Духовное господство (Рим в XIX веке)

Духовное господство (Рим в XIX веке)
Джузеппе Гарибальди

«Она была прелестна, жемчужина Транстеверии! косы смоляные, тяжелые – и что за очи! Их блеск палил, как жгучая молния… На шестнадцатом году, её стан развился роскошнее стана античных матрон. О, Рафаэль в Клелии нашел бы всю прелесть девственного идеала, вместе с отважною душой той другой Клелии, её тёзки, что утопилась в Тибре, спасаясь от воинов Порценни…»

Джузеппе Гарибальди

Духовное господство (Рим в XIX веке)

(Перевод с итальянской рукописи)[1 - Итальянский текст этого романа, озаглавленного в подлиннике: «Clelia, ovvero il Governo del Monaco (Roma nel secolo XIX)», еще не появлялся в печати в Италии. Издатели его – братья Рикьедеи – обещали его появление в свет не ранее 19-го февраля нашего стиля. Поэтому, желая сохранить вполне для наших читателей, по отношению к этому роману, интерес новости, мы через посредство одного лица, временно проживающего в Италии, вошли в соглашение с его миланскими издателями, и приобрели право его перевода с рукописи. Таким образом, начиная помещение романа, на предварительное прочтение которого мы не имели возможности, так-сказать, на веру, мы руководствовались тем соображением, что если бы это произведение знаменитого нашего современника и не представляло красот в художественном отношении, то, во всяком случае, выражая взгляды на живую действительность Италии, такого исторического деятеля, как Гарибальди, должно составлять в литературе явление, не совсем обыденное. Литературный талант Гарибальди, хотя «Клелия» еще первый его роман, впрочем, уже известен читающему миру, по появившейся года три назад книжке его лирических стихотворений. Итальянские газеты наперерыв предсказывают новому роману громадный успех, и это в значительной степени не лишено вероятия, так-как среди голосов газетных репортеров, недавно раздался об этом голос и такого тонкого ценителя литературных произведений, как знаменитый Манцони, патриарх романа в Италии, известный и у нас по переводу его классических «Обрученных» (I promessi sposi). Роман Гарибальди уже переводится на все европейские языки. Луи Ульбах обещает его помещение в своем «Колоколе», а английский издатель Чемберс, кажется, успел уже его выпустить в свет в Лондоне. Примечание редакции.]

Часть первая[2 - В итальянском тексте, вышедшем после напечатания начала нашего перевода, находится следующее предисловие Гарибальди:Во-первых: напомнить Италии обо всех тех храбрых, которые на поле битвы пожертвовали за нее жизнью, так-как если многие и, быть может, славнейшие из них и известны, то еще большее число их осталось в совершенной неизвестности. Это вменил я себе в священную обязанность.Во-вторых: побеседовать с итальянским юношеством о совершенных нами делах и о священной обязанности довершить остальное. Для этого я хотел бы, чтобы они увидали в свете истины, все низости и измены католического духовенства.В-третьих, наконец: чтобы добыть себе этим трудом кое-какие средства к жизни.Вот побудительные причины, заставившие меня сделаться литератором, в то время досуга, которое предоставили мне обстоятельства, и в продолжение которого я предпочел лучше временно отстраниться от деятельности, чем мешать делу – неуместною горячностью.Я буду говорить в моем сочинении почти исключительно об умерших; о живых же, возможно меньше, придерживаясь пословицы, что: судить о людях вполне, можно только после их смерти.Утомленный действительностью жизни, я признал за лучшее избрать форму исторического романа. Я полагаю, что буду верным истолкователем всего относящегося до истории, по крайней-мере на сколько это окажется возможным; известно, как трудно передавать с точностию особенно описания военных событий.Что же касается до романической стороны моего сочинения, то, если бы она не была в связи с историей, в которой считаю я себя за опытного судью, а равно, если бы я не считал заслугою разоблачение пороков и низостей патеров, то не решился бы утомлять публику моим романом в тот век, в котором пишут романы Манцони, Гверацци и Виктор.Джузеппе Гарибальди.]

I. Клелия

Она была прелестна, жемчужина Транстеверии! косы смоляные, тяжелые – и что за очи! Их блеск палил, как жгучая молния… На шестнадцатом году, её стан развился роскошнее стана античных матрон. О, Рафаэль в Клелии нашел бы всю прелесть девственного идеала, вместе с отважною душой той другой Клелии[3 - Римская Клелия времен Порценны.], её тёзки, что утопилась в Тибре, спасаясь от воинов Порценни.

«О, да! она была действительно прекрасна, Клелия… И кто мог глядеть на нее, не согрев душу теплотой светлого пламени, горевшего в её глазах?

Но разве римские эминенции, эти бесконтрольные хозяева „святого города“, эти изнеженные угодники чрева, эти изможденные сластолюбцы похотей не знали, что такое сокровище хоронится в стенах Рима? Нет, они знали; и одна из них уже давно зарилась на лакомый кусочек, происходящий от древних Квиритов»[4 - Транстеверяне почитают себя происходящими от кровной расы древних римлян. Прим. авт.].

– Ступай, Джиани, молвил однажды кардинал Прокопио, фактотум и фаворит его святейшества: – сходи и добудь мне во что бы ни стало эту девочку… Я умираю по Клелии… Она одна способна рассеять мой сплин и наполнить пустоту существования, которое волочу я за хвостом этого старого греховодника… И Джиани, припадая чуть не до полу волчьей своей мордочкой, и с лаконическим: «слушаю-с, эччеленца», пустился без дальних околичностей справлять гнусное поручение.

Но над Клелией не дремал Аттилио, Аттилио, спутник её детства, двадцатилетний Аттилио, здоровенный художник, смельчак, коновод римской молодежи, не оженоподобленной, проматывающейся и низкопоклонствующей молодежи, а той, в среде которой забился первый нерв того легиона, что затмил македонские фаланги.

Аттилио, прозванный товарищами студии «Римским Антиноем», любил Клелию, любил той любовью, для которой риск жизнью – игра, опасность смерти – счастие.

В улице, ведущей вверх от Лунгары к Яникульской Площади, неподалеку от фонтана Монторио, находилось жилище Клелии. Её семейные были ваятелями мрамора, – ремесло, допускающее в Риме относительную независимость жизни, если, впрочем, независимость может водиться там, где хозяйничают патеры…

Отец Клелии, уже близкий к пятому десятку, был мужчина от природы крепкого закала, который еще более окреп вследствие трудовой и умеренной жизни; мать была тоже здоровой конструкции, но деликатной. Она имела ангельское сердце и на нее радовались не только в семействе, но и во всем соседстве.

Говорили, что Клелия совмещала ангельские качества матери с развитой и сильной натурой отца; знали еще, что в этом честном семействе все друг друга искренно любили…

И вот вокруг этого-то довольства, вечером, 8-го февраля 1866 г., увивался низкий фактотум высокого прелата.

Джиани уже раз являлся-было к порогу честного питомца Фидия, но вид загорелых и мускулистых рук художника, засученных до локтей, так напугал его, что он счел за лучшее вернуться вспять.

Однако ж, когда художник обернулся и явил на мужественном лице своем выражение некоторого добродушие, то негодяй приосанился и вступил в студию.

– Buona sera, signor Manlio! залепетал недобропожаловавший посланец фальцетом.

– Buona sera, отозвался художник, и, не отрывая глаз от резца, обратил мало внимания на личность, принадлежащую, как он догадывался, к той многочисленной орде подкупных холопов, которою патеры заменили в Риме благородную расу Квиритов.

– Buona sera, повторил Джиани нерешительно-умиленно, и завидя, что ваятель поднял, наконец, на него глаза, продолжал: – их эминенция кардинал Прокопио прислал меня сказать вашей синьории, что им хотелось бы иметь две статуэтки святителей, для наддверного украшения их молельни…

– А какой величины желает он статуэтки? спросил Манлио.

– Я полагаю, залепетал снова тот: – вашей синьории лучше бы самим пожаловать в палаццо, чтоб уговориться с их эминенцией…

Складка губ честного артиста служила ясным указанием, что предложение это было ему не по сердцу; но можно ли жить в Риме вне зависимости от патеров? Между иезуитскими ухищрениями тонзурованной братии, обретается и притворное покровительство искусству, и этим притворством она добилась того, что лучшие мастера Италии принуждены выбирать сюжетом для своих творений разные басни, развращая ими чувства масс.

Складка губ не значит еще отрицание; а в действительности, надлежало жить и содержать два создания – жену и дочь, за которых Манлио отдал бы стократно жизнь.

– Приду, отозвался он сухо и пораздумав с минуту, и Джиани, с низким поклоном, отретировался.

«Первый шаг сделан», шепнул про себя кардинальский сводчик: «теперь надо найти наблюдательный и укрывательный пункт для Ченчио…» А Коий Ченчио – надобно, чтобы читателю то было известно, – состоял в подчинении у Джиани и обрабатывал, в подобных предприятиях, «вторую часть» кардинальских поручений.

Джиани высматривал для своего помощника какую-нибудь меблированную каморку, непременно в виду студии Манлио, что было не весьма затруднительно. В этом углу столицы католичества, наплыв люда никогда не бывает значителен, потому что патеры, заботящиеся для себя о материальных благах, другим предоставляют заботу лишь о благе духовном… Наш век – несколько положителен: он рассчитывает чаще на проценты, нежели на радости рая – и оттого Рим, за недостатком средств производства, средств сбыта, остается опустелым и тоще-населенным[5 - В Риме значилось некогда два миллиона народонаселения, а теперь не осталось и 210 тысяч. Прим. авт.].

Джиани нашел чего искал без затруднения, и найдя – побрёл восвояси, весело посвистывая и с совестью не только не отягченною, но успокоенною надеждой на «отпущение», в котором патеры никогда не отказывают за проделки, творимые в их честь.

II. Аттилио

Напротив студии Манлио находилась другая: та, где работал Аттилио. Из своего окна он мог видеть Клелию, – и должно быть не мудрено, что воспламенился горячею любовью к ней.

Клелия была краше самых красивых девушек Рима, но не надменна и не требовательна на «ухаживанья»; но когда глаз женщины останавливался хотя мельком на нашем Аттилио и замечал его наружность, то будь у неё за тройной кирасой спрятано сердце, оно начинало биться невольным увлечением.

Одного обмененного между ними взгляда было достаточно, чтоб на век решить судьбу обоих.

С тех пор Аттилио, имея свою святыню перед студией, где просиживал почти целые дни, частенько поглядывал на окно первого этажа, у которого, рядом с матерью, работала Клелия, и откуда электрический блеск её глаз встречался, словно по уговору, с огненными взглядами её избранника.

Аттилио, в тот же вечер, подметил подходцы негодяя, отгадал в нем «ходока» по темным делам, и почуял «недоброе» для красавицы-ребенка, почуял оттого, что римскому народу давно известно, чего следует ожидать от «семидесяти-двух»[6 - 72 кардинала – так зовутся римским народом. Прим. авт.], испорченных и отупевших, богатых, влиятельных, зарящихся на красоту и невинность для того лишь, чтоб осквернить их.

Не успел Джиани пройти и ста шагов по направлению к Лунгаре, как наш дружище шагал уже по его следу, с видом полного равнодушие, как бы «от нечего делать» останавливаясь рассматривать диковины на эталажах магазинов и архитектурные достопримечательности зданий и монументов, которыми, на каждом шагу, украшена дивная метрополия мира.

И следил Аттилио – с тайным предчувствием, что следит за мерзавцем, за орудием мерзостных прихотей, промышляющим, может статься, на пагубу его милой; следил за ним Аттилио, ощупывая рукоятку ножа, спрятанного за пазухой.

Такова сила предчувствия! один вид неизвестного человека, которого он встретил в первый раз и на одну минуту – человека обыкновенного, как все, пробудил в этой огненной душе неутомимую жажду крови, в которой окунулся бы он с наслаждением канибала…

И снова пощупал он свой нож – оружие запрещенное и порицаемое иностранцами, как-будто штык или сабля, обагренные ими столько раз невинною кровью, благороднее ножа, погруженного в грудь убийцы, направленного в сердце предателя.

Аттилио видел, как Джиани входил в дом, где нанял комнату для Ченчио; видел, как он оттуда вышел и вошел во двор величественного палаццо Корсики, в котором обитал его патрон.

«Значит» – молвил про себя наш герой – «дон-Прокопио тут причина…» Дон-Прокопио, фаворит и главной дебошир из всей клики римских князей церкви. И Аттилио отошел погруженный в невеселое раздумье.

III. Заговор

Привилегия раба – заговоры; и немного таких итальянцев, которые во времена порабощения своей страны, ни разу не участвовали бы в заговоре. Деспотизм церковников самый невыносимый, возмутительный и гнусный; поэтому, понятно, что возмущения римлян всегда бывали вынуждены владычеством этих пройдох.

Ночь на 8-е февраля была в Риме кануном восстания, задуманного в Колизее: поэтому Аттилио, проследив Джиани, направился не домой, а в Campo Vaccino.

Была темная ночь и черные-черные тучи, нагоняемые порывистым ветром, смыкались над святым городом; римский христарадник ёжился под дырявым пальтишком, прижавшись под порталем аристократического палаццо либо под навесом церкви; зато патер, воспользовавшись услугами неразлучной «Перепетуйя»[7 - Perpetua – название, заимствованное из романа Манцони «Premessi Sposi», под которым итальянцы разумеют прислужниц ? tout faire, нанимаемых патерами-холостаками. Прим. перев.], и отяжелев от желудочного переполнения, готовился отойти к усладительному отдохновению…

Там, в глубине античного форума, воздымается гигантская руина, мрачная, строгая, гласящая поколению рабов о сотнях сгинувших поколений, напоминающая римлянам, что их Рим, растленный временем, разрушается… – То Колизей.

Иностранцы обыкновенно посещают Колизей при лунном свете – но надо посмотреть на него в темную ненастную ночь, когда его освещает молния, когда его потрясают раскаты грома, и он стоит полный глухих, неуловимых отголосков!

Такова была та ночь, когда заговорщики, один по одному и разными улицами, пробирались к амфитеатру гладиаторских игр завернутые широкими плащами, которые издали, при внезапных заревах грозы, казались тогами.

При тусклом мерцании потайного фонаря, припасенного заговорщиками, видно было, как эти отважные защитники римской свободы карабкались по различным подъёмам к «раю» – так величали они место своих сборищ – и так скучивались в толпу, без иного приветствия, кроме молчаливого пожатия руки, ибо все они между собой были друзьями и приятелями.