Тверской король

– Куды ты тащишься, наказанье? – крикнула она ему своим сиплым, натянутым голосом.

Иван Александрович, ничего не отвечая жене ещё судорожнее продолжил пыхтеть над калиткой.

– Не срами ты меня. Волочися обратно, – бухтела баба Дуня, направляясь к деду.

Подойдя к забору, она замахала на него руками, на что дед, ругаясь, попятился назад путаясь в ногах. Она зашла за калитку и пустилась материть старика:

– Ах, Божешь мой, срам то какой! Постыдился бы. Куды ты голый волочиться собрался?

Дед что-то отвечал, изредка просто мычал и как мог ковылял обратно в дом.

У Степушиных была рыжая собачонка, точно, как лисичка, только хвост колечком держала. Собака сидела круглые сутки на цепи. На всех лаяла звонко и бесстрашно, пока кто-нибудь не заходил во двор. Тогда пугливая охранница ныряла в будку и лишь изредка, на безопасном расстоянии высовывалась в полтуловища, чтобы для порядка ещё раз тявкнуть и снова пряталась в свой домик. Полине с Олей было жаль собачку. Они стали навещать «рыжую» и выводить её на прогулку. Когда бабы Дуни не было дома, девочки сами заходили во двор и брали охранницу с цепи. Побаивались они только параличного деда. Когда он с немым лицом замирал в окне, наблюдая за дорогой, они старались проскочить мимо деда как можно скорее. Не двигая ни единой мышцей на лице, провожал дед Иван детей глазами, пугая их сильно морщинистым, ввалившимся, недвижимым ртом. Один раз девочки застали хозяина выходящим из дома. Он поднял на вошедших во двор детей, своё скукоженное, выцветшее лицо и в его словно бы пустых глазах выразилась тяжёлая работа ума. Он не мог понять намерения девочек и не узнавал их. Полина с Олей засмущались, увидев недопонимание на лице старика и испытав страх к его немощи, выбежали со двора. Подождав полчаса, они решили вернуться в надежде, что дед Петя уже ушёл в дом. Но зайдя во двор они нашли его, лежащего навзничь в садовой траве.

Юрий Степанович осмотрел Ивана Александровича, поднялся с колен с выражением лица неминуемого смирения.

– Отошёл, – произнёс он. Степушина Дуня, к тому моменту вернувшаяся домой, вскинула руками и заплакала в полный голос:

– Увсё! Ванечка… ушёл мой дед! Увсё вместе всегда делаемши были. Увсё! Ушёл! Да хоть бы и мне ня долго осталося…, – утирала она широкой рукой слёзы из глаз.

Во, как, – прошептал Юрий Степанович себе под нос, глядя как рыдала Степушина. – Так уж она ругала его, каждый день, на чём свет стоит. А глянь, любила всё ж получается.

Ветер погнал по дороге сухую, пожелтевшую листву и скинул её в канаву. Потомилась она там немного и в гниль пошла под натиском первых холодных дождей. Юрий Степанович прощался с деревней ненадолго, уже предвкушая осеннею охоту. Отсыпал в мешок для бабы Вариных поросят, недоеденную со вчерашнего дня, гречневую кашу. Вылил всю воду, что была в доме, вынес помойное ведро. Присел на дорожку вместе с дочерью и, скрипя половицами, вышли они из избы. На улице только занимался рассвет, подсвечивая косыми, будто выглядывающими из-под земли, лучами солнца остывшую с ночи луговую траву. Бим проводил звонким лаем идущих к машине, с тяжелыми рюкзаками москвичей. Тут же взревел мотор и маленький, квадратный ЛуАЗик, скрылся из виду, покинув пробуждающуюся в предрассветной дымке деревню.

Глава 5

Этим летом, у бабы Дуни завёлся клевачий петух. Как собака охранял он свою территорию и своих наседок, не пропуская никого без боя. Сам красавец был: грудка смолянистая, отливала синевой, огненно-рыжая шейка, перья в хвосте с зелёным отливом, переливались словно натёртые маслом. Крупный был, кур покрывал так, что наседки ходили общипанные, с плешью на спинках. Сама баба Дуня от смерти мужа отошла быстро. Поминала его не часто, но когда случалось о нём заговорить то роняла слезу сожалеющую и горькую. Освободившись от ухода и присмотром за дедом Ваней, она стала чаще отдыхать на лавочке, что стояла у калиты за пределами двора. Взглядом и колкой шуткой провожала идущих на ферму доярок. Для них же клевачий петух стал общей проблемой.

– Ты Дунька, когда своего ершистого в суп отправишь? – проходила мимо Валентина неся в руках толстенную палку. Хозяйка в этот момент сидел на лавке, вытянув толстые, с набухшими венами ноги. Прищурилась на Валю.

– Да когды цапанёт кого помясистее за зад, – ответила баба Дуня. Голос у неё был сиплый, с надрывом.

– Ты гляди, кто ешшо его не цыпанёт!

– У… гадина! – закричала Валя, увидев показавшегося на дороге, взъерошенного и беспокойного петуха. – Куды несёшься, оголтелый?! Дунька, забирай своего черта, а то я его палкой…

Петух побежал к Вале, целясь в голые щиколотки ног. Доярка размахивала палкой, водила ею у ног, преграждая петуху путь. Тот изредка останавливался, вертя головой, потом снова атаковал и наконец немного сбросив пыл, скособочивши голову наблюдал как Валя удаляется по узкой дорожке ведущий к ферме. Затем он победоносно взъерошил перья и вальяжной походкой, высоко поднимая затянутые в жёлтую чешую лапки, пошёл обратно во двор. Баба Дуня была очень грузна, чтобы бегать за петухом. Она продолжала сидеть на том же месте, громко разговаривая с птицей своим сиплым голосом.

– Дождёшься ты, окаянный, дубиной по голове дадут тябе, будешь знати. Хоть на цепь сажай сучонка, – договорив она тяжело поднялась, одернула толстую юбку и вошла к себе во двор. Тут её окликнула соседка – Варя Балабанова.

– Чаго тябе? – беззлобно крикнула в ответ Степушина.

– Хай сюды. Расскажу, чаго, – хитро улыбалась Варвара Михайловна.

Как бы тяжко сейчас не было Степушиной из-за жары, она, забыв про больные ноги и духоту, которая стягивала грудь, быстро повернула обратно, в сторону дороги и, двигая широким задом, пошла к соседскому забору.

– Валька то тебе не рассказала?

– Кого? – баба Дуня положила мясистые руки на забор.

– Да хай сюды ты, не стой тама, хай сюды, тутки у огурцов сядем, – они сели за маленький столик у крыльца, сбоку которого вился по веранде «бешенный огурец», с мохнатыми, круглыми плодами, похожими на огурцы, свисающие гирляндами.

– У Вальки то сестра приехала с любовником, поселились тама у ней и уезжать не хотят.

– Ооо… а на что они сюды приехамши? Это Светка которая?

– Она. Жить говорят будем.

– Ту… Светка это её нам тут больна надо. Ну а что она за мужика то своего замуж пойдеть или так он у ней, для удовольствия какого? Он то Вальке никто поди, это ж наглость какая у сестры без спроса тама объявиться. Варь, а чего онны там в Билибово не прижилися? Тут у энтой и мать престарая, за ней уход, кормить всех. Это же дармовщина та еще, мы на неё уже наглядемшися.

– Ааа… головы своей нет. Мать перекрестилася когда она ушла из дома. А там можа им жить негде стало. Я не знаю, Валька молчком. Они там дом вроде снимали, а это у ней который уже мужик? Того, кто к ней ездил вроде не Егором звали.

– Ну.

– А этот Егор. Новый какой-то малец. Да, я его не видала. Онны в хате сидят не вылазят. Я у Вальки спросила, чего делать то будишь? Она тока злится. Говорю, выгоняй к чертям собачим, убьешься за всеми ходить.

– Ах Боже мой…, – цокала языком Степушина.

– Дура деука, эта Светка, – махнула рукой Варя. – У Вальки сердце доброе, нябось дома оставит, пущай живут.

– Ну и ну… не к добру это, – Дуня вытянула из-под стола оттёкшие ноги, обутые в коричневые, обрезанные из сапог калоши.

– А у москвичей видала какая барыня приехала? – маленькие глазки Варвары Михайловны сощурились ещё пуще, она лукаво улыбнулась, заглядывая соседке в лицо.

– Где? Ничаво не видала. Ты про кого?

– Ту, сядишь тут на лавке то, задом трёшь, всех поди видывала. Ну уж то ты не приглядела? У Николаевича. Его старшой малец невесту привёз. Красивущая деука.

– Ту не болтай ты! Уже жениться собрался? А когда это он успел то?

– Я не знаю про женитьбу. А тока он тут с ней вчера вечером расхаживал по дороге. Я его позвала. Говорю, Олежик, у нас тут все деуки напересчет, а энту откуда взял? Мы таких не помним. Говорит с Москвы привёз. Вот.

– Да, он то ещё вроде малец не сильно взрослый, Варь.

– Да не, у них увсё рано. Я не знаю сколько ему годков, но школу он поди закончил, да. Надька еще в том году говаривала, что Олег её всё позаканчивал, будет в институт поступати. А красавец…

– Ну дай Бог, дай Бог… пущай поступит, женится, внуков принесёть и мы порадуемся, – тяжело дыша от жары говорила Степушина Дуня. За забором, со стороны дороги показался муж Варвары Михайловны.

– Так бабье, трепимся? – заулыбался он, завидев жену.

– Васька твой идит.

– Ага, пойду я.

– Ну давай, давай. Ежели чаво мне стучи, – с намёком на новости, ответила Степушина.

– Как здоровице, Дуняша? – спросил Василий Иванович, цедя в зубах папиросу.

– Ту, не спрашивай! Жарень то, хоть бы смиловался Господь, дождика наслал, – грузно поднималась из-за стола Дуня. – С утра воздуху мало.