К Анечке

Василий кивнул:

– Угадали. Из Ленинграда. Василий Семёнович Зверев, инженер-строитель.

– Чупраков Николай Григорьевич, бывший капитан Красной Армии. Приятно познакомиться. Судя по тому, что мы идём рядом, вашим знаниям здесь не нашлось применения?

Василий печально вздохнул:

– Не нашлось. Приглашали в шарашку[3 - Шарашка – разговорное название НИИ или КБ тюремного типа, подчинённых НКВД/МВД СССР, в которых работали осуждённые учёные, инженеры, техники. (Википедия)], беседовали, даже попросили выполнить пару чертежей и внесли в какой-то там резерв. Хотели пока определить в хозобслугу, но, увы, пятьдесят восьмая…

– Да, в придурки[4 - Придурок – на тюремном жаргоне заключённый, занимающий в лагере какую-либо должность в хозяйственной обслуге: повар, сапожник, хлеборез, посудомой, художник, нарядчик и т. д.] с пятьдесят восьмой даже здесь не берут…

Немного покоробленный грубым жаргонным словечком из уст пусть и бывшего, но всё-таки офицера, Василий всё же хотел продолжить разговор, но кто-то из уголовников, идущих в задних рядах колонны, уже не первый раз громко заржал, окончательно разозлил конвоиров, и те быстро пресекли все разговоры.

Через час прибыли на место. Охранники обозначили красными флажками границы периметра, бригадир распределил людей по местам, и все принялись за работу: кострожоги отправились разводить костры для обогрева рабочих и охраны, кто-то пошёл за тачками, кто-то с лопатами на насыпь. Чтобы перевыполнить норму, бригаде сегодня предстояло отсыпать тридцать метров железнодорожной насыпи. Когда уже подходили к месту работы, прибыли думпкары, попросту называемые «вертушками», – грузовые платформы с системой боковой выгрузки. В них на песчаном карьере грузили песок, подвозили к месту прокладки трассы, контейнер опрокидывался набок, и рабочие тачками по дощатым настилам возили песок на отсыпку. Что не высыпалось из контейнера, подчищали лопатами. По уже готовой насыпи потом укладывались шпалы и рельсы. Обычно на отсыпке работали две бригады, но уже как три дня вторую бригаду возили на срочные строительные работы в песчаный карьер. Впереди, в паре километров, по установленным инженерами из шарашки меткам расчищала путь будущей дороге первая бригада. Они сразу ставили столбы, тянули линию электропередач и линию связи. Их всегда выводили на работу первыми, и впереди над деревьями уже виднелся дым их костров. Трансполярная магистраль, или попросту «железка», преодолевая леса, болота, овраги и ручьи, ударными темпами двигалась вперёд.

Василию хотелось продолжить прерванный разговор с Николаем, но бригадир, распределяя рабочие места, поставил Василия с лопатой на «вертушку», а Николая определил на тачку, так что снова поговорить получилось только в обед.

К часу дня к месту работы подъехала телега, гружённая армейскими термосами и мешками с посудой. В каждом лагере на «Пятьсот первой» стройке имелась своя конюшня с необходимым количеством лошадей. На них расконвоированные заключённые и вольнонаёмные рабочие возили воду для столовой и бани, подвозили от станций в ларьки различные товары, если где-то не было своей пекарни, доставляли хлеб, развозили по рабочим объектам обед и так далее. В лагпункте № 72 лошадей было шесть. В подъехавшей телеге сидел пожилой расконвоированный грузин по имени Гоча – весельчак и балагур, которого в лагере знали все, а с ним один из раздатчиков столовой.

Как музыка, для заключённого прозвучала долгожданная команда: «Обед!», «Обед!», «Обед!». И бригада быстро построилась на приём пищи.

Разобрав посуду, все получили по черпаку пшённой каши и расселись на брёвна вокруг костров. Четверо уголовников, как всегда, с самого утра сидели отдельно у своего костра, курили, пили чай и травили байки из блатной жизни. Когда привезли обед, вор и пахан – главарь всех уголовников «Глухариного» по кличке Клим, подозвал малолетнего кострожога Вальку, ходившего у блатных в шестёрках, что-то шепнул ему на ухо и кивнул в сторону телеги. Тот, проворно подсеменив к раздатчику, передал, что было велено, получил четыре миски каши, в которых было явно больше одного черпака, и отнёс своим покровителям. Чай у блатарей был свой – настоящий, остальные просто кипятили на костре воду и запивали еду кипятком.

Малолетних заключённых в «Глухарином» было человек около двадцати. Их примерно равным числом распределили по отрядам, и бригадирам приходилось ставить их на лёгкие работы и натягивать им норму наравне с остальными рабочими. Большинство малолеток, наслушавшись лживой, гнилой романтики блатной жизни, тянулись к уголовникам и ходили у них в шестёрках.

Брезгливо глянув в сторону блатарей, Василий сел рядом с Николаем, достал из кармана хлеб, отломил кусок и, не торопясь, принялся за еду, зачерпывая небольшими порциями горячую кашу.

К обеду совсем распогодилось. Небо прояснилось, и яркое солнце уже совсем по-весеннему грело подставленные ему сгорбленные спины в чёрных телогрейках.

– У вас какой срок? – спросил Николай, глянув на соседа.

– Десять лет. Четыре уже позади.

– Вам повезло. Успеете выйти до окончания строительства. У меня тоже четыре позади, но мне с моей пятнашкой не успеть. Придётся досиживать где-то ещё.

– Вы думаете, дорогу построят так быстро? – удивился Зверев.

– Уверен. Сами видите, какими темпами идут работы. В три года всё будет готово.

– Тысяча двести километров по этой местности за три года? – инженер-строитель немного подумал, посмотрел на ряд «вертушек» и уверенно покачал головой: – Нет. Это вряд ли.

– Увидите. Летом дело быстрее пойдёт.

Василий неопределённо пожал плечами:

– Летом работы ещё прибавится. Много участков придётся ремонтировать. Весенний паводок сейчас во многих местах размоет насыпь.

Николай иронически усмехнулся:

– Это не проблема! Ещё людей нагонят.

После обеда бригадир отрядил в помощь кострожогам шесть человек на заготовку дров. По обеим сторонам дороги внутри периметра охраны лежали оставленные вальщиками деревья, которые пилились на чурки и в конце рабочего дня уносились рабочими в лагерь. Пилить дрова было легче, чем толкать тяжёлую тачку или перекидывать лопатой кубометры песка, поэтому Альберт ставил на эту работу только малолеток и пожилых. Остальные увеличивали темп работы, чтобы успеть выполнить норму.

К вечеру дали сто тридцать процентов. Конечно, не обошлось без обычной хитрости: закончив пилить дрова, заключённые перетащили срезанные ветки на насыпь, где остальные благополучно закидали весь этот мусор песком. Это называлось «натянуть норму» или «зарядить туфту». От выполнения нормы зависели зачёты и питание – «котёл» бригады. Никого не волновало, что буквально через год дорога просядет и её придётся ремонтировать. Сейчас у всех была одна цель – выполнить и перевыполнить норму. Конвоиры, как обычно, в строительные дела не лезли. Они спокойно сидели на брёвнах, нежась на солнышке, пили чай, а некоторые доставали из-под полушубков кое-что и покрепче, перекидывались шутками с блатными и присматривали за теми, кому нужно было отойти по нужде.

С лязгом и скрежетом одна за другой опрокидывались «вертушки», с шуршанием вонзались в мокрый песок десятки лопат, гулко катились тяжёлые тачки по скрипучим дощатым настилам. Всё это повторялось снова и снова, превращаясь в тяжёлую, уродливую бесконечную мелодию. Это была музыка ГУЛАГа. Сотни тысяч людей по всему Советскому Союзу играли свои партии в этом страшном оркестре, у сотен тысяч она навсегда, до самой смерти будет звучать в голове, и для скольких ещё эта музыка станет похоронным маршем…

Наконец в пять часов вечера раздалось долгожданное:

– Съём! Съём! Съём!

Высыпав последние тачки, бригада потянулась на построение. Те, кто не получал инструмент, разбирали заготовленные деревянные чурки и становились в строй. Когда колонна была построена, конвой снял красные флажки, и бригада двинулась в лагерь, шаркая тяжёлыми отсыревшими валенками по раскисшей грязи. Багровое солнце висело низко над горизонтом, но уже не грело, и ледяной северный ветер снова заставил работяг застегнуть телогрейки. На обратном пути в колонне, как правило, уже никто не разговаривал. Уставшие и голодные, все хотели поскорее вернуться в лагерь, поесть и забыться сном. Только уголовники, как всегда и во всех лагерях, бодро шагали, да ещё иногда умудрялись на ходу играть в карты. Василий опять шёл рядом с Николаем и, несмотря на усталость, был не прочь пообщаться ещё, но, глянув на хмурое лицо соседа, не решился завести разговор.

Расконвоированный инструментальщик Пахомыч, старый, седой как лунь дед, досиживающий небольшой срок по бытовой статье, увидев в окно бригадира, идущего впереди приближающейся колонны, заглянул в лежащий на дощатом столе журнал, накинул телогрейку и вышел из своей уютной мастерской. Открыв широкую дверь, он вышел под навес и, улыбнувшись беззубой улыбкой Альберту, прошепелявил:

– Што, можна пошдравить?

Альберт устало кивнул:

– Можно, Пахомыч, можно. Сто тридцать процентов.

– Вот молодшы. Вот шлавно. Шкоренько дома будете, – приговаривал добрый старик, принимая инструмент.

Снова выстроившись в колонну, бригада направилась к воротам лагеря, а Пахомыч стал не спеша осматривать и заносить в мастерскую лопаты, топоры, пилы, складывая на широкий верстак то, что требовало ремонта.

– Сто тридцать процентов! – громко крикнул Альберт охранникам проходной, и лагерные ворота широко распахнулись, беспрепятственно пропуская колонну в лагерь.

– Молодцы! Так держать! – с энтузиазмом крикнул проходящей бригаде низкорослый, коренастый охранник.

За то время, что Василий провёл в лагпункте «Глухариный», их бригаду, равно как и остальные, ни разу на входе не обыскивали. Или, говоря по-лагерному, не шмонали. Да и что можно было принести из такой забытой всеми богами глуши, в которой работали заключённые? «С воли» здесь никто ничего заключённому не передаст. По рассказам одного не то историка, не то этнографа, с которым плыли сюда на барже, кочующие в этих краях коренные жители – ненцы, которых в старые времена называли самоедами, всегда, ещё с царских времён, были злейшими врагами каторжан. И при царе, и при новой власти, если кто-то из заключённых уходил в побег, ненцы охотно принимали участие в его поимке. За живого или мёртвого беглеца инородцам давали муку, порох и денежное вознаграждение. Причём и раньше, и сейчас доставлять живым пойманного заключённого было совсем не обязательно, достаточно принести лагерному начальству кисти его рук.

Пока бригада всё так же пятёрками входила в зону, охранники пересчитали заключённых, чтобы не тратить время на перекличку, и конвой, сдав своих подопечных, отправился в своё расположение за территорией лагпункта.

По заведённому в лагере порядку, каждая бригада снабжала дровами не только свой барак, но дополнительно ещё одно или два помещения. Так, третья бригада Сновецкого, оставив у закреплённой за ней вахты часть дров, сложила остальное у своего барака и отправилась на ужин.

Голодные, чуткие на запах любого съестного заключённые, едва войдя в столовую, мгновенно уловили аромат селёдки и соевого супа и заметно оживились. Василий, потянув носом, тут же ощутил в животе болезненный спазм и сглотнул. Он посмотрел в угол, где за столом уже принимала пищу вторая бригада. Да, сегодня действительно к соевой похлёбке давали ещё и селёдку, хотя обычно было что-то одно. Получив посуду, Василий поспешил занять место подальше от блатных. Те всегда сидели в дальнем от входа углу стола, и никто не хотел садиться с ними рядом. Шестёрки уголовников, развлекая своих главарей, постоянно издевались над соседями, а то и отбирали у них еду, поэтому все старались успеть сесть от них подальше.

– Подгорному майора дали за отличные показатели, – услышал Василий у самого уха голос Николая. – Вот он и расщедрился.

Начальник лагеря Подгорный Михаил Тимофеевич, прошедший войну настоящий боевой офицер, с громким командным голосом и суровым нравом, по возрасту явно засиделся в капитанах и, судя по двойной порции заключённым, суете поваров на кухне и довольным физиономиям охранников, решил отметить долгожданное звание с размахом.

– Определённо сегодня хороший день, – улыбнулся Василий, глянув на усаживающегося рядом Чупракова. – Впервые за три года приснилась жена и наша квартира в Ленинграде, познакомился с вами, а тут ещё и праздничный ужин!

Николай хотел было что-то ответить, но раздатчик уже плюхнул в миску черпак на удивление густого соевого супа, его помощники следом выдали селёдку, налили кипятка, и все разговоры вокруг тут же прекратились.

Василий достал из кармана остатки хлеба и первым делом принялся за селёдку. Надкусив зубами у головы кожу, он аккуратно оторвал со спины длинный жгут сначала с одного бока, потом с другого и, тщательно пережёвывая, с наслаждением съел самые вкусные кусочки, заедая их хлебом и супом. Надзиратели в предвкушении грандиозной попойки пребывали в благодушном настроении и никого сегодня не торопили.

– Приятно знать, что где-то тебя ждут родные люди. Это помогает выжить, – сыто вздохнул Николай. Он, как и большинство сидящих за столом, по выработанной годами заключения привычке управился с пайкой за пару минут и теперь осторожно прихлёбывал из кружки кипяток. – А меня никто нигде не ждёт. Ни жены, ни детей. Родителей и братьев ещё в двадцатых не стало…