Пристанище пилигримов

Когда сверкающий в лучах солнца ТУ-154 появился в небе, я скинул с себя ярко-красную ветровку и начал крутить её над головой. Я орал во всю глотку: «Ленка-а-а-а!!! Я обязательно приеду!!! Слышишь?!! Обязательно!!!»

Лайнер пролетал очень низко, поэтому я был совершенно уверен, что она меня видит, и она действительно меня увидела: маленький человечек размахивал красной тряпкой посреди выпуклой земли, апокалиптически голой и обезлюдевшей. Она тронула пальцем стекло иллюминатора, словно хотела прикоснуться к этому человечку, но картинка смазалась и поплыла на радужных волнах.

А потом был автобус 640А. Сквозь пыльную занавеску просвечивало солнце. Я громко чихнул и начал проваливаться в глубокое забытье, нашёптывая под нос: «Леночка… милая… родная моя… я обязательно приеду… я обязательно приеду… верь мне… верь… верь… пожалуйста».

.8.

Оглядываясь назад, я понимаю, что улетать надо было вместе, если я хотел вырваться из липких, удушающих объятий этого города. Надо было натуральным образом бежать, как бегут люди от войны и стихийных бедствий, – всё бросить, собрать небольшую сумку и запрыгнуть в самолёт, но вместо этого я задержался в Тагиле на два роковых месяца – июль и август. За это время многое изменилось и многое произошло.

Летом 2000 года я пытался забыть Татьяну. Я даже вырвал из записной книжки листок с её номером телефона под псевдонимом «Татарин», но его цифры буквально врезались в мою память, как и всё что было между нами. С самого утра я начинал убеждать себя в том, что она не имеет для меня никакого значения, хотя нередко вспоминал наши прогулки по весенним улицам, вспоминал апрельскую капель, падающие с крыш ледяные глыбы и эти волшебные ночи, в которых не было места для скуки и сна.

Я вспоминал, как под утро светилось узорчатое окно на кухне и как пробивались первые всполохи рассвета, наполняя обледеневшие стёкла янтарным сиянием, вспоминал этот тревожный взгляд и воспалённые от сигаретного дыма глаза, её загадочную улыбку и неповторимый тембр голоса.

Она никогда не болтала впустую, как это делают многие девушки. Она высказывалась редко, но её замечания всегда были предельно точными и краткими, к тому же она не любила моего краснобайства и пресекала его время от времени: «Ты говоришь слишком много, а это признак неуверенности в себе. Много говорят люди, которые не способны на поступок. Ты поэтому придаёшь такое значение словам, чтобы можно было ими ограничиваться. С помощью слов ты рисуешь свой образ, но ты же не литературный герой, твою мать!» Она любила крепкое словцо и могла так загнуть, что у меня уши заворачивались в трубочку. Однажды я ответил ей с лёгкой иронией: «Ты знаешь, золотце, я по натуре разрушитель, поэтому упаси тебя Господи оказаться рядом, когда я перейду от слов к делу».

«А ещё скука порождает многословие, – кидала она мне вдогонку. – А тебе, Мансуров, последнее время совершенно нечем заняться. Ты не видишь продолжения своей жизни, а это означает только одно… что его не будет». До определённого момента её уколы меня абсолютно не трогали, а только лишь умиляли, как умиляет откровенность ребёнка или дурачка, но очень скоро она взломает мою защиту, благодаря которой я удерживался долгое время в состоянии неустойчивого равновесия.

В июне моя жизнь постепенно заполнилась одинокими вечерами… В такие моменты на столе не было ничего, кроме бутылки и гранёного стакана, в такие моменты я гасил свет и открывал окно, в тёмном проёме которого я видел мерцающий зигзаг Млечного Пути, рассыпанный в глубинах космоса мириадами карат. От дуновения ветерка с кончика сигареты срывался пепел и тонкая витиеватая струйка уносилась в распахнутое окно. Курить не хотелось. Водка не ложилась на душу. Четырёхступенчатые ямбы, написанные обломком карандаша, резали ухо и казались невероятно банальными. На шлаковом отвале вспыхивало огненное зарево, будто приоткрыли печную заслонку в тёмно-фиолетовом небе, а потом были слышны глухие удары передвижного копра.

С каждой рюмкой наваливалось одиночество, и навязчивые мысли опять бежали по кругу, как цирковые лошадки… Она сидела на этом табурете, положив ногу на ногу, и сбрасывала пепел, небрежно касаясь указательным пальцем кончика сигареты; она медленно опускала бархатные веки с чёрными длинными ресницами, засыпая от моей бесконечной болтовни, а в это время я гладил её смуглое тонкое запястье в цыганских фенечках и браслетах, целовал её бледные сухие губы с терпким привкусом никотина и красного вина, – эти яркие воспоминания вызывали во мне приятную грусть.

Мне хотелось верить, что мы никогда больше не встретимся, но моё сердце взволновано билось от предчувствия неминуемой встречи. «Мы живём в одном городе, – рассуждал я, – а это значит, судьба нас обязательно притянет друг к другу», – но в это же самое время звучал голос разума: «Вы расстались на пике – это классно! Вы никогда не познаете унылого разочарования и гадкого вранья, а ты никогда не увидишь её старой. Она будет твоим лучшим воспоминанием».

– Прощай, моя девочка, будь счастлива, а мне пора возвращаться в стаю, – бормотал я, наливая на самое донышко.

Выпивал. Закуривал. Пускал дым колечками. Плевал в открытое окно.

– Продержаться два месяца. Всего лишь два месяца… Всего лишь! – повторял я как мантру, но мне не становилось от этого легче.

– Что ты делаешь? Позвони ей… Она ждёт… – услышал я отдалённый голос с улицы и замер на секундочку, а потом как рявкнул в открытое окно:

– Хватит!!! Я запрещаю-ю-ю-ю о ней говорить!!!

– Горит-горит-горит, – смеялось надо мной эхо в дальнем углу двора.

– Вот же – сволочь, – буркнул я и тихонько закрыл окно.

Прошло ещё две недели. Навалилась бессонница. Любая еда вызывала отвращение. Особенно – мясо. Я выпивал уже на работе – чуть-чуть после обеда и уже конкретно напивался к вечеру. Левая рука сама тянулась к телефону, чтобы позвонить Шалимовой, и тут же получала от правой. «Не… не буду звонить… никогда», – бормотал я в пьяном угаре и тихонько матерился, а в это время в колонках хрипела печальная композиция Дельфина «Обратный отсчёт».

Я уже не выходил на пожарную лестницу, а курил прямо в кабинете, что считалась великой наглостью, как и всё что я делал или не делал в рамках своей должностной инструкции. Я даже интернет использовал не по назначению, что всегда очень строго каралось на комбинате, – за это лишали премии, за это отключали доступ, и в службе безопасности появился специальный отдел, контролирующий трафик, но, не смотря на это, работники комбината всё-таки продолжали шляться по порно-сайтам.

– А для чего ещё нужен интернет? – спросил я у своего начальника, когда он пошёл распекать одного молодого программиста.

– Для того чтобы искать… – Он запнулся.

– Что?

– Ну-у-у, документацию по информатике… по электронике… какие-то данные.

– Александр Анатольевич, у нас этой документацией забиты все сервера, – парировал я. – А вот мировая паутина изначально создавалась для распространения порнографического контента. Там девяносто девять процентов информации носит сомнительный характер, и только одна сотая – это какие-то технические данные.

– Но это не означает, что вы можете дрочить на работе, – пошутил начальник. – Дома – сколько угодно!

Иногда на рабочий телефон звонила Мансурова и делилась со мной восторженными впечатлениями. Она, как всегда, смотрела в будущее с оптимизмом и делала скоропалительные выводы.

– Володька такой классный! – кричала она на высокой ноте, а я подольше отодвигал трубку от своего уха. – Он окружил нас такой заботой. Он выполнил все обещания. Мы живём в шикарных номерах. Едим на шведской линии. Получаем хорошие бабки. И знаешь, какой у меня ежемесячные оклад? Ты сейчас со стула упадёшь!

– Я уже на полу валяюсь… Дальше падать некуда, – брякнул я с лёгким сарказмом и добавил: – Да-а-а, Ленок, жизнь тебя ничему не учит.

На том конце провода воцарилась настороженная тишина – она словно принюхивалась ко мне.

– Когда ты поймешь, – говорил я заплетающимся языком, – что хороший человек – это не тот кто сделал тебе что-то хорошее, а тот кому можно доверять.

Она молчала, а я продолжал заводиться:

– Я устал тебе повторять, что люди добрые и отзывчивые до тех пор, пока им это ничего не стоит.

– Мансуров, скажи мне честно… Ты пьяный? – спросила она тревожным голосом.

– Есть немного.

– Немного? Да у тебя язык заплетается. Ты на работе находишься. Время – два часа дня, а ты лыка не вяжешь. Ты что, в полный разнос пошёл?!

– Ленок, остынь… Всё нормально, – ответил я решительным тоном. – Я просто сжигаю мосты, чтобы не было соблазна вернуться. Понимаешь?

– Откуда вернуться?! – крикнула Мансурова. – С того света, что ли? С того света не возвращаются!

– Не гони волну, крошка, – мурлыкал я в телефонную трубку, словно зачитывал рэп. – Я просто заболел немножко… Пропал иммунитет к жизни… Я прилечу – только свистни.

– Что? Что ты несёшь?! – возмутилась она.

– Я пишу по ночам стихи и пью водку в полном одиночестве.

– Так я тебе и поверила, – смеялась она на том конце провода. – Одиночество – это не про тебя. Рядом обязательно какая-нибудь юбка крутится. Зуб даю!

– Ты зубки свои побереги, а то ведь выщелкаю! – орал я в телефонную трубку. – Родная! Я чё тебе толкую: меня тут меланхолия дрючит по полной! Я кушать не могу! Работать не могу! Спать не могу! Я с телевизором уже разговариваю, а ты мне всё про каких-то баб…

– Так какого чёрта ты остался в Тагиле?! Почему с нами не полетел?!

– Испугался, – чуть слышно ответил я. – Решил отсидеться… переждать.

Ленка замолчала, и мне показалось, что она шмыгает носом, а может, это птички садились на провода. Я тоже молчал и даже слегка задремал. Повисла длинная пауза, но, когда вы прожили в браке девять лет, она едва ли может быть неловкой.

Совместное проживание настолько стирает грани полов, что пропадают любые неловкости. Первые полгода я думал, что она вообще не ходит по большому, но уже через год она кричала мне из туалета, распахнув дверь: «Эй, придурок! Ты что оглох? Принеси туалетную бумагу!» – и это не самое откровенное, на что способна жена: через пару лет она такое вытворяла в постели, что у меня глаза с каждым днём открывались всё шире и шире. Я с лёгкой грустью вспоминал ту невинную девочку, которая на все мои похабные предложения отвечала с гордостью: «Ты за кого меня принимаешь?» – но это был всего лишь аванс целомудрия, перед тем как окунуть меня в омут разврата.

– Эдуард! – послышалось в телефонной трубке, и я открыл глаза. – Я тебя умоляю, прекрати жрать водку. Начни собирать чемоданы. И вообще – соберись! Куда только твой начальник смотрит?

– Он предпочитает со мной не связываться, потому что у меня – жуткая репутация.