Искушение Агасфера

Все было так, пока юная и горячо любимая жена Аарона Сарра, прекрасная, как цветок лотоса, не убежала с римским центурионом, покрыв несмываемым позором одного из самых уважаемых людей в городе.

Раненный в самое сердце Аарон разорвал на себе одежды, посыпал голову пеплом и полгода не выходил из дома, так велико было горе его и унижение его.

Он не смог более оставаться в Иерусалиме и переехал в Дамаск, где торговля процветала и где нашли применение его капиталы.

Вскоре звуки цитры сменились бойкими девичьими голосами и смехом. Усадьба стояла на уклоне, и Агасферу было видно, как вокруг беседки, увитой плетистыми розами, и среди миндальных деревьев в пышной пене цветения бегает, играя в пятнашки со служанкой, новая обитательница дома, исполненная гибкой грацией молодости.

Легкая голубая накидка стремительно мелькала меж деревьев, а хрустальный голосок ее обладательницы необычайно взволновал Агасфера.

Видимо, развевающаяся ткань мешала ей, цепляясь за ветви, и девушка в конце концов повесила ее на изгородь, возведенную над обрывом Кедрона.

Сильный порыв ветра неожиданно сорвал невесомое покрывало, и оно, трепеща в кружении, пролетело над струящимся потоком и опустилось у самых ног Агасфера, словно бы поудобнее укладываясь шевелением краев.

Из сада донеслись весело-встревоженные крики: обе девушки, в нетерпении пританцовывая у калитки в ограде, зазывно махали Агасферу руками и мило гримасничали.

Он в радостном рвении подхватил с земли накидку, мимоходом поразившись исходящим от нее ароматам, и метнулся к воде.

На береговой обрыв он карабкался, цепляясь за кусты и выступающие узловатые корни деревьев, а когда передавал через решетку калитки покрывало хозяйке, – сумел различить лишь ее сияющие изумрудные глаза и необыкновенной белизны кожу; красота девушки так ослепила и оглушила его, что Агасфер толком не рассмотрел ее черт и не расслышал имени, которым назвалась незнакомка, поблагодарив за услугу.

Поощрительно коснувшись маленькой ладошкой его плеча, облепленного мокрой одеждой, она со смехом убежала в глубь сада вместе с молоденькой служанкой-иберийкой.

Оставшись один, Агасфер ощутил, как пронзило его неведомое ранее сияние, сделавшее тело счастливо-невесомым, и ему показалось, что если сейчас оттолкнется от обрыва – с легкостью парящей птицы перелетит на другой берег Кедрона.

Глава вторая

– Пойми, эта девушка не для тебя, хотя у тебя высокое происхождение и ты гордишься своим греческим именем, – говорил Иосиф, когда вечером они пили вино в каморке Агасфера. – Такой бриллиант требует дорогой оправы, а что есть у тебя? Тебе скоро тридцать, но ни крыши над головой, ни потомства, ни богатства. Для домовладельца ты слишком неприхотлив, для отца семейства слишком весел, а для богача имеешь слишком углубленный и непрактичный ум, который стремится заглянуть за грань дозволенного. Что же касается твоего высокого происхождения, то оно лишь воспаляет твою гордыню. Мой отец был сапожником, и мой дед был сапожником, они передали мне ремесло да еще научили читать и писать. Я живу спокойно, как птица, которая имеет гнездо на той ветке, которая ей отведена. Лучше бы ты не знал о своем происхождении.

– Разве помнить о своих предках – это дурно? – обиделся Агасфер. – В Александрии мой дед Иаков поставлял ткани и драгоценности самой Клеопатре, и тому есть письменные свидетельства. Но завистники разграбили и сожгли его дом, они не могли смириться с тем, что еврей приближен ко двору императрицы… Мой отец Захария бежал после этого в Иерусалим с женой Ханной и жалкими крохами от богатства деда, умершего от нервного потрясения…

– Я не подвергаю сомнению твое высокое происхождение, Агасфер, – примирительно произнес Иосиф. – Но не надо всякий раз рассказывать о нем, когда мы пьем вино.

И в самом деле, печальная история некогда знатного рода, которому, видно, суждено было окончательно заглохнуть на Агасфере, была ему хорошо известна: в Иерусалиме Захария занял пустующую лачугу в Нижнем городе, и на скудные средства отца открыл крохотную пекарню. А к тому времени, когда его беременная жена должна была родить Агасфера, достигла своего апогея слава тогдашнего правителя Иудеи Ирода, который угождал римлянам, воздвигая статуи императора Августа, и иудеям, обещая перестроить Иерусалимский храм по новому грандиозному плану. Льстецы уже объявили его предсказанным пророками Мессией, но тут случилось явление Вифлеемской звезды, благовествующей о рождении подлинного Мессии. Явившиеся к Ироду волхвы простосердечно попросили его помочь в поисках младенца. Тот отправил их в Вифлеем, и вскоре по приказу правителя началась страшная резня новорожденных… Ханна тайно разрешилась от бремени в подвале пекарни, но вскоре после родов умерла. Безутешный Захария, похоронив ее, скрывал сына в подземелье и вскармливал козьим молоком. Выйдя, наконец, на волю, Агасфер трудно привыкал к свету божьего дня, а позже стал постигать и свет знаний у равви Авраама. Он преуспевал в освоении грамоты, но оказался для Захарии плохим подмастерьем, так и не сумевшим понять пекарное дело.

Захария, рано лишившись жены, пристрастился к любви доступных женщин и однажды, возвращаясь ночью от одной из подружек, получил смертельный удар ножом в бок неподалеку от Силоамского источника, вместе с жизнью лишившись и фамильного перстня с александритом, передаваемого в их роду по наследству.

Не успела просесть земля на могиле отца, как явились из Заиорданья хозяева лачуги, и бедный Агасфер с глиняной мисочкой для подаяний оказался среди нищих на площади перед храмом Иерусалимским… Там на смышленого мальчишку однажды обратил внимание уважаемый иерусалимский саддукей, член Синедриона Исаак, и отдал его в детский приют при общине…

– Если ты не подвергаешь сомнению мое происхождение, – иронично заметил Агасфер, – не подвергай сомнению и мой ум.

– Ум нужен человеку в ограниченных пределах, – заметил Иосиф. – Иначе он вредит всякому делу.

– Но Господь создал нас по образу и подобию своему, – весело возразил Агасфер, – значит, и разум наш – часть Бога, данная для осмысления Бога и сотворенного им мира.

– Еще в писаниях Тота сказано: «Единый Бог пребывает непоколебимо в своем обособлении. Он – свой собственный отец, свой собственный сын и единственный отец Бога. Он – само добро, начало всего и источник понятий первейших созданий. Этот единый Бог объясняет себя сам через себя, ибо достаточен самому себе. Ничто иное, даже никакая отвлеченная идея не может с ним соединиться», – ответил сапожник.

Агасфер усмешливо дрогнул тонкими губами:

– Ты хочешь сказать, Бога нельзя познать через разум? А как же его можно познать?

– Только через веру, – убежденно отозвался сапожник.

– Но для того, чтобы поверить, надо понять! – разгорячился Агасфер. – Понять, во что ты веришь! – Он достал со стенной полочки свиток папируса и прочитал: «Не ешьте никакой мерзости. Вот скот, который вам можно есть: волы, овцы, козы, олень и серна, и буйвол, и лань, и зубр, и орикс, и камелопард. Всякий скот, у которого раздвоены копыта и на обоих копытах глубокий разрез и который скот жует жвачку, тот ешьте; только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта с глубоким разрезом: верблюда, зайца и тушканчика, потому что, хотя они жуют жвачку, но копыта у них не раздвоены; нечисты они для вас»… Что же получается? – понизил голос Агасфер. – Я должен поверить, что заяц и тушканчик жуют жвачку и мееют копыта?

Иосиф испуганно замахал руками:

– Остановись, Агасфер, не богохульствуй, сатана тебя искушает! Это же текст Второзакония!

Допив вино, они погрузились в молчание; в темных, блестящих, как маслины, глазах Агасфера таилась бездна. Иосиф беспокойно комкал бороду в кулаке, думая о чем-то своем.

– Иосиф, – наконец нарушил тишину Агасфер. – Сегодня… там, на берегу Кедрона… я впервые в жизни почувствовал, что такое любовь.

– Если это так, – бодро отозвался сапожник, – ты должен разбогатеть и жениться на этой девушке!

Глава третья

Иосиф считался лучшим сапожником в Нижнем городе, Мардохей был его давним и постоянным клиентом, и по тому, как меняла год от года заказывал все лучшие и лучшие сорта кож для обуви, начав когда-то с грубой свинячины, – можно было судить о его преуспевании в делах.

Вертлявый рыжий человечек, в ухоженной бороде которого уже пряталась проседь, он по пути к Иерусалимскому храму укачал Агасфера до отупения своим напористым, ни на миг не прекращающимся разговором. Подобно болтливой женщине, которая полагает, что само по себе непрерывное произнесение слов есть показатель ума и осведомленности, Мардохей, не обращая никакого внимания на полное отсутствие поддержки со стороны слушателя, разглагольствовал об опасном усыхании источников в Иудее, что может привести к падежу овец, о своем новом роскошном доме в Верхнем городе, об удачном браке младшей дочери, выданной за сына богатого скотовладельца из Вифании, о выросшей болезненной шишке на пальце левой ноги, отчего стал прихрамывать, о том, что сирийки бреют лобки, что с отъездом всесильного Аарона в Дамаск его место в коммерции занял давний конкурент Иеремия, приблизивший его, Мардохея, себе, что Иоанн, который крестил в Иордане, подтвердил посланным к нему из Иерусалима фарисеям, что на землю Израилеву уже явился Божий Сын…

Велик и благолепен был храм Иерусалимский, царствующий на горе Мориа; стройные и могучие колоннады по бокам от арочного входа в него неизменно будили в Агасфере мысли о вечном, а сияющий золотой гребень на вершине его зримо подтверждал присутствие Бога…

Какая-то строгая и возвышенная радость жизни вошла в Агасфера, едва ступили они на храмовую площадь, и он невольно расправил грудь. Мардохей же, который придерживался традиционного фарисейского благочестия, напротив, ссутулился, подобно своим собратьям по вере, снующим взад-вперед, согбенностью этой показывая, какую тяжесть душеспасения от грехов приходится им нести; они боялись поднять глаза из-за соблазна женщиной, отчего нередко натыкались на прохожих и были в народе прозваны «хицай», что означает «не-разбей-лба».

Когда вошли в торговую часть храма, где кипел гомон человеческих голосов, взмыкивали волы, блеяли овцы, в раструбах солнечного света, прорывавшегося сквозь прорези окон, плавала взбитая суетой торжища пыль и голубиные перья, – Мардохей вновь преобразился: распрямившись, он двинулся между рядами торговцев развинченно самоуверенной походкой, небрежно приветствуя знакомых и имея вид хозяина жизни.

Когда-то торговля велась у стен Иерусалимского храма, но из-за непогоды и солнечного зноя люди все чаще укрывались сперва у колоннад, а потом и вовсе переместились в святилище. Благо, храм был обширен, так что базарная толчея в одной его части не мешала торжественному богослужению, проходившему в другой. Точно так же фарисейское одеяние Мардохея с красными каймами и кожаная коробочка на лбу, где хранились свитки заповедей Писания, не мешали ему заниматься обменом денег.

Менялы, с которыми по-свойски здоровался Мардохей, рядками сидели на земле и держали на коленях маленькие столики с углублением в углу, куда ссыпались отсчитанные монеты. Возле них бугрились мешки с золотыми и серебряными деньгами.

– Если будешь своевольничать с курсом обмена, тебя вышвырнут в два счета, – негромко наставлял Мардохей, занимая свое рабочее место. – Его назначает хозяин, он же будет выплачивать тебе долю от выручки: чем больше обменяешь, тем больше получишь. Твоя задача – привлекать людей и быстро их обслуживать. Есть еще и наши маленькие хитрости, им обучу тебя позже, – лукаво подмигнул он.

Наблюдая за ловкой, веселой работой менялы в течение дня, Агасфер сделал открытие: сорная болтовня Мардохея, которая совсем недавно так раздражала, в работе оказалась незаменимой: вид добродушного говоруна, пересыпающего речь прибаутками, привлекала посетителей гораздо больше, чем деловая сосредоточенность Мардохеевых соседей.

– Взялся обучать тебя, саддукей, только из уважения к моему другу Иосифу, – признался меняла в конце рабочего дня. – Если освоишь дело, через год станешь богаче меня, – шутливо заключил он, хлопнув Агасфера по спине.

Глава четвертая

Влюбленный подобен одержавшему победу воину, который в пылу сражения не заметил полученных ран; они начинают болеть и кровоточить чуть позже.

Полюбив с первого взгляда внучку прибывшего из Александрии богача, переполненный этим неведомым ранее чувством, охватившим ум его, сердце и плоть, Агасфер лишь после того как решил во что бы то ни стало добиться девушки, задался леденящим вопросом: а есть ли у него хоть малейший шанс на взаимность?

Характер еврея таков, что когда дела его идут в гору, – он становится самонадеянным, порою до наглости, он шутит и часто смеется, а неудачи других только возвышают его в собственных глазах. Когда же фортуна отворачивается – он делается печален и всем жалуется на судьбу, свое незавидное «еврейское счастье».

Проработав в храме с Мардохеем несколько дней, Агасфер как-то вечером чужим, отстраненным взглядом окинул свое убогое жилище с подмазанным кизяком земляным полом, колченогим столиком с письменным прибором, подслеповатым оконцем, в котором трепыхал под сухим ветром чахлый кустик тамариска и, рухнув на ветхую циновку, составляющую его ложе, залился горькими слезами. «Господи, – стенал он, – чем прогневил Тебя род наш, что Ты наслал на него столько несчастий? Почему такую тяжкую судьбу уготовал Ты бедному Агасферу? Я подобен голодающему, который видит роскошно накрытый триклиний и не может к нему приблизиться…»

– Твое истинное богатство не в деньгах, – утешал его позже сердобольный Иосиф. – Оно в молодости твоей, сильной и статной фигуре, уме и красноречии, в твоих смоляных кудрях, что вьются до плеч, в огненном взгляде… Лишь расчетливые гетеры, те, что равно делят ложе как с мужчинами, так и с женщинами, заглядывают в кошелек тех, кто близок с ними… Всякая девушка из приличной семьи жаждет любви, ведь для этого она создана… Созревший плод непременно упадет, надо только чтобы рядом был именно ты. А потому перестань рыдать и явись к ней с видом преуспевающего. Если матрона склонна бывает приголубить и утешить неудачника, юная еврейка предпочитает мужчину-победителя. Ты должен почаще являться на глаза избранницы, и тогда ей непременно что-то в тебе понравится.

Едва бездельным пятничным вечером опустился он на свой камень возле шумящего Кедрона, у знакомой калитки над обрывом обозначилась беспокойная фигурка смуглой служанки-иберийки и тут же исчезла. Девушка вскоре вернулась с белым платочком в руке, призывно помахав которым, отпустила; сухой горячий ветер, дующий из пустыни Иудейской, подхватил его и, скомкав, бросил в воду посередине потока.