В дельте Лены

Когда я впервые заявился в дом исправника, он, кажется, что-то заподозрил насчёт моей чистоплотности, в чём, впрочем, был прав, потому что у меня самого были большие подозрения в том же направлении; поэтому, когда он предложил принять ванну, я с радостью согласился. Затем он приказал казаку приготовить ванну и принёс мне чистое нижнее белье и костюм из серой ткани.

«Вы знакомы с баней?» – спросил он.

«О, да!» – самоуверенно ответил я, потому что не мог подумать, что в таком простом деле могут быть какие-то непостижимые нюансы.

Итак, в сопровождении казака, который нёс мою одежду, полотенца и тому подобное, я отправился в баню, которая находилась в сотне ярдов от дома исправника. Я обнаружил, что это здание, примерно восемь на десять футов, и высотой семь футов, дверь была обита коровьей шкурой и войлоком, чтобы избежать потери тепла, но пол был земляной, а в углу стояла каменная печь с дымоходом. Мебель в бане состояла из одного табурета и маленького столика, также были две большие ванны, наполненные водой, одна горячая, а другая холодная, с плавающими в ней кусочками льда, две полки, одна примерно в двух футах от земли, другая около пяти футов, и обе достаточно широкие, чтобы на них мог лежать купальщик, несколько небольших деревянных сосудов, железный ковш и пара простыней, для обёртывания. В боковой части печи было большое отверстие, из которого пламя и дым устремлялись в комнату, а сверху дымохода в качестве заслонки была положена доска.

Теперь казак велел мне раздеться. Я так и сделал. Он наполнил водой ковш и спросил, готов ли я. Я сказал: «Да», и он плеснул водой в раскалённую печь через отверстие. Оттуда вырвался густой пар, и казак, посмотрев на меня, спросил: «Ещё?» Я согласился, и он вылил ещё один ковш, после чего верхняя часть здания наполнилась паром. Он искоса взглянул на меня и снова спросил: «Ещё?»

«Да, да! – сказал я нетерпеливо, – Лей ещё, много!»

Казак быстро плеснул пару ковшей в печь, а затем, пригнув голову, выскочил из дверей, как будто бросил в огонь гранату.

В комнате горели две свечи – одна на столе, другая на верхней полке. Последняя погасла в одно мгновение. Я снова зажёг её от другой и, предчувствуя недоброе, поставил обе на пол, где их пламя стало синим. Тем временем обжигающе горячий пар опускался всё ниже и ниже. Я присел на корточки, но он последовал за мной. Свечи замерцали и погасли. Перспектива оставаться в темноте и быть задушенным или ошпаренным до смерти мне не понравилась, поэтому, забыв о простынях, я бросился к двери и выскочил наружу, окутанный густыми клубами пара.

Казак в испуге убежал домой, а я остался ждать выхода пара, в голом виде пританцовывая на пятидесятиградусном морозе. Вскоре я увидел, как поток холодного воздуха втекает в двери бани, вытесняя из неё раскалённый пар, и пополз внутрь на четвереньках, а когда всё остыло, закрыл дверь и неторопливо искупался в одной из ванн, разбавив в ней воду до нужной температуры. Когда я, наконец, вернулся обратно и рассказал Кочаровскому о своих приключениях, он сказал, что казак подумал, что я намеревался сварить себя, и правда, на меня это так подействовало, что первое восклицание Бартлетта при встрече со мной было: «Ого! – что это они с вами сделали?»

Возможно, он имел в виду мою новую одежду, но, во всяком случае, простуда не отпускала меня, пока я снова не начал жить на открытом воздухе и спать в снегу.

Время моего отъезда из Верхоянска было назначено на утро 18 декабря, но у исправника оказалось много почты для отправки, так что в последний момент отъезд пришлось отложить, и мы отправились в полночь. Перед отъездом Кочаровский сказал мне, что, как только мои депеши прошли через его руки, он послал сообщение в Нижне-Колымск, чтобы там внимательно следили, не появятся ли на побережье какие-нибудь незнакомцы, и вот он получил известия с Колымы о том, что пока второй куттер или его люди замечены не были.

Моё путешествие в Якутск, хотя и проходило по большей части на северных оленях, было не таким быстрым, как между Булуном и Верхоянском. Зимой места здесь удивительно красивые: холодно, безлюдно, высокие густые леса с проблесками неба в вышине, стремительный бег оленей под ветвями вечнозелёных деревьев, миля за милей деревья, склонившегося под тяжестью снега до самой земли, неописуемая гонка по холмам и горам, вокруг оврагов и ущелий, через многочисленные реки, речки и ручьи, по шатким мостам и краю глубоких оврагов, – я не смыкал глаз, очарованный быстрой сменой пейзажей, диких и странных.

На станциях мы встречали бродячих торговцев с их длинными вереницами саней, запряжённых оленями и с караванами навьюченных лошадей. Пять пудов – стандартный вес груза для одной лошади, груз укладывается в ящики, которые перевязываются сыромятными ремнями и привязываются к седлу по бокам лошади. Многие торговцы используют лошадей и северных оленей для перевозки своих товаров круглый год. Мы иногда встречали длинные караваны вьючных лошадей, привязанных друг за другом к хвостам, с одним проводником рядом или впереди и другим всадником сзади, чтобы присматривать, чтобы никто из лошадей не отбился и не потерялся груз. Станции сдаются правительством своим представителям, которые сдают их в субаренду якутам и другим подрядчикам, которые, в свою очередь, содержат станции в порядке и перевозят пассажиров и грузы по цене три копейки за версту для пассажира или каждые пять пудов груза. Конечно, между смотрителями станций и путешественниками или торговцами идут бесконечные споры.

В этой части Сибири очень много тягловых лошадей и крупного рогатого скота, которые в зимние месяцы содержатся, как правило, под одной крышей со своими владельцами – часто в одних и тех же помещениях. Однако я заметил, что лошади не содержались в конюшнях даже в самую суровую погоду, за исключением, конечно, лошадей богатых людей, которые используются только для экипажей или саней. Бедные животные вынуждены рыться в глубоком снегу в поисках травы, как олени в поисках своего мха. Травы здесь, хотя и грубые, но сочные и питательные, так как за короткое жаркое лето они едва успевают вырасти, и когда быстро наступает зима, она замораживает и сохраняет их питательные соки; однако сибирская лошадь, как и испанский мул, не ограничивает свой рацион одной травой, а, по-видимому, может есть гораздо более грубую пищу. Я видел, как лошадь на ходу, пошатываясь под тяжестью груза, срывает зубами ветки берёзы и даже сосны. Лошади на станциях получают лучший уход, так как их кормят сеном, подстригают и лечат в течение лета, но к северу от Якутска лошади очень редко получают какой-нибудь уход или кров. Их можно видеть до самого Верхоянска, где по снежным равнинам бродят много диких лошадей, но я видел их нечасто. Погонщик лошадей имеет при себе приспособление в виде деревянной палки, в которую вделана полоса железа с треугольными зубьями, и этим он соскабливает иней и снег с лошадей, когда они останавливаются отдохнуть или прибывают на станцию.

Первую часть нашего путешествия, до станции Киенг-Юрях[90 - Киенг-Юрях – местность в устье реки Киенг-Юрях, левого притока реки Сартанг, в её верховьях. От Верхоянска до сюда около более 400 км., здесь путь продолжается через водораздел в горах (в районе озёр Сис-Кюеле) до верховьев реки Тукулан, по которой спускается до Алдана. – прим. перев.], мы проделали на оленьих упряжках. Пересекая один из притоков реки Яна[91 - На самом деле – реки Сартанг (правой составляющей реки Яна, т.к. собственно Яна начинается после слияния её с левой составляющей, рекой Дулгалах немного выше Верхоянска,). Вероятно, в то время Сартанг тоже назывался Яной. – прим. перев.], мы внезапно оказались в странном затруднительном положении, хотя температура упала до минус 40° по Реомюру[92 - -50° по Цельсию. – прим. перев.], на льду реки было от десяти до пятнадцати дюймов воды; и, прежде чем мы смогли что-то понять, на полном ходу въехали прямо в неё. Лёд под водой был очень скользким, олени едва могли удержаться на ногах и кое-как брели в воде, которая текла здесь поверх льда на расстоянии нескольких миль. Олень, запряжённый в сани Паневича, упал, погонщики спешились и, по колено в воде, отнесли моего друга на берег, где ему предстояло совершить одинокую прогулку в милю или две. Тем временем туземцам кое-как удалось поднять и удержать упавшего оленя; а мой ямщик пробрался вброд вперёд и, возглавив обе наши упряжки, добрался до крутого берега и взобрался на него. Такие затопления льда, которое якуты считают очень опасным, вызвано гидравлическим давлением воды подо льдом, которое поднимает ледяное ложе и, наконец, разрывает его, и вода продолжает вытекать до тех пор, пока давление не уменьшится, после чего снова замерзает.

Но мы были здесь в полночь, в тридцати верстах от какой-либо станции или поварни, и при такой низкой температуре, что я до сих пор с дрожью вспоминаю это. К счастью, якуты знали, что недалеко в лесу есть хижина, и мы отправились туда, где они развели костёр и высушили свою обувь и одежду; а Паневич заслужил их наилучшей похвалы, угостив каждого глотком водки. На рассвете мы снова отправились в путь, пробираясь в обход затопленного льда, а Паневич, который, как я заметил, так же, как и ямщики, был очень встревожен, воспользовался случаем и рассказал мне, что эти разливы очень опасны. Они происходят иногда с такой силой, что гибнут люди, и бывало, что целые упряжки с оленями, погонщиками и пассажирами замерзали до смерти, когда внезапно попадали в воду и промокали насквозь.

24 декабря, в темноте, мы прибыли на станцию Киенг-Юрях. Здесь мы встретили замечательного толстого купца, только что прибывшего из Якутска, который знал моего попутчика и был полон гостеприимства и добродушия. Этот восторженный парень устроил шикарный ужин первому американцу, которого он когда-либо видел. Тем более, что нам и так надо было остановиться здесь отдохнуть, так как это последняя оленья станция на дороге в Якутск, и расположена она на горном водоразделе между Верхоянским и Якутским округами. Уже на следующий день мы тронулись в путь около десяти вечера и ехали всю ночь, перейдя через водораздел примерно в полночь.

Было очень холодно – просто ужасно! – где-то минус 40°-45° по Реомюру, мягко светил чудный лунный свет! Мы находились примерно в 4500 футах над уровнем моря, в безлюдных величественных горах, и, сняв с себя лишнее, пешком поднимались по крутому склону вслед за нашими упряжками. Над нами по обе стороны высились гигантские вершины, безмолвные, холодные и белые. Ах, как это было великолепно! Я наслаждался этой тихой и морозной ночью, а эти снежные вершины, купающиеся в серебряном сиянии полярной луны, наполняли меня благоговением. Я ещё раз был потом в этом месте, но уже не был так очарован, как в ту чудесную ночь, и великолепие, которое я тогда увидел, никогда не исчезнет из моей памяти.

Добравшись до перевала, мы на некоторое время остановились отдохнуть, а затем связали четверо саней по двое в ряд, с погонщиком, сидящим впереди на каждой паре, и оленями, запряжёнными сзади. Когда всё было готово, туземцы подвели сани к краю спуска, и они нырнули вниз. Я ожидал увидеть, что они кубарем покатятся вниз, но нет, погонщики тормозили и управляли ногами, а олени в это время придерживали сзади. Так они благополучно проехали около ста ярдов, потом остановились в глубоком снегу, подождали пока испуганные животные не успокоятся, а затем снова покатились ещё полторы мили. Склон был так крут, что я с трудом мог стоять на нём, поэтому я взял в руки палку, сел и помчался вниз, как на санках. Напрасно я пытался уменьшить скорость, вонзая палку в снег между ног, это только развернуло меня, и дальше я уже то скользил, то кувыркался до конца склона, пока, наконец, не остановился возле саней, обалдевший от такого спуска. Да ещё пришлось раздеваться на холоде, чтобы вытряхнуть снег из одежды, которого туда набилось великое множество, особенно в выпуклую часть моих штанов.

Ближе к рассвету мы наткнулись на семейство кочевых тунгусов, которые расположились в распадке в шатре из бересты и оленьих шкур. Нижняя его часть, высотой около трёх футов, была в виде вертикального цилиндра, а выше вокруг шестов, образующих конус, были натянуты шкуры. Обитатели выглядели совершенно убого: две или три женщины и выводок детей в рваных мехах лежали на полу вокруг тусклого костра. Мы приготовили наш чай, а женщины принесли свой чайник, чтобы заварить наш чай для себя. Вскоре мы снова двинулись в путь, и остановились у поварни, в которой бедная женщина только что родила маленького якута. Наши погонщики развели костёр и согрели хижину, а мы заварили чай и напоили её. Она уложила своего ребёнка в деревянную люльку и казалась здоровой и совершенно счастливой.

Туземцы становились всё более опустившимися и развращёнными по мере того, как мы продвигались на юг; те, кто жил ближе всего к Якутску, были самыми отвратительными по своей внешности и привычкам и, по-видимому, лишены какой-либо морали. Все они живут под одной крышей со своим скотом, некоторые, однако, с перегородкой из прутьев между их комнатами и стойлами. Здесь требуется огромное терпение, чтобы справиться с невыносимо ленивыми ямщиками. Когда упряжка запряжена и пассажир собирается уже сесть в сани, его ямщик неспешно произносит: «Одну минуту, я не курил», что обычно означает, что он не обедал, не пил чай, не курил трубку и не пил чай снова, пока всё это не затянется на час или два. Поторопить их нет никакой возможности, сколько бы вы ни старались. При необходимости они удирали к соседям и пили чай там, а потом ещё где-нибудь, пока я тщетно рыскал по лесу и обыскивал юрты и конюшни.

В одном месте, где мы остановились на несколько часов, у туземцев в хижине лежала мёртвая лошадь, где, я думаю, она и сдохла. Туша была цела, за исключением того места, где они частично содрали кожу от живота до задних ног, а также сре?зали и съели мясо с бёдер. Животное даже не было выпотрошено, и смрад, исходившая от него, была настолько невыносимой, что я забрался в свой спальный мешок и лёг в сани, чтобы не оставаться в хижине, пока мы ждали смены лошадей. А туземцы отреза?ли мясо и готовили его, даже не морщась. И при этом здесь производится много говядины для якутских рынков и золотых приисков на юге, хотя, это правда, что у туземцев, когда они заплатят все налоги, почти ничего не остаётся, а сборщики налогов в Сибири неумолимы.

Почти все жилища зажиточных якутов имеют примитивные мельницы, на которых туземцы перемалывают за раз пригоршню ржи и запекают тесто на конце палки или размешивают муку в горячем молоке. Эти мельницы сделаны из деревянного круга из ствола большого дерева и пары каменных жерновов. Круг устанавливается на трёх ножках, с штифтом в центре на который насаживаются нижний и верхний каменные жернова. По периферии круга прикреплён жёлоб из бычьей шкуры, в который сыпется из-под жерновов готовая мука и затем под наклоном ссыпается в ёмкость, стоящую на полу. В верхний камень вставлена вертикальная ручка для вращения одним или двумя людьми, а иногда крепится жердь, подвешенная к потолку, и две женщины, сидящие друг напротив друга, крутят его, одна из них время от времени бросает щепотку зерна в отверстие верхнего жернова. Сначала я был немного удивлён тем, с какой лёгкостью эти примитивные жернова вращались; но, подняв верхний камень, я обнаружил, что хитрый якут вставил в трущиеся поверхности обоих жерновов маленькие кубики кремня. Мука непросеянная и грубая, а мякина подмешивается в хлеб, как в дельте во времена голода для этого используют древесную труху. Из муки замешивают тесто, лепят продолговатые, в виде огурца, булочки на палочке, втыкают в золу и медленно поворачивают перед огнём, а иногда делают лепёшки и запекают на доске, установленной под углом перед огнём.

Якуты ведут жалкое существование, а их женщины особенно. Все они попрошайничают, лгут и воруют; они оборваны, больны и нечисты. По мере того, как мы подъезжали к Якутску, я заметил, что число слепых стариков и женщин не уменьшалось, и что способ омовения, заключающийся в том, чтобы брызгать водой изо рта в ладони, а затем мыть ею лицо, таким образом передавая болезнетворные бактерии изо рта в глаза, был общим для всех. В их жалких хижинах я иногда встречал ссыльных, политических или уголовных, расселённых по туземцах. Среди ссыльных было много евреев, которых как якуты, так и русские называли иудеями, которые, верные своим традициям, упорно стремились, хотя и были бедны, как церковные мыши, заниматься мелкой торговлей.

Ссыльные изгнанники! Захватывающая тема, на которую, имея больше времени, я с удовольствием бы распространялся, ибо видел и слышал столь многих из них, что, я уверен, это было бы интересно читателю. Представьте себе поэта и литератора, ту редкую русскую душу, подобную Тургеневу, чьё чудотворное влияние должно в конечном счёте просветить и освободить людей, замурованных на всю жизнь в этой снежной пустыне. И такой человек существовал, и даже варварство его окружения не смогло привести его в уныние и охладить пыл их таланта. Из-под его плодовитого пера лился непрерывный поток знаний и света, он писал и писал, забывая в этом свои обиды и печали. Власти были вне себя от радости, увидев его в таком умонастроении; они поощряли его творческую фантазию, ибо его слава опередила его; они поселили его в удобном доме и берегли, как курицу, несущую золотые яйца, чтобы они могли их собрать и продать; они дали ему прислугу, которая могли следить, чтобы ни одно яйцо не пропало; и даже архиерей соизволил присвоить себе перевод Библии, который сделал для него учёный изгнанник.

Но вскоре он увидел всё это и понял, насколько ценным он стал в глазах своих похитителей, и поэтому предусмотрительно стал использовать свои таланты в своих интересах. Его друзья в России усердно искали и нашли, наконец, казака, который имел заметное сходство с ним, – его двойника – чтобы заручиться его согласием, обучить его манерам и речи, подстричь-побрить, вылепить его личность по образцу ссыльного, пока внешне они не станут одним и тем же, и подмена будет почти совершенной, и, в конце концов, отвезти его в Сибирь и подменить, – для достижения этой цели изгнанник трудился со сверхчеловеческими усилиями, и плодовитость его ума умножилась многократно от опьяняющей надежды на свободу, – один благословенный час которой, как говорят, стоит целой вечности рабства. И настал, наконец, славный день, когда, оставив своего хорошо обученного двойника играть свою роль и прикрывать свой побег, счастливый изгнанник обрёл свободу и отправился в обратный путь, который он –  увы! – так и не закончил… непостоянство судьбы и необязательность друзей, небольшой сбой в тщательно разработанных планах, какая-то соринка в отлаженном механизме —и все надежды рухнули, – его схватили и снова похоронили заживо, на этот раз без всякой возможности воскрешения![93 - Автор прозрачно намекает здесь на судьбу Н.Г. Чернышевского, его вилюйскую ссылку и попытку его освобождения Ипполитом Мышкиным в 1875 году. Обстоятельства и события описаны весьма причудливо, но такова была, по-видимому, версия, которую он слышал. – прим. перев.]

Самыми хорошо одетыми и счастливыми из всех ссыльных, которых я видел в Сибири, были те, кого называли «скопцы». Это религиозная секта, чьё учение в последние годы широко распространилось по империи, и чьи приверженцы, похоже, успешно противостоят преследованию со стороны российского правительства. Особенностью секты является то, что она может существовать и расти только путём приёма новых членов, поскольку члены её обоих полов настолько калечат свои детородные органы, что не могут ни зачинать, ни рожать детей. Однако они не живут отдельно от других мирян, в отличие от американских «шейкеров», с которыми они, похоже, очень хорошо знакомы и называют их «влажными», а себя – «сухими» скопцами. Они обучаются всяким ремёслам, не пьют спиртного и не едят мяса, они живут в общинах, подчиняются законам и полиции, занимаются исключительно сельским хозяйством, и, подобно шейкерам, поставляют на рынки всевозможные продукты. Женщины иногда покидают общины, но мужчины не могут, и я видел одну женщину, которая вышла из секты и родила ребёнка своему новому мужу; но из-за того, что у неё были удалены молочные железы, она не могла кормить грудью.

Мужчины-скопцы, которых я видел очень много в верховьях Лены, были крупными, толстыми, бледного или желтоватого цвета кожи, и, как правило, безбородыми, потому что бороды даже у тех, у кого они вырастали, в конце концов постепенно выпадали. Я нашёл их вполне сообразительными, но не очень умными; они были бесстрастными и какими-то вялыми, как загнанные быки. В разговоре с несколькими из них, которые пришли в базарный день пообедать в нашу гостиницу в Якутске, меня спросили, нет ли у нас в Соединённых Штатах членов их секты. Нет, сказал я им, но у нас в Юте есть их противоположность – мормоны. Они, очевидно, не увидели иронии в моём ответе и сказали, что да, они слышали о многоженцах и думают, что это большой грех. Тем не менее, они, кажется, единственные богатые и успешные люди в окрестностях Якутска, потому что всегда трезвы, бережливы и трудолюбивы. Генерал Черняев рассказывал мне, что до их появления каждый фунт муки, используемой в Якутске, завозился из южных провинций, в то время как сейчас они экспортируют зерно, муку, говядину, масло и овощи. Генерал считал, что единственной целью скопцов было накопление богатства, и что их религия – это всего лишь средством уклонения от ответственности за воспитание детей. Так оно, на первый взгляд, и было; но я полагаю, что всё же главной причиной их процветания является не что иное, как их полное воздержание от алкоголя – истинного проклятия не только для России, но и для всего мира. У меня было много дел со скопцами, и я нашёл их справедливыми и честными, что я не могу сказать ни о каких других людях, которых я встречал в Сибири, кроме генерала Черняева, помощника исправника Ипатьева, и лейтенанта полиции Карпова[94 - Дмитрий Дмитриевич Карпов – хорунжий (звание соответствует младшему лейтенанту в современно армии), служил в Якутском полицейском управлении. – прим. перев.].

Глава XX. В Якутске

«Американский Балаган» – Генерал Черняев – Приём у генерала – Мистер Даненхауэр с командой отправляются в Америку – Указания из Департамента – Праздник – Подготовка ко второй поисковой экспедиции – Якутское общество – В канун Нового года – Новый Год – Приём у архиепископа – Маскарад – Пушистые «деньги».

Я прибыл в Якутск примерно в час пополудни 30 декабря 1881 года. Путешествие в 960 вёрст заняло двенадцать дней, или более чем вдвое дольше поездки из Булуна в Верхоянск. Станции были не более чем в двадцати-тридцати верстах друг от друга. Последние двести пятьдесят или триста вёрст были особенно утомительными, а якуты, жившие в своих коровниках – особенно неприятными. По пути нам встретились несколько заброшенных деревень от двадцати до тридцати юрт в каждой. Я спросил Паневича, почему они покинуты, и он рассказал, что все умерли от оспы.

Меня отвезли прямо в «Американский Балаган», где поселились мистер Даненхауэр и матросы. Балаган был казённым домом, за пользование которым я платил небольшую еженедельную сумму, и располагался через дорогу от гостиницы, которую содержала мадам Лемперт, которая кормила нас из расчёта один рубль на человека в день. Я обнаружил, что все мои люди очень довольны, обуты в облегающие сапоги и белые рубашки со стоячими воротниками. Все казались довольными и счастливыми и уже подружились с местными жителями. Многие уже завели любовниц, и, боюсь, останься они подольше, у некоторых уже были бы жены. Бедный Джек Коул, как я с горечью убедился, совершенно сошёл с ума, но был в прекрасном расположении духа и рассказывал мне, что теперь у него есть личная прислуга и он намерен жениться на королеве Виктории.

Я узнал от мистера Даненхауэра, что, когда они прибыли в Якутск, их сначала отвезли, как это положено при прибытии незнакомых людей, в полицейский участок, где он сообщил полицеймейстеру, кто он такой, и потребовал аудиенции у генерала Черняева, которая была немедленно ему предоставлена, а доктор Капелло, окружной врач и инспектор больниц, был переводчиком. Генерал принял его радушно, снабдил всем, что он хотел, или тем, что власти могли себе позволить, разместил людей в казённом доме и у мадам Лемперт, а также одолжил денег из личных средств. Он также настоял, чтобы мистер Даненхауэр обедал с ним каждый день в два часа дня, а поскольку я прибыл в час дня, я немедленно приготовился засвидетельствовать своё почтение генералу. Его сани, как обычно, приехали за мистером Даненхауэром, и мы вместе отправились в губернаторский особняк, который, по сравнению с другими жилыми помещениями Якутска, представляет собой внушительных размеров дом, построенный, как и все остальные, из дерева, частично из квадратного бруса и частично из круглых брёвен. Он расположен на углу улиц и огорожен забором, во дворе так же есть конюшни, дома для прислуги и другие здания.

Генерал – холостяк шестидесяти двух лет, из которых двадцать один год он провёл в Сибири. Он ростом шесть футов и два дюйма, прямой, как копьё, и довольно худощавый, с пышными белыми волосами и бородой, большим орлиным носом, красивым лицом и осанкой солдата. Он всегда одет в форму, которая ему идеально подходит. Он принял меня тепло, воистину по-отечески. Услышав, как открылась дверь, он вышел из своего кабинета в приёмную, чтобы поприветствовать Даненхауэра, а когда увидел меня, одетого в шкуры и с обмороженным лицом, на мгновение удивлённо уставился на меня, а затем, прежде чем Даненхауэр смог нас представить, крепко обнял и поцеловал в обе щеки. Он называл меня своим братом и со слезами на глазах, снова и снова прижимал меня к своей груди. Так что извиняться за мой внешний вид не было необходимости – он был солдатом и отлично понимал ситуацию, в которой я оказался в данном случае. Он и доктор Капелло вместе участвовали в военных кампаниях прошлых лет и с тех пор не расставались. Доктор, который свободно говорил по-французски, был теперь переводчиком между Даненхауэром и генералом.

Мы съели превосходный ужин из супа, рыбы, говядины и дичи, якутского картофеля и разнообразных овощных консервов, запивая всё винами этой страны – водкой, бордо, мадерой и квасом[95 - Прилагается перевод рецепта кваса, написанного по-французски доктором Капелло: Чтобы приготовить пятнадцать бутылок кваса, нужно взять двадцать бутылок кипячёной воды, шесть фунтов чёрного ржаного хлеба и одну унцию английской мяты (folia menthae p. per lac.) и кипятить в течение двадцати четырёх часов. Затем пропустить содержимое через сито и оставить ещё на двадцать четыре часа, после чего добавить две ложки дрожжей и два фунта сахара. По истечении сорока восьми часов разлить по бутылкам и закупорить пробкой. – Ред.], любимым напитком доктора Капелло. Закончили мы бутылкой шампанского, и после нескольких часов беседы мой первый приём у губернатора закончился; однако перед отъездом он взял с меня обещание, что я буду обедать с ним ежедневно всё время моего пребывания в Якутске.

На следующий день он нанёс мне ответный визит, и в течение оставшейся недели я почти ничего не мог делать, кроме как принимать и наносить визиты. Тем не менее, сразу по прибытии я начал организовывать отъезд мистера Даненхауэра и всех моряков, за исключением Бартлетта и Ниндеманна, которые останутся в Якутске. Они, без сомнения, были лучшими в отряде, кто сможет помочь мне в поисках ранней весной. Прошло уже два месяца с тех пор, как я отправил свои депеши из Булуна, но ответа всё ещё не было. Генерал Черняев предложил аванс от правительства за нашу перевозку и снабжение до Иркутска, но не прислушался к моим просьбам о средствах для возобновления поисков моих пропавших товарищей. Однако, поскольку с часу на час ожидалась почта, я отложил свой отъезд в Иркутск, куда намеревался отправиться, чтобы установить телеграфную связь с Соединёнными Штатами.

1 января 1882 года я купил несколько бутылок вина, водки, белого хлеба, пирожных и холодное мясо для праздничного стола и вместе со своей командой открыл двери нашего дома для гостей. У моряков появилось множество друзей, все они нанесли новогодние визиты, и день прошёл очень весело.

Как можно скорее я отправил письмо и телеграмму в Военно-морское ведомство, в которых просил приказа мне остаться в Сибири с двумя людьми и продолжить поиски Делонга в марте.

Тем временем я купил сани и провизию и подготовил всё для удобства и безопасности участников путешествия в Иркутск. Генерал Черняев выделил особого казака для присмотра за Джеком Коулом и выдал мне аванс в 6000 рублей, 5000 из которых я отдал мистеру Даненхауэру, с письменным приказом немедленно отправиться в Иркутск, а оттуда на Восточное побережье США, время от времени связываясь с Министром ВМФ и информируя его о себе. 6 января Бартлетт, Ниндеманн и остальная часть моего отряда прибыли в Якутск, а 9-го, когда всё было готово, мистер Даненхауэр с девятью своими подчинёнными отправился домой.

Губернатор и добрая половина населения города вышли в тот ясный морозный день, чтобы посмотреть, как американцы отправляются в свою Америку, там было много ссыльных всех сортов, которые с завистью смотрели на нас – ведь мы уезжали в благословенную страну свободы!

За свою короткую жизнь я видел, как самых благородных, респектабельных и богатых людей загнали, как скот, в одну часть большого европейского города и заперли за ними ворота – и всё только из-за их веры[96 - Автор имеет в виду еврейские гетто, которые возникли в Европе ещё в Средневековье и сохранялись в некоторых странах (Италии, например) до конца XIX века, т.е. при жизни автора. А в других формах («черта осёдлости» в России) – и позднее. – прим. перев.]. Так происходит и сегодня, как это было восемнадцать веков назад – на большей части так называемого христианского мира человек подвергается насилию со стороны человека; хотя, благодаря энергичным лидерам современной мысли, нетерпимость эта по большей части вымирает, но в христианской России не так быстро. Мне жалко было бедных изгнанников, с тоской взиравших на наш маленький отряд, как будто мы были счастливыми душами, улетающие на мифические небеса без необходимости проходить через ужасы смерти.

Когда мои товарищи с сердечными пожеланиями всего хорошего уехали, я немедленно начал готовиться ко второй экспедиции в дельту Лены, согласно следующему приказу Военно-морского ведомства, полученному по телеграфу:

Вашингтон.

Не упускайте любой возможности и не жалейте никаких средств для спасения людей со второго куттера. Окажите всё необходимое внимание больным и получившим обморожения из тех, кого уже спасли, и как можно скорее перевезите их в более тёплый климат. Департамент предоставит все необходимые средства.

Хант, секретарь.

По получении этой телеграммы, генерал Черняев сказал, что я могу иметь всё, что захочу, потому что теперь за моей спиной вся русская нация, но, к сожалению, сейчас праздник, – то есть день, в который работать невозможно, так как все магазины закрыты, и даже самые дальние от церкви не торгуют. Так по всей империи праздновали Рождество и Новый год. Губернатор, кажется, подумал, что я настолько груб или просто сумасшедший, из-за того, как энергично я поднял на ноги всех городских торговцев и ремесленников, а его самого просил заставить людей работать и заниматься торговлей. И хотя весь город во время праздников был пьян, мне всё же удалось собрать снаряжения и припасов на шестимесячную экспедицию, всё упаковать и увязать в мешки из сыромятной кожи, готовые к транспортировке на вьючных лошадях, оленьих и собачьих упряжках через горный хребет (четыре тысячи пятьсот футов над уровнем моря) и далее две тысячи миль до Северного Ледовитого океана, где термометр падает до семидесяти градусов ниже нуля по Фаренгейту[97 - -57°C].

Губернатор подробно познакомился с моими планами и оказал мне большую помощь своими ценными советами. Я воспользовался услугами трёх переводчиков: капитан Иоахим Грёнбек, швед, бывший участник экспедиции Норденшельда и капитан парохода «Лена», курсировавшего по реке в качестве грузового и пассажирского транспорта, и который очень хорошо говорил по-русски и по-английски и фактически, за исключением нескольких образованных ссыльных, был единственным человеком в Якутске, который вообще знал наш язык; капитан Константин Бобоков, бывший кавалерийский офицер, лишённый своих званий и отправленный в Якутск за какой-то проступок, который говорил по-русски, по-французски, по-немецки и по-якутски; и Пётр Калинкин[98 - Возможно, это Пётр Николаевич Калинкин, отставной пятидесятник Якутского казачьего полка, который в 1893 году, став купцом и возглавив экспедицию Приамурского товарищества, первым проложил маршрут от Охотского моря до реки Колымы (Ола – Сеймчан). – прим. перев.], казачий урядник и денщик генерала Черняева, который говорил по-русски и по-якутски. Таким образом, отряд наш насчитывал шесть человек: три поисковые группы по два человека в каждой, и все настолько владели языками, что мы могли хорошо понимать и друг друга, и местное население.

Наше снаряжение было полным и разнообразным, включая табак для нас самих и для подарков или оплаты якутам в дельте Лены, а также всякая мелочь для торговли и подарков. С учётом того, то мы, возможно, не завершим поиски к началу весны и будем вынуждены остаться на всё лето и вернёмся только осенью, я договорился с генералом Черняевым об отправке в Булун дополнительных запасов на шесть месяцев. Я получал деньги по правительственным заявкам и заставлял Бартлетта и Ниндеманна дни напролёт заниматься покупкой всякой всячины для нашей экспедиции.

Губернатор лично позаботился о том, чтобы снабдить нас хлебом, говядиной, мукой, чаем и другими важнейшими продуктами, в то время как посуда, котелки и чайники были доставлены через полицмейстера, за чем губернатор, однако, внимательно наблюдал. Многим из продуктов снабдили нас скопцы, а вяленую говядину и масло (смесь масла и сала) должны приготовить для нас в Верхоянске. Там же, чтобы сэкономить на транспортировке, мы получим наш хлеб, который сначала выпекается большими буханками, затем нарезается на двухдюймовые кубики и сушится в духовках.

По вечерам мы обычно навещали друзей, которых завелось немало. Как и в Верхоянске, так и здесь, да и вообще везде в этом неприветливом холодном климате, у людей всех возрастов и сословий есть только один способ скоротать долгие зимние вечера – собраться на вечеринку, где все курят, пьют и играют в азартные игры. И на меня снова уставились как на какой-то курьёз, когда я признался, что никогда не играл в карты. Тем не менее, я выпивал немного водки и наливок и отведывал «закуски»: мороженую рыбу, икру, буженину и тому подобное, разложенное на столах. Зная об изобилии припасов, которые я закупил для экспедиции, все были очень удивлены, узнав, что я не беру с собой ни капли алкоголя.