Записки

В среду этой недели, после всенощной, я почувствовала сильный озноб, тяжесть в голове и боль во всем теле; я была принуждена лечь; ночью жар был так силен, что когда я звала одну из девушек и они открывали полог, они говорили, что на них шел жар, как из чересчур натопленной печки. Я находилась в этом состоянии до Страстной субботы; в этот день я встала с постели и причащалась в спальне; когда я пошла к дверям, поддерживаемая двумя горничными; я не могла держаться; жар был всё такой же. Никто не знал, что из этого выйдет; слабость увеличилась от недостатка питания: прошлую неделю я постилась, и в желудке были лишь грибы; причастившись, я опять легла. На другое утро, в день Пасхи, мне принесли бульону; проглотив его, я встала, чтобы велеть перестлать мою постель, и приказала подвинуть меня к окну; мне показалось, что мне немного лучше. Я позвала Крузе; она посмотрела на мое лицо и сказала, что я опять вся покрыта сыпью.

Позвали врачей и хирургов; на этот раз они все решили, что это оспа; лишь я не хотела этому верить, так как была уже обманута в январе. Меня снова перенесли в то помещение, где я была в первый раз, и через сутки увидели, что то была корь, но такая сильная, что там и сям пятна были величиною в рубль и всё тело с головы до ног было покрыто пятнами. Я узнала тогда, что болезнь эта заразительна; у меня была девочка-калмычка лет десяти – двенадцати, которую я очень любила. Ребенок этот не покидал изголовья моей постели, и, действительно, она от меня получила эту болезнь.

В тот же день Пасхи граф Лесток навестил меня; он всё еще был лейб-медиком. Он воспользовался минутой, когда никто его не слыхал, и сказал мне: «Шведскому посланнику очень чувствительна ваша болезнь; он поручил вам это передать». Так как я знала, что он вечно шутит, я ответила в том же духе: «Скажите ему, что я ему очень признательна за участие». С его стороны была тут хитрость, но до сих пор я не знаю, в чем она состояла. Княжна Гагарина мне тайком говорила о шведском посланнике и его привязанности, и это несомненно заставляло меня обращать на него больше внимания, чем на других, но только и всего.

Этот посланник вел очень крупную игру; во время Масленой он выиграл у графа Разумовского и также у других придворных значительные суммы. Все, вплоть до императрицы, желали играть с ним, так как он слыл за хорошего и приятного игрока.

Я была еще очень слаба 21 апреля 1748 года, день, когда мне пошел двадцатый год. Я была совсем изумлена, что дожила до этого; мне казалось, что так недавно была я еще лишь ребенком и со мною обращались как с таковым. Я вовсе не появлялась в обществе в тот день из-за большой слабости, какая у меня тогда была, да и пятна кори еще были заметны.

Кажется, по совету врачей императрица вызвала нас с великим князем в Царское Село в начале мая; корь оставила мне сильный кашель. Здешний дворец тогда строился, но это была работа Пенелопы: завтра ломали то, что сделано было сегодня. Дом этот был шесть раз разрушен до основания и вновь выстроен, прежде чем доведен до состояния, в каком находится теперь; целы счета на миллион шестьсот тысяч рублей, которых он стоил, но, кроме того, императрица тратила на него много денег из своего кармана, и счетов на них нет. Мы провели одиннадцать дней в Царском Селе – в первые дни императрица позволила своей свите обедать и ужинать у нас внизу, где мы жили, когда ее величество обедала и ужинала отдельно у себя, что случалось почти ежедневно. Нам это нравилось, но великий князь всё испортил чрезмерным весельем со своими камердинерами и, по недостатку лучшего общества, привык к грубым и пошлым выражениям, которые в хорошем обществе, хотя бы употребляемы были в шутку, считались грубою бранью и которые в особенности должны были не нравиться людям мелочным и привыкшим придираться более к словам, чем к смыслу.

Однажды, когда обедал у нас генерал Бутурлин и очень смешил великого князя, последний от полноты веселья, разразясь смехом и откинувшись на стуле, вдруг хватил по-русски: «О, этот сукин сын меня уморит со смеху сегодня». Я сидела около него и почувствовала, что это слово не пройдет без пересудов и толков, и покраснела за него. Бутурлин замолчал, за этим столом было несколько человек, принадлежавших к большому двору. Три четверти ничего не слыхали, будучи слишком далеко, но Бутурлин передал это императрице, которая велела сказать своим придворным, чтоб они не являлись больше к столу великого князя, а последнему, – что раз он не умеет принимать своих гостей, то они к нему ходить не будут. Бутурлин никогда не мог забыть того слова и незадолго до своей смерти в 1767 году говорил мне: «Помните ли вы приключение в Царском Селе, когда великий князь назвал меня за столом, публично, сукиным сыном?» Вот результат, который часто влечет за собой нескромное слово, сказанное неосторожно: оно никогда не изглаживается; а то слово в конце концов было просто опрометчивостью молодого человека, увлеченного опьянением веселья и вынужденного необходимостью бывать в дурном обществе, которым окружили его дорогая тетушка и ее приспешники; таким образом, этот юноша на самом деле должен был возбуждать более жалости, чем злопамятства.

В течение одиннадцати дней, проведенных в Царском Селе, я два раза в день выезжала в одноколке и стреляла птиц. Это пребывание в Царском Селе и весенний воздух принесли мне большую пользу, после чего мы возвратились в город, откуда в конце мая императрица приказала нам следовать за нею в Гостилицы, имение графа Разумовского, ее тогдашнего фаворита. Мы там уже были в течение Великого поста и облюбовали деревянный домик, от которого шла катальная горка. Граф Разумовский думал сделать нам подарок, поместив нас в этом домике, откуда был прекрасный вид и где был сухой воздух; мы были очень довольны таким порядком. Верхний этаж, который мы занимали, заключал в себе, кроме лестницы, маленькую залу и три комнаты; мы спали в одной, Крузе в другой, а великий князь одевался в третьей. Чоглоковы и остальная часть нашей свиты помещались внизу, частью в доме, частью в палатках вокруг этого домика.

Тогда уезжал Бретлах, посол венского двора. В знак отличия императрица разрешила ему сюда заехать, так как это имение было ему почти по дороге, и, чтобы принять его, она приказала всем дамам надеть на полуюбки из китового уса короткие юбки розового цвета, с еще более короткими казакинами из белой тафты, и белые шляпы, подбитые розовой тафтой, поднятые с двух сторон и спускающиеся на глаза. Окутанные таким образом, мы походили на сумасшедших, но это было из послушания. Гуляли, играли и ужинали до шести часов утра 25 мая, когда Бретлах откланялся, и мы пошли спать, очень уставшие.

Я крепко спала, когда в восемь часов утра разбудил меня голос Чоглокова; он взломал замок стеклянной двери комнаты, в которой мы спали, и, войдя, поспешно откинул занавесы в ногах у постели и сказал, чтобы мы скорее вставали, потому что фундамент дома опускается. Великий князь одним прыжком очутился у двери, я же стала расспрашивать у Чоглокова, что это значит, так как не имела понятия и не знала, была тут опасность или нет. Он повторил мне, чтоб я скорее вставала и что он не выйдет без меня из этого дома; я просила его выйти, чтоб иметь возможность встать; он это исполнил. Я оделась довольно скоро; надела чулки, юбку, верхнюю юбку и пошла будить Крузе, которая крепко спала в другой комнате и о которой никто не подумал. Я подождала, пока она встанет и оденется, взяла еще шубку и сказала ей: «Идем, выйдем». Только произнесла я эти слова и занесла ногу через порог комнаты Крузе, как мы услышали шум, подобный тому, какой производит линейное судно, опускаясь с верфи. Крузе закричала: «Это землетрясение!» Мы хотели ускорить шаги, но только успели сделать шага три-четыре, как пол, по которому мы шли, начал двигаться подобно волнам на море в бурную погоду, вследствие чего Крузе, я и прибежавшая горничная повалились все трое на этот содрогающийся пол с такою силою, что причинили себе немало ушибов.