Дочь священника

Заложив большой палец за пояс рясы, он с рассеянным видом хмурился, глядя на стальную гравюру. Его брокер рекомендовал «Юнайтед Силаниз». Здесь, в «Суматре Тин», в «Юнайтед Силаниз» и в неисчислимом количестве прочих далёких компаний, о которых Пастор имел весьма смутное представление, находилась главная причина его денежных проблем. Он был заядлым игроком. Нет, конечно же, он не думал об этом как об игре – это просто был поиск «хороших инвестиций», растянувшийся на всю жизнь. По достижении совершеннолетия он унаследовал четыре тысячи фунтов, которые, благодаря его инвестициям, постепенно сократились до двенадцати сотен. Хуже того, каждый год ему удавалось наскрести из его несчастного дохода ещё пятьдесят фунтов, которые исчезали тем же путем. Любопытный факт состоял в том, что соблазн «хорошей инвестиции», похоже, преследует священнослужителя более настойчиво, чем представителя любого другого класса. Возможно, это современный эквивалент демонов в женском обличьи, которые обычно преследовали отшельников в Тёмные века.

– Я куплю пятьсот акций «Юнайтед Силаниз», – сказал Пастор в конце концов.

Дороти начала терять надежду. Теперь отец думает о своих «инвестициях» (она в этих «инвестициях» ничего не понимала, за исключением того, что они проваливались с феноменальной регулярностью), и не пройдёт и минуты, как вопрос о долгах в магазинах попросту вылетит у него из головы. Она сделала последнее усилие.

– Отец, пожалуйста, давайте решим этот вопрос. Сможете ли вы мне выделить ещё немного денег в ближайшее время? Как вы думаете? Не прямо сейчас, а, может быть, через месяц или два?

– Нет, моя дорогая. Нет. Где-то к Рождеству – возможно. Хотя и это тоже маловероятно. Но в настоящее время – определённо не могу. У меня и полпенни нет на расходы.

– Но, отец, это так ужасно! Чувствовать, что мы не можем расплатиться с долгами. Это так унизительно! В прошлый раз, когда мистер Велвин-Фостер был здесь (мистер Велвин-Фостер был благочинным, то есть священником, наблюдающим за духовенством нескольких приходов), миссис Велвин-Фостер обходила весь город и расспрашивала про нас, задавала вопросы очень личного характера: интересовалась, как мы проводим время, сколько у нас денег, сколько тонн угля мы используем за год и про всё остальное. Она всегда лезет в наши дела. А вдруг она выяснит, что мы погрязли в долгах?!

– Разве не ясно, что это наше личное дело? Я никак не могу понять, какое отношение это имеет к миссис Велвин-Фостер или к кому-нибудь ещё.

– Но она разнесёт эту новость по всей округе, да ещё и преувеличит! Вы же знаете, какова миссис Велвин-Фостер. В какой бы приход она ни пришла, всегда старается найти что-нибудь порочащее священнослужителя, а потом пересказывает всё слово в слово епископу. Я не хочу плохо о ней говорить, но она и право…

Поняв, что на самом-то деле она хотела говорить плохо о миссис Велвин-Фостер, Дороти замолчала.

– Она отвратительная женщина, – спокойно заметил Пастор. – Так что из того? Кто-нибудь когда-либо слышал о жене благочинного, которая бы не была отвратительной?

– Отец, кажется, я не способна открыть вам глаза на то, как серьёзно положение дел! В следующем месяце нам просто не на что жить. Я даже не представляю себе, откуда взять мясо завтра на обед.

– Ланч, дорогая. Ланч! – сказал Пастор с ноткой раздражения. Мне бы очень хотелось, чтобы ты оставила эту отвратительную привычку, свойственную низшим классам, называть полуденную трапезу обедом!

– Ну тогда – на ланч. Откуда мы возьмём мясо? Я не могу просить Каргилла ещё об одной уступке.

– Иди к другому мяснику! Как там его зовут? Солтер! А на Каргилла просто не обращай внимания. Он знает, что рано или поздно с ним расплатятся. Боже милостивый! Я не понимаю, из-за чего вся эта суета? Что, никто не задолжал торговцам? Я абсолютно чётко помню… – Пастор слегка расправил плечи и, взяв в рот трубку, посмотрел вдаль. Продолжил он тоном более задумчивым и благожелательным, – я абсолютно чётко помню, что, когда я был в Оксфорде, мой отец не оплатил свои оксфордские счета более чем тридцатилетней давности. Том (Том был кузеном Пастора, баронетом) задолжал семь тысяч до того, как вступил в наследство. Он сам мне это рассказывал.

При этих словах Дороти оставила последнюю надежду. Когда отец начинал рассказывать о своём кузене Томе и о том, что происходило, когда он был в Оксфорде, с ним ничего невозможно было поделать. Это означало, что он погрузился в своё воображаемое золотое прошлое, где такие плебейские вещи, как счета от мясников просто-напросто не существовали. Бывали продолжительные периоды, когда он практически забывал, что он всего лишь бедный деревенский Пастор, а не молодой человек из семейства с поместьями и наследством за спиной. Поза богатого аристократа была единственной, наиболее естественно занимаемой им позой при любых обстоятельствах. И конечно же, пока он жил, не без комфорта, в этом своём воображаемом мире, Дороти была тем человеком, который должен был принимать на себя удары торговцев и растягивать баранью ногу с воскресенья до среды. И она понимала абсолютную бесполезность продолжать с ним спор. В конце концов это его только разозлит. Она поднялась и стала составлять посуду на поднос.

– Вы точно уверены, отец, что не сможете дать мне денег? – спросила она в последний раз, уже у двери с подносом в руках.

Пастор, пристально вглядываясь вдаль, среди блаженных облачков дыма, её просто не слышал. Вероятно, он думал о своих золотых оксфордских днях. Дороти вышла из комнаты расстроенная почти до слёз. Этот несчастный вопрос о долгах опять был отложен, как он откладывался сотни раз до этого, без перспективы окончательного решения.

§ III

На своём стареньком велосипеде с пристроенной у руля корзиной для покупок Дороти катилась с холма, подсчитывая в уме, что можно сделать на три фунта девятнадцать шиллингов и четыре пенса. Именно такой суммой она располагала до начала следующего квартала.

Ещё раньше она уже просмотрела список всего необходимого для кухни. Да разве может быть на кухне что-то не необходимое? Чай, кофе, мыло, спички, свечи, сахар, чечевица, дрова, сода, лампадное масло, вакса для обуви, маргарин, разрыхлитель для теста – в запасе, казалось, не осталось практически ничего. И с каждой минутой всплывали все новые и новые вещи, о которых она забыла и которые её очень тревожили. Например, счет за стирку белья, или тот факт, что уголь подходит к концу, или вопрос о рыбе на пятницу. С рыбой Пастору особенно трудно было угодить. Попросту говоря, он ел только самые дорогие её сорта; треску, путассу, кильку, скат, сельдь и копченую рыбёшку Пастор отвергал.

Между тем, Дороти необходимо было решить вопрос с мясом для обеда, то есть, для ланча. (Здесь Дороти была особенно осторожной и, в угоду отцу, называла обед ланчем, – конечно, когда не забывала об этом. С другой стороны, вечернюю трапезу, по правде говоря, и не назовешь ничем иным, как «ужин», а потому «обедом» не называлась в доме пастора никакая еда). Сегодня на ланч лучше приготовить омлет, решила Дороти. Пойти к Каргиллу она не решалась. С другой стороны, конечно же, если у них на ланч сегодня будет омлет, а на ужин яичница, саркастических замечаний со стороны отца не избежать. В прошлый раз, когда в их меню яйца оказались дважды в день, он холодно поинтересовался: «Ты завела птицеферму, Дороти?». А завтра ей, возможно, отпустят пару фунтов сосисок в Интернешнл, тогда вопрос о мясе можно будет отложить еще на два дня.

Эти следующие тридцать девять дней, с тремя фунтами, девятнадцатью шиллингами и четырьмя пенсами на всё про всё, закрутились в воображении Дороти, захлестывая ее волной жалости к себе. Но Дороти это тут же пресекла. Ни за что, Дороти! Не хнычь, ну, пожалуйста! Доверься Богу, и все образуется. (Матфей, 6:25). Господь даст тебе все. Даст ли? Дороти убрала правую руку с руля велосипеда и потянулась за булавкой, но тут неблагочестивые мысли отступили, ибо в этот момент она увидела перед собой красное лицо Проггета, который, стоя у обочины, почтительно, но нетерпеливо приветствовал ее.

Дороти остановилась и слезла с велосипеда.

– Прошу прощения, мисс, – сказал Проггет. – Я поджидал вам тут, чтобы поговорить. Дело особое.

Дороти сдержала глубокий вздох. Если Проггет захотел поговорить с тобой о чем-то особенном, то ясно, что за этим последует. Не иначе как новая порция тревожных новостей о состоянии церкви. Проггет был человек пессимистичный, очень совестливый, и, на особый манер, преданный делу церкви. Интеллектуально не доросший до того, чтобы склониться к какому-то определенному направлению веры, благочестие своё он проявлял в исключительной заботе о состоянии церковных строений. Когда-то давно он решил для себя, что Церковь Христова – это конкретные стены, крыша и часовня Св. Этельстана в Найп-Хилле, а потому целыми днями бродил вокруг церкви, мрачно отмечая про себя то трещину в каменной стене, то изъеденную жуками балку, и, конечно же, обращался к Дороти, требуя починки, которая стоила бы невероятных денег.

– Что такое, Проггет? – спросила Дороти.

– Ну вот, мисс, это… эти… – за сим последовали некие особенные, непонятные звуки, образовавшие не слово, а намек на слово, – так уж произносил слова Проггет. Казалось, что начиналось это слово на букву «б». Проггет был из тех мужчин, которые не могут обойтись без брани, но, вспомнив, что клялись не браниться, спохватываются и не дают слову сорваться с языка. – Да вот, колокол, мисс. – выговорил он, с усилием избежав звука «б». – Колокола эти, что на колокольне. Они ж пол там так разламывают, что и глядеть страшно. Грохнутся они прям на нас – мы и оглянуться не успеем. Я прям с утречка сегодня был там, на колокольне, да и скажу вам, только поднялся, дак и убежал оттуда вмиг, лишь увидел, как пол-то продавлен.

О состоянии колоколов Проггет приходил жаловаться раз в две недели. Вот уж три года, как колокола эти лежат на полу колокольни, а все потому, что цена за их подвеску или вынос составляет двадцать пять фунтов. Для Дороти заплатить двадцать пять фунтов было все равно, что заплатить двадцать пять тысяч фунтов. Но колокола действительно были так опасны, как и говорил Проггет. Ясно было, что если не в этом или не в следующем году, то, определенно, в самом ближайшем будущем они пробьют пол колокольни и упадут прямо на церковную паперть. И, как любил подчеркивать Проггет, произойти это может именно воскресным утром, когда прихожане приходят в церковь.

Дороти опять вздохнула. Эти несчастные колокола никак не шли у нее из головы; несколько раз она даже во сне видела, как они падают. В церкви всегда появлялась то одна, то другая проблема. Если не колокольня – так крыша или стены, или сломанная скамья, за починку которой плотник просит десять шиллингов, или вдруг понадобится шесть сборников псалмов по шиллингу и шесть пенсов за каждый. А то забьётся дымоход – а трубочист берет полкроны, или разобьётся окно, или сутаны мальчиков-певчих пришли в негодность. Денег на всё вечно не хватало. Новый орган, на покупке которого Пастор настоял пять лет назад (старый, как сказал он тогда, напоминает ему корову с астмой), оказался столь непосильной ношей для фонда церковных расходов, что они до сих пор не могут с ней справиться.

– Я не знаю, что мы можем тут сделать, – сказала в конце концов Дороти. – И право, не знаю…У нас просто-напросто нет денег. Даже если мы что-то получим от школьного представления, это пойдет в фонд органистов. Они уже очень злятся из-за неоплаченных счетов. А вы говорили с моим отцом?

– Да, мисс. Да с этого ничего не вышло. Колокольня уж пятьсот лет стоит, – говорит он. – Надо думать, простоит и еще.

Ответ в духе Пастора. Тот факт, что церковь, со всей очевидностью, готова свалиться ему на голову, не производил на него впечатления. Он просто его игнорировал, как игнорировал любую вещь, из-за которой не желал беспокоиться.

– Ну вот, не знаю я, что с этим делать, – повторила Дороти. – Конечно, через неделю будет благотворительная распродажа. Я рассчитываю на мисс Мэйфилл, надеюсь, она даст нам что-нибудь особенное для этой распродажи. Знаю, она может себе позволить. У нее там много мебели, да и разных других вещей, которыми она совсем не пользуется. На днях я была у нее дома и видела там прекраснейший лоустофтский чайный сервиз, который давно убран в шкаф. И она сказала мне, что им не пользовались уже более двадцати лет. Подумать только! А что, если она отдаст нам этот сервиз! Сколько фунтов мы за него выручим. Нужно молиться, Проггет, чтобы распродажа удалась. Помолимся, чтобы мы выручили на ней хотя бы пять фунтов. Я уверена, что, не знаю как, но деньги у нас появятся, если мы будем усердно молиться.

– Да, мисс, – почтительно ответил Проггет, и взгляд его устремился в иные дали.

В этот момент раздался гудок автомобиля, и огромная блестящая синяя машина очень медленно выкатила на дорогу, направляясь к Хай-Стрит. Из окна машины высунулась лоснящаяся чёрная голова мистера Блифил-Гордона, владельца завода по переработке сахарной свёклы. Эта его лоснящаяся голова никак не сочеталась с его песочного цвета твидовым костюмом от Харриса. Проезжая мимо Дороти, он, вместо того, чтобы проигнорировать её как обычно, изобразил на лице теплую, чуть ли не влюблённую улыбку. С ним ехал его старший сын Ральф, или, как он сам и его домочадцы произносили его имя, Уальф, – женоподобный молодой человек двадцати лет, посвятивший себя сочинению стихов верлибром в стиле Элиота. С ними были также дочери лорда Покторна. Дороти очень удивилась: вот уж несколько лет как никто из этих людей не снисходил до того, чтобы признать ее на улице.

– Как сегодня любезен мистер Блифил-Гордон, – заметила она.

– Ну так ясно, мисс. Провалиться мне, если это не так! Да все из-за того, что выборы на следующей неделе. Они будут с вами слаще мёда, пока не убедятся, что вы за них проголосуете, да на следующий же день, и лицо-то ваше забудут.

– Ах, выборы, – рассеянно произнесла Дороти. – Такое событие как парламентские выборы было столь далеко от повседневной рутинной работы в приходе, что она практически мало что о них знала, едва ли понимая разницу между либералами и консерваторами, или социалистами и коммунистами. – Так вот, Проггет, – сказала она, тут же забыв про выборы и вернувшись к более важным вопросам, – я поговорю с отцом и скажу ему, как серьёзно обстоят дела с колоколами. Думаю лучшее, что мы можем сделать, это организовать специальный сбор средств, исключительно на колокола. Кто знает, может, мы соберем пять фунтов. Можем собрать и десять! Как вы думаете, если я схожу к мисс Мэйфилл и попрошу ее для начала дать на колокола пять фунтов, она согласится?

– Послушайте меня, мисс, да и не говорите мисс Мэйфилл ни слова об этом. Она напугается до смерти. А если уж она подумает, что колокольня наша опасна, так и ноги ее в нашей церкви больше не будет.

– О, Боже! Так оно и есть.

– Нет, мисс. От нее мы ничего не получим. Старая…

Призрачное «б» вновь застыло на губах Проггета. Теперь, завершив свой периодический отчет о колоколах, Проггет пришел в более спокойное расположение духа. Поднеся руку к шапке, он попрощался с Дороти, и последняя поехала на Хай-стрит, и в голове ее, как припев вилланеллы, сменяя одна другую, вертелись две схожие, как близнецы, проблемы: долги в магазинах и расходы на церковь.[15 - Вилланелла – деревенская песня в неаполитанской манере.]

Солнце, все еще в дымке, с апрельской мудростью игравшее в прятки среди островков курчавых облачков, послало косой луч на Хай-стрит, позолотив фасады домов на северной стороне улицы. Хай-стрит была одной из тех сонных, старомодных улочек, которые выглядят идеально спокойными в глазах случайного прохожего, но для проживающих на них, как и для тех, кого за витринами поджидают кредиторы, – приобретают абсолютно иной вид. По-настоящему оскорбляющими вид зданиями были «Йе Олдэ Ти Шоппе» – старая чайная (оштукатуренный фасад с прибитыми к нему бутафорскими балками, окна из бутылочного стекла и отвратительная крыша с загнутыми, в стиле китайского храма, краями) – и новое здание почты с дорическими колоннами.

Примерно через сотню ярдов Хай-стрит раздваивалась, образуя тем самым крошечное пространство для рынка, украшенное ныне не функционирующей водокачкой и парой изъеденных жучком позорных столбов. Со стороны, противоположной водокачке, стояла главная гостиница города, «Пёс и бутылка», и Клуб консерваторов Найп-Хилла. В конце улицы глава всему, – наводивший ужас магазин Каргилла.

Завернувшую за угол Дороти оглушил грохот аплодисментов, перемежавшихся с исполняемыми на тромбоне кусками из «Правь, Британия».

Улица, обычно сонная в это время дня, чернела народом, а с боковых улочек сюда спешило все больше и больше людей. Было ясно – идёт какая-то торжественная процессия. Прямо через всю улицу, от крыши «Пса и Бутылки» до крыши Клуба консерваторов, тянулась веревка с многочисленными синими ленточками и с огромным баннером посередине, гласившим «Блифил-Гордон и Империя!». По направлению к этому месту, между рядами людей, со скоростью пешехода, двигалась машина Блифила-Гордона, из которой мистер Гордон щедро улыбался, поворачиваясь из стороны в сторону. Перед машиной маршировал отряд Баффелоуз, возглавляемый приличного вида маленьким человечком, играющим на тромбоне. Они несли еще один транспарант:

Кто спасёт Британию от красных?

БЛИФИЛ-ГОРДОН!

Кто наполнит пивом ваши кружки?

БЛИФИЛ-ГОРДОН!