Последние станут первыми

– Вот молодец, умница. Берите. Только не говорите «спасибо».

Я сунула бумажку в кошелёк и тут же о ней забыла.

В забегаловке Сурена делают отличные чебуреки, золотистые и хрустящие. Я съела парочку, совершенно не ощущая вкуса, запила их чаем. Когда последний раз еда доставляла мне удовольствие? И когда жизнь была в радость? Давно, очень давно. Когда Андрей был жив.

Я брела по рядам, прикидывая, что бы мне хотелось купить, и отстраненно понимая, что не хочется ничего. Носильные вещи есть. Теплую куртку буду присматривать ближе к осени. А вот Димке нужны джинсы. Через полтора месяца в школу, вряд ли он за это время вырастет больше чем на десять сантиметров. Куплю на вырост.

Подходящие джинсы нашлись на третьем по счету прилавке. Но я не успела прицениться: под левую лопатку уперлось что-то твердое, и скрипучий голос произнес: «Руки вверх!» Я покорно подняла руки, и тут неведомая сила отшвырнула меня прочь. Я полетела вдоль прилавка, пытаясь удержаться на ногах, хватаясь за плохо обструганные доски, сметая разложенные джинсы – и в конце концов шлёпнулась на асфальт. Жесткое приземление на копчик едва не вышибло из меня дух, на глазах выступили слёзы. Проморгавшись, я увидела того, кому была обязана жизнью – как он мог считать – либо сломанным копчиком. Плечистый невысокий мужик в джинсах и синей футболке стоял над поверженным противником, наступив ему на стопу, направив на него отобранный автомат.

– Славик, – морщась от боли в копчике, сказала я, – не плачь, сейчас маме позвоним.

Но Славик продолжал плакать, размазывая по лицу слёзы и кровь из разбитого носа. В умелых руках даже пластиковый автомат – отличное холодное оружие, и мужик в синей футболке профессионально расквасил Славику нос.

Будь автомат настоящим, Славик валялся бы без сознания, с лицом, смятым в кровавую маску. Но Славик нёс службу с игрушечным автоматом. В серо-бело- голубом «городском» камуфляже и старой милицейской фуражке, он патрулировал рынок весь рабочий день, и на его плохо выбритом лице отражалось величие принятой миссии. Славик бдил, обеспечивал закон и порядок, с утра до вечера патрулируя рынок с игрушечными наручниками, рацией и автоматом. Вечером его забирала старуха-мать, которая подрабатывала где-то неподалёку уборщицей. Он прижился здесь давно, стал местным талисманом. Торговцы считали, что Славик приводит клиентов и выручку, угощали, иногда что-нибудь дарили: носки, майки. Однажды подарили наручники из секс-шопа – с розовым мехом и стразиками… Славик не благодарил, ему было некогда. Он служил закону. Если бы он лучше разговаривал, то наверняка повторял бы фразу, выбитую на памятнике американскому полицейскому: «Именем народа я приказываю быть спокойствию!» Но словарный запас Славика был куда беднее, и его картавые выкрики: «Руки вверх! Облава!» были необходимым мотивом в симфонии рынка.

Победитель Славика, кажется, осознал, в каком дурацком положении оказался. В бледно-голубых водянистых глазах потух огонёк бешенства, лицо из маски ярости стало почти нормальным лицом бывалого мужика лет под сорок – и тут пришли в себя онемевшие было торговки.

– Ты что, охренел? Не видишь, больной человек!

– Ай тха, инч ес анум? Гжвел ес? [1 - «Эй, парень, ты что, с ума сошёл? Что ты делаешь?» (арм.)]

– Славик, золотце, не плачь, мама сейчас придёт!

Мужик в синей майке выплюнул неразборчивую ругань, Славик вытер кровь рукавом и попытался встать с помощью толстой Гаянэ. Я обнаружила, что до сих пор сжимаю в руках джинсы, непонятно с какого прилавка. Кто- то предлагал вызвать милицию…

Тут оказалось, что мужик в синей майке исчез, словно растворился в воздухе. Лишь автомат, который он только что держал в руках, остался на пыльном асфальте.

Я потрясла головой – вроде не кружится, не болит. В глазах не двоится. Осторожно встала на четвереньки, ощупала свой несчастный копчик. Вроде не сломан, только ушиблен. Но штанам пришел конец: легкая джинса не выдержала того, что я проехалась задом по асфальту. Может, дотянут до дома. Я поднялась на ноги, сделала несколько шагов.

– Ай, девушка, подожди! Ещё чуть-чуть, и вся попа наружу будет!

– Гаянэ дело говорит, возьми новые, у меня недорого!

– И у меня!

Сдерживая накипающие слезы, я купила первые подошедшие джинсы, выкинула в урну свои и побрела домой, в подвал. Нечего сказать, утешилась шопингом. Едва не свернула себе шею, угробила любимые брюки, поневоле купила ненужную вещь…

– Блин, что за день сегодня, все как с цепи сорвались!

Толстая Гаянэ выразила общее мнение, и моё тоже.

Отсюда мне ехать с пересадкой. Я села в маршрутку, прислонила голову к стеклу и закрыла глаза. Всё запланированное на сегодня сделано. На выходные съезжу к Димке, погреюсь об него. И плевать, что Наталья Николаевна косо на меня смотрит. Димку отпускает иногда ко мне, пусть со скрипом, но позволяет с ним общаться – и ладно… Ну что за день, правда! У людей, больных и здоровых, крыша едет…

Маршрутку подбросило на ухабе, я стукнулась виском о стекло – в голове отдалась острая боль – и открыла глаза.

Крыша ехала мимо, но шифером не шуршала. Солидная крыша из красной металлочерепицы двигалась в потоке транспорта, проплывая за окном маршрутки… Это что, галлюцинация? Оптический обман? Что происходит?

Шофер рванул на зеленый свет и обогнал обычный мотороллер «Муравей», к прицепу которого была надежно принайтовлена крыша для небольшого садового домика – или для гаража. Даже габаритные красные тряпки висели… Вот и всё объяснение. Если у вас паранойя, то это не означает, что за вами не следят.

Черт меня понес пересаживаться на Октябрьской. Знала же, что эта остановка – территория Шаши – так произносил своё имя шепелявый Саша Лазарев. Несмотря на синдром Дауна, двадцатилетний Шаша трудился как пчелка, кормя алкоголиков-родителей. Каждый, кому он совал под нос картонку с жалостной надписью, обезоруженный щербатой Шашиной улыбкой, оказывался перед выбором: ощутить себя последней сволочью или раскошелиться. Как правило, выбирали последнее.

Сегодня картонка гласила: «Падайте на прапитание». Но «падать» не хотелось. Шаша косноязычно матерился, гоняясь за прохожими, а на скуле у него расцветал свежий синяк. Мыча, он бросился наперерез пожилой женщине, и в его глазах горела такая ярость, что стало страшно. Благо подошла маршрутка, Шашина жертва села в неё, и он отстал. Шаша боялся машин, никуда не отлучался с «рабочего места», с собачьим терпением дожидаясь отца, который вечером забирал его с выручкой домой.

Я села на скамейку под раскалённой пластиковой крышей и приготовилась ждать – к больнице ходит только один автобус. Полезла в сумку и обнаружила, что отложенная книжка так и осталась на прилавке: после побоища в вещевом ряду я хотела одного – поскорее добраться домой, в подвал, и вышла с рынка через другие ворота. Ладно, завтра куплю. Книжка чем-то зацепила…

Палатка с аудиодисками извергала на всю улицу «Владимирский централ». Из киоска с сигаретами высунулась ярко накрашенная продавщица и, перекрывая голос Круга, прокричала:

–Толик, ну, сколько можно! Всю голову пропилил! Поставь другое!

– Если хорошо попросишь!

– Не выёживайся! От жары спасу нет, да ещё это… Поставь что-нибудь душевное.

– Что?

– Ну, этого, как его, утром-то ставил…

– Ой, не рассчитаешься, – игриво ответил Толик, и шансон умолк.

Лучше бы он не умолкал. В липкой духоте поплыл другой голос, и мне стало совсем худо.

–Ты меня на рассвете разбудишь,

Проводить необутая выйдешь.

Ты меня никогда не забудешь,

Ты меня никогда не увидишь…

Держаться, держаться из всех сил – не свалиться в обморок, не разреветься… Меня пытают на глазах равнодушных прохожих, но никто ведь не виноват, что слово, музыка – да что угодно – причиняет такую дикую боль. Просто у меня содрана кожа.

–….возвращаться – плохая примета.

Я тебя никогда не увижу…

Подошёл автобус, я поднялась со скамейки, чувствуя, как тяжело мне идти, дышать, жить. Но сегодняшний день не давал пощады.

«Я тебя никогда не увижу. – Я тебя никогда не забуду…» – прозвучало вслед, и дверца автобуса захлопнулась.

Нелепый день, необъяснимые изменения больных, неотвязная тоска по Андрею, отшибленный об асфальт копчик, откуда-то взявшаяся головная боль, которая усиливалась с каждой минутой – всё слилось в одно невыносимое целое. Но страшнее всего была злоба, которую я ощущала в себе – не такая ли плескалась в глазах Шаши? Злоба на людей, на мир, в котором всё это возможно, выскочила из темного чулана в мозгу и ломала мне позвоночник, толкая заорать диким голосом, разбить себе голову о стенку автобуса или вцепиться кому-нибудь – всё равно кому – в глотку и не отпускать, пока тот не перестанет хрипеть. Я давилась слезами всё время, пока шла через больничный двор к своему подвалу, и только закрыв за собой железную дверь, разревелась в голос – всхлипывая, подвывая, моля о пощаде кого-то далекого, холодно-безразличного и занятого.

Выплакавшись, я полезла в пакет с лекарствами. Вытащила несколько упаковок снотворного, прикинула свой вес и принялась подсчитывать летальную дозу. Добавить процентов десять для верности…

И тут вспомнила о Димке, увидела его как наяву – с облезающим в который раз за лето носом, серо-зелеными глазами Андрея и выгоревшими волосами. Он останется совсем один, не считая бабушки, а ей восьмой десяток.

Я порвала бумажку с подсчетами, подошла к зеркалу и стала, как незнакомое, рассматривать свое зарёванное красное лицо. Хороша, нечего сказать… Что нашел во мне Андрей? Как он мог полюбить такую издерганную истеричку, выглядящую куда старше своих сорока лет?

Не передергивай, подумала я. Тебя состарили горе и болезнь. От реактивной депрессии никто не хорошеет – и ты не исключение. А то, что клиническую картину дополнили припадки дисфории и суицидальные мысли, означает только одно: случай запущен, и пора ложиться в стационар. Всего-то. Убивать надо таких пациентов. А пока… Пока заняться физиотерапией. Что лучше всего помогает при истерическом припадке, при надрывной жалости к себе и самоедстве? Правильно, хорошая оплеуха и ведро холодной воды…