Первые шаги. Стихи и проза

Простые, неграмотные люди возлюбили его всем сердцем, но за что? За ученость ли или за то, что он ходил по воде? Или за то, что он был таким же, как и они, не отделял себя от простого народа, его нужд, мечт и чаяний?

Мне ближе такой Христос, цельный, живущий в миру, но не от мира сего, способный научить жить и полноценно проживать земную жизнь как и положено человеку – в его радостях и заботах, в его Божественности, привнести духовность в повседневную жизнь.

И тогда второе его пришествие с улыбкой ближнему, добрым отношением и теплым чаем окажутся гораздо ближе, чем мы могли бы предположить – здесь и сейчас.

Вегетарианка и тефтели

Я вегетарианка уже примерно семь лет… Минут три месяца сосисок и два кусочка колбасы, и один люля в 2014 вроде. Еще были попытки есть рыбу. Трижды.

За семь лет я достаточно поняла (и продолжаю понимать) о той ситуации, когда отличаешься от других и не можешь этого изменить. Точнее можешь, но не хочешь. Когда приходится быть собой, такой как есть, и не можешь точно объяснить другим почему. Точнее, придумать можно, а объяснить – нет. Был период, когда осуждала традиционное питание, когда осуждали меня, смеялись, шутили. Сначала надо мной, потом вместе со мной. Когда всех тащила в свою секту – "не ешь, не ешь! Да ты что!" Когда плакала над маминой курицей в три ручья. (Святая женщина, столько меня терпела). А сколько раз меня обманывали в столовых, говоря, что суп постный…и не придавали этому значения. "И что, что плавает?"

Сейчас это уже воспринимается с юмором, но в свое время послужило тренировкой по принятию себя, своего мировоззрения, уникальности, своего права быть собой. Это было мини путем по принятию себя, как есть, неудобной для окружающих, со своими тараканами и постным супом. Такой тренажер по угибчению совместного времяпрепровождения. И это открыло мне, что в людях есть много прекрасных качеств, таких, как терпение, принятие, легкость общения, дружелюбие, несуждение. Всего-то потребовалось семь лет не есть мяса, точнее, быть собой при любых обстоятельствах. Минус три месяца сосисок и два кусочка колбасы… И люля в 2014 вроде.

НеОбычная сказка.

Поскребли дед с бабкой «по сусекам» и родилась у них девочка. Обычная такая. Ничем не примечательная. Волосы как у всех, ноги тоже, груди как не было, так и…в общем обычная, говорю же.

Росла девочка как все, играла с куклами, подругами, тихонько в носу поковыривала и жила себе в радость припеваючи. Одуванчики летом, снежки да санки зимой.

Но вот в королевстве, где жила эта девочка, сменилась власть и пришла королева кривых журналов. Смотрелась она в свое кривое зеркало и распространяла журнальчики похабные, где девочки с ногами подлиньше и талией потоньше. А в журналах тех пробники – кто понюхает, себя забывает.

И вот дошла очередь и до Обычной девочки. Подкинула ей злая королева журнальчик и сидит в кустах, ждет пока та пробников нанюхается.

А девочка шла мимо и прошла себе, не заметила похабщину эдакую.

«Ну, – думает Злая журнальщица, – ладно, не на тех напала». И давай журналы те ее подругам подкидывать. А подруги тоже не дуры. Пробники не нюхают, журналами печки натопили и в баню пошли чай пить.

Думала журнальщица, думала и к зеркалу в замок-то и вернулась. А зеркало-то кривое ей и говорит: «а ты журналы-то поди старая просто так отдаешь? Ты продавай и отбоя у тебя не будет».

И право было зеркальце.

Открыла Журнальщица лавчонку подороже, дырки в стенах обоями позаклеивала и давай свои журнальчики с картинками глянцевыми распространять.

Прошла неделька и пришла первая дама за журналом. А у дамы той жизнь не клеилась, искала она зелье волшебное чтобы жить счастливо. Навешала ей журнальщица лапши на уши: «мол, если пробничек понюхать да губки подкрасить поярче, то жизнь и наладится». Подумала дама, выдохнула…и решила попробовать. Взяла журнальчик про личную жизнь и давай читать да пробниками занюхивать.

А в журнале том все подробненько было про то, как у людей, как надо жить и что такое счастье. А дама-то полистала и поверила. Губы накрасила, платья поменяла на те, что по моде и пошла другим про счастье вещать. Так барышни королевства потихоньку и потянулись к журнальчикам.

Дошла очередь и до Обычной девочки. Подсунули ей пробничек как-то под нос, она и вдохнула. Пахнет вкусно, розами да травой свежескошенной. Понюхала и спать пошла.

А наутро встала, в зеркало глядь, а ей все не так: и ноги короткие, и талия толстая, и грудь не та. Думает, может помаду поярче-то, чтоб недостатки скрыть, или волосы остричь чтоб не как у всех. Тогда и сравнивать не будут, а если попу обтянуть, то и про грудь никто не подумает…

А дед с бабкой той Обычной девочке на образование копили, чтоб выучилась и самостоятельной стала. А то как же замуж ее отдать, не обученную. И стояла девочка перед зеркалом, денежки те планировала, может грудь сделать, а может нос. Стоит себе выбирает, в слезах…думает, ну нос-то поважнее образования будет…да и кому врачи нужны? Вон в журнале все позируют и живут припеваючи. И так стала девочка неОбычной.

Была у той девочки тетенька, обычная тетенька. И чтоб с ней не делали, какие б пробники ни давали, ничего с той не происходило. Была у той тетеньки сила особенная – обычное человеческое счастье. Пришла она как-то в гости к уже неОбычной девочке, смотрит, а та – губы накрасила, на каблуках стоит, попа обтянутая, ресницы длиннющие, ногти острые, как у Журнальщицы. Стоит тетенька, ржет над девочкой, на пол села, стоять не может, так ей смешно.

А девочка стоит, смотрит злобно на тетеньку-то и говорит – «сама над собой не работаешь, другим не мешай, корова старая. Я лучше знаю, как мне надо!» – и отвернулась, перед Зеркалом любуется на себя.

А тетенька так ржала, что девочка поколебалась-таки и говорит: «Чего ржешь, стерва? Ноги побрей!»

А тетенька все ржет и ржет, остановиться не может.

И заплакала тут девочка, вспомнила, как счастлива была с подружками в куклы играть да в баньку ходить. И слезами тушь-то размазалась, по щекам потекла и пробники повытекали из нее все до одного.

Плакала она, плакала, а тут глядь в зеркало – и тоже ржать начала. Смотрит на себя и ржет, уже и ресницы поотклеивались, и попа нормальная, грудь не выросла правда, но это ничего.

И стояли они ржали с тетенькой и про счастье-то вспоминали обычное. Остальных барышень расколдовали силой своего счастливого смеха и проснулись барышни. И треснуло у той королевы зеркало кривое, и тушь растеклась, и колготки порвались на самом видном месте.

А девочка опять стала Обычной, как и остальные девочки того королевства. Так и живут до сих пор, в зеркала смотрятся и улыбаются своей обычности, бани топят и детей рожают.

А если что не так – собираются и ржут дружно пока не отступит.

Вот и сказке не конец, кто поржал – тот молодец!

Зеркало

У зеркала была позолоченная с патиной оправа и красивая прохладная гладь. За всю свою жизнь оно видело только стену напротив и тех, кто смотрел в него, чистя и рассматривая дырки в зубах, маскируя складки на животе, порой улыбаясь, проходя мимо из уборной в роскошь светского салона с кучей светильников и хрустальной люстрой, весело играющей солнечными зайчиками на раскрасневшихся лицах и натертых до блеска багетах.

Ах, – размышляло оно порой, тихо рассматривая молочный с прожилками комод – когда же придет кто-то, кто заглянет за свое отражение и увидит его красивую, отполированную прохладную поверхность. Кто-то, кто увидит мир зазеркалья, тот мир, который оно мечтало подарить, поделиться. Но зеркало не могло говорить и его глубокий и красочный мир оставался тайной.

Танцовщицы со статной осанкой, поэты с усиками и кокетки в шляпках заглядывали в него то мимолетно улыбаясь, то равнодушно проходя мимо. В глубине салона с темно-зелеными обоями и светлой мебелью было просторно. За столами сидели заскучавшие революционеры, барышни с книгами и остроумные кавалеры с газетами на французском. Иногда пахло трубкой и мандаринами, кофе, сладостями, духами с пудровыми нотками.

Как-то один философ с камешками во рту и курчавыми волосами, щедро обрамляющими лысину, репетировал перед ним свои афоризмы и высказывания. Оно не всегда понимало мир людей, но было радо и любило компанию, молчаливо отражая, приглашая каждого заглянуть ближе, глубже в себя. Но какой же это труд – отражать других, без искажений и прикрас. За его серебристой поверхностью чудаки могли бы разглядеть заинтересованный и наблюдательный взгляд, углубленный его молчаливой тишиной.

Однажды перед ним упражнялся молодой кавалер, собирающийся делать предложение даме в пенсне и зеленом шарфе. Дама была загадочно улыбчива, и, к слову, уже не молода, поэтому зеркало не понимало его волнения. А галстук и коричневый пиджак придавали юноше ту самую неотразимость, что бывает только перед тем, как делают предложение.

Оно помнило свою нежную юность, когда отражало вальсирующих дам и кавалеров, кружащихся и плывущих в танце. Юных детей, ребячливо дразнящих самих себя, уроки балета, и даже стихотворения одного немного импульсивного поэта. Когда все в салоне оживлялись общением, он подходил к зеркалу и тихо читал стихотворения, умиляясь своей невинной рожице и мудрым причудливым фразам, вылетающим словно из рупора с курчавыми волосиками и редкими усиками.

Только в мире людей вещи ничего не значили, но в мире зеркал все было иначе. В мире зазеркалья жили все, кто смотрелся в него, кто его касался, и даже те, кто проходил мимо. И чем старше становилось зеркало, тем богаче становился его мир. В нем вальсировали, играли пьесы и романтические комедии, фиалка всегда цвела, а комод был еще без царапин.

Два раза в неделю к нему подходила гувернантка и смахивала с него пыль, скопившуюся за неделю. Она ему нравилась несмотря на резкий запах нашатыря. Ее мягкие расторопные пальцы и розовые округлые щеки радовали, а подтекшая местами тушь забавляла. Она и фиалка, стоявшая на комоде, были его лучшими друзьями.

Признаться, фиалка могла бы быть поинтереснее в общении, но ее живость и бархатные листья компенсировали все недостатки. Какое это было счастье, смотреть как она цветет, выпускает новые листья. Зеркало всячески старалось отразить на нее как можно больше света, но оно никак не могло объяснить гувернантке необходимость повернуть его ближе к окошку.

О, это окно зачаровывало его шелестом листьев и ароматом выпечки, шорохом туфель и шелестом накрахмаленных юбок. Во время переездов его всячески закрывали от уличных неудобств и перевозили исключительно стеклом вверх, но однажды, под дуновением ветерка ветошь, в которой оно было завернуто, слетела, и зеркало увидело небо. Небо стало его другом с первого взгляда, так они были похожи. Небо было синим и в нем плавали облака и птицы. А уж зеркало знало о птицах не понаслышке, поскольку раньше рядом с ним жила канарейка, которая своим пением развлекала его каждый день. И чем больше ему нравилась канарейка, тем ловчее она плясала перед ним и распевала оранжево-красным клювом, словно маленький генерал, топая пяточками и размахивая лимонными крыльями. В ее голосе зеркало слышало дальние страны, южное солнце и радость листвы. В ее голосе зеркало слышало небо, простор и свободу.

На мгновение зеркалу почудилось, что небо тоже приняло его в друзья, так они были счастливы всю поездку. Небо загораживали зеленеющие деревья, пускающие солнечные зайчики на отражающую поверхность. Та поездка была недолгой, но для него она стала новой главой, привнесшей в мир зазеркалья простор.

Каждый вечер до них с фиалкой доносились крики и смех гостей, стихотворения и нотки едкого табачного дыма. Но простор неба не давал зеркалу покоя. Его свобода звала и ждала, чтобы ее отразили.

Дамы и кавалеры вальсировали, поэты читали свои произведения, но только небо с его синеватой глубиной окрыляло зеркало, поэтому каждый раз, когда открывалась дверь, оно вдыхало аромат улицы, пытаясь уловить дивный запах свежести и необъятности.

Однажды дама, перебравшая кофе с коньяком, сломала губную помаду неподдающимися руками и уронила на фиалку, вызвав ее скромное фиолетовое возмущение. Еще две недели ее листья были окрашены алой помадой, пока гувернантка не отнесла ее на подоконник, чем окончательно обожгла нежные листья. Но фиалку этот никак не смутило, она также цвела и также росла, дожидаясь поливов и солнечных ванн и поворачиваясь вслед за солнечным светом.

Хозяйка салона однажды вызвала антиквара, чтобы оценить стоимость зеркала. Это был тот самый раз, когда кто-то был им заинтересован, но дальше золоченой рамы причудливый оценщик не взглянул, что почему-то обрадовало хозяйку и огорчило зеркало.

Оно все еще мечтало о небе, которое будто успело мельком заглянуть в его внутренний мир, оставив там частичку свободы, необъятности, дуновения посреди вальсирующих господ в их причудливых одеяниях, всегда цветущей фиалки и окна с его белыми решетчатыми ставнями.

До молчаливого разговора с небом зеркало хотело научиться говорить, чтобы объяснить гувернантке, что нашатырь не нужен и не нравится фиалке. Но после поездки на мотоцикле по летним улочкам Парижа, оно замолчало, погружаясь в свой мир зазеркалья, словно пытаясь найти там тот простор, который оставило ему необъятно синее небо. То небо, куда однажды улетела канарейка, открыв засов ее золочённой клетки и выпорхнув на свободу.