйти, а я должна остаться.

– Я не могу один! – воскликнул Турин. – Я не оставлю тебя! Почему нам не уйти вместе?

– Я не могу, – ответила Морвен. – Но ты не один пойдешь. Я пошлю с тобой Гетрона, а может, и Гритнира тоже.

– А Лабадала? – спросил Турин.

– Нет, – сказала Морвен. – Садор хромой, а дорога трудная. Ты мой сын, и времена теперь жестокие, так что скажу прямо: ты можешь погибнуть в пути. Зима близко. Но если ты останешься, случится худшее: тебя сделают рабом. Если хочешь стать мужчиной, когда войдешь в возраст, – наберись мужества, и делай, как я сказала.

– Но с тобой же останется только Садор, и слепой Рагнир, и старухи! – сказал Турин. – Отец же сказал, что я наследник Хадора! А наследник должен остаться в доме Хадора и защищать его. Вот теперь я жалею, что отдал нож!

– Наследник должен бы остаться, но не может, – возразила Морвен. – Но, возможно, когда-нибудь он вернется. Мужайся! Я приду к тебе, если станет хуже. Если смогу.

– Но как же ты найдешь меня в глуши?! – воскликнул Турин; и, не выдержав, вдруг разрыдался.

– Будешь хныкать – враги тебя найдут, а не я, – отрезала Морвен. – Но я знаю, где тебя искать – если ты доберешься в это место и останешься там. Я постараюсь прийти туда, если смогу. Я посылаю тебя в Дориат, к королю Тинголу. Не лучше ли быть гостем короля, чем рабом?

– Не знаю, – всхлипнул Турин. – Я не знаю, что такое раб.

– Я затем и отсылаю тебя, чтобы тебе не узнать этого, – сказала Морвен.

Она поставила Турина перед собой и долго смотрела ему в глаза, словно пыталась разгадать какую-то загадку.

– Тяжело, Турин, тяжело, сын мой, – произнесла она наконец. – И не тебе одному. Трудно мне решать, что делать в эти злые времена. Но я поступаю так, как считаю правильным – а иначе разве разлучилась бы я с тем, что дороже всего на свете из того, что осталось мне?

И они больше не говорили об этом. Турин расстался с матерью в горе и недоумении. Утром он пошел к Садору. Садор рубил дрова. Дров у них было мало – они боялись уходить далеко от дома. И теперь Садор стоял, опершись на клюку, и смотрел на недоделанный трон Хурина, задвинутый в угол.

– Придется и его пустить на дрова, – сказал он. – Теперь следует думать лишь о самом насущном.

– Не надо, не ломай его пока, – попросил Турин. – Может, отец еще вернется, – он обрадуется, когда увидит, что ты сделал для него, пока его не было.

– Пустая надежда хуже страха, – сказал Садор. – Надеждами зимой не согреешься.

Он погладил резную спинку и вздохнул.

– Зря только время тратил, – сказал он. – Правда, не могу сказать, что провел его плохо. Но такие безделушки недолговечны. Видно, вся польза от них – что делать их радостно. Так что, пожалуй, верну я тебе твой подарок.

Турин протянул руку, но тут же отдернул.

– Мужи не берут обратно своих даров!

– Но ведь он же мой? – спросил Садор. – Разве я не могу отдать его, кому захочу?

– Можешь, – ответил Турин, – но только не мне. А потом, почему ты хочешь его отдать?

– Мало надежды, что он пригодится мне для достойного дела, – вздохнул Садор. – Теперь Лабадала ждет лишь рабская работа.

– А что такое раб? – спросил Турин.

– Раб – это бывший человек, – ответил Садор. – С ним обращаются как со скотиной. Его кормят, только чтобы он не умер, живет он только затем, чтобы работать, а работает только под страхом побоев или смерти. А эти головорезы – они могут избить или убить просто для забавы. Я слышал, что они отбирают самых быстроногих юношей и травят их собаками. Да, они быстрее научились у орков, чем мы – у Дивного народа.

– Теперь я понимаю, – сказал Турин.

– То-то и горе, что тебе приходится понимать такие вещи – в твои-то годы, – сказал Садор. Тут он заметил изменившееся лицо Турина.

– Что ты понимаешь?

– Почему мама отсылает меня, – ответил Турин, и глаза его наполнились слезами.

– А-а, вот оно что! – кивнул Садор. – Чего же она ждала-то? – пробормотал он себе под нос. Но вслух сказал:

– По-моему, плакать тут не о чем. Только больше не рассказывай о том, что задумала твоя мать, – ни Лабадалу, ни кому другому. В наше время и у стен бывают уши, и это не уши друзей.

– Но мне же надо поговорить с кем-нибудь! – воскликнул Турин. – Я тебе всегда все рассказывал. Я не хочу уходить от тебя, Лабадал. И из дома, от мамы не хочу уходить.

– Но если ты останешься, – возразил Садор, – дому Хадора скоро придет конец – теперь ты, наверно, понимаешь это? Лабадал не хочет, чтобы ты уходил. Но Садор, слуга Хурина, будет рад знать, что истерлингам не добраться до сына Хурина. Ну-ну, ничего не поделаешь, приходится прощаться. Может, возьмешь мой нож на память?

– Нет! – сказал Турин. – Мама посылает меня к эльфам, к королю Дориата. Там мне другой нож дадут, такой же. А тебе, Лабадал, я ничего прислать не смогу. Я буду далеко, и совсем-совсем один!

И Турин разрыдался. Но Садор сказал ему:

– Это что такое? Разве это сын Хурина? Я слышал, как сын Хурина однажды, не так давно, сказал: «Когда я стану большой, я пойду служить эльфийскому королю».

Тогда Турин вытер слезы и сказал:

– Хорошо. Раз сын Хурина так сказал, он должен сдержать слово. Я пойду. Только почему-то, когда я говорю, что сделаю то-то и то-то, потом все выходит совсем не так, как я думал. Мне теперь не хочется идти. Я постараюсь больше не говорить таких вещей.

– Да, так будет лучше, – сказал Садор. – Все так учат, но мало кто так поступает. Оставь грядущее в покое. Довольно для каждого дня своей заботы.

И вот Турина собрали в дорогу. Он простился с матерью и втайне отправился в путь с двумя провожатыми. Но когда спутники Турина велели ему взглянуть в последний раз на дом отца своего, боль расставания пронзила Турина, словно острый меч, и мальчик вскричал:

– Морвен, Морвен, когда же я увижусь с тобой?

А Морвен стояла на пороге, и когда лесное эхо донесло до нее крик сына, она так стиснула дверной косяк, что кровь брызнула из-под ногтей. То было первое горе Турина.