Последние станут первыми

Глядя в зеркало, я отвесила себе две такие пощечины, что на распухшем от слёз лице проступили отпечатки ладони. Умылась холодной водой. Написала список дел на завтра. Приняла одну таблетку снотворного, две обезболивающего – голова болела всё сильнее – и легла спать, втайне надеясь, что Андрей мне приснится.

Отключиться до конца не удалось, сон был поверхностным, и приснилось мне совсем другое. Я опять была зелёным интерном, опять стояла, застыв на пороге наблюдательной палаты – оглушенная звериным воем, не верящая собственным глазам. И опять Танька Максименко, надежно прификсированная к кровати, грызла себе плечо, и в ране уже виднелись розовые сухожилия – она добралась до суставной сумки…

– Твою мать! Что вылупилась?! Пусти!

Санитар Эдик отпихнул меня с дороги, и я, выйдя из ступора, бросилась за ним.

– Маринка что, опять в хлам ужралась? Все получим завтра от Вилора! Давай, помогай!

Мы с Эдиком на пару взнуздали воющую Таньку, запихав ей вязку в окровавленный вурдалачий рот – «Смотри, чтобы язык снизу тряпки был!», – командовал Эдик – и привязали Танькину голову к спинке кровати.

– Вот так нормально. Ты что, не знала? Танька, когда плохая, всегда себя грызёт: руки, пальцы. Если прификсировать, плечи грызет – видишь, шрамы какие? Другой кто, нормальный, без руки бы остался, а на дураках всё заживает как на собаке. Ты Таньку первый раз видишь?

– Да.

– Ну, тогда спрос другой будет. Она в шесть поступила. Это Дмитрич виноват, по смене не передал. Он-то её как облупленную знает. Ты же и?нтер?

– Интерн.

– Оно и видно.

Фамильярность пришлось проглотить. Эдик в основном разрулил ситуацию, дальше дело за мной. Я подняла постовую сестру, назначила Таньке дополнительную инъекцию аминазина – притормозить – и вызвала экстренного хирурга.

Поспать в то дежурство так и не удалось. А наутро прогноз Эдика полностью сбылся. На пятиминутке я пробубнила, что Максименко Татьяна поступила в восемнадцать часов с диагнозом: олигофрения в степени имбецильности, психоз у олигофрена. Ночью была психомоторно расторможена и нанесла себе повреждения в виде укушенных ран правого плечевого сустава. Сделана инъекция… Вызван хирург, произведена первичная обработка раны, назначено лечение…

Завотделением Вилор Алексеевич всё сильнее сжимал губы и к концу доклада сжал их в нитку.

– Так, – сказал он, не повышая голоса. – Напишите объяснительную. Все свободны. Константин Дмитриевич, останьтесь.

Запойная санитарка Марина вылетела из больницы в тот же день. Эдик наверняка обо всём забыл после смены. На Таньке всё зажило через две недели. Но мне она снится до сих пор – обычно тогда, когда я еле жива от усталости. Тогда опять всплывал из глубины памяти, словно донный лед, позабытый ужас от превращения человека, – пусть больного, безумного, но человека – в воющего зверя.

Я проснулась от воя, он звучал наяву, но почти сразу же оборвался. И я заснула вновь, сквозь успев подумать, что вой мне приснился.

Проснулась я поздно. Ладно, могу поваляться, сегодня приём с двух часов, а идти на работу – подняться на этаж выше… Я вылезла из постели, привычно пошла к окну и отдернула занавеску.

Сверху, сквозь металлическую решётку приямка, свешивалась человеческая рука. Ногти на ней были синими, а кожа серо-желтой.

Я долго, целую минуту, наверно, смотрела на неё как завороженная. Потом достала телефон и набрала 02. Сеть была, но трубку никто не взял.

После пятого вызова, на который никто не ответил, я быстро оделась и вышла в коридор, тускло освещенный дежурной лампочкой. Четыре двери, в торце ещё две – в санузел и чулан. Раковина у меня своя, предмет зависти остальных обитателей нашей Вороньей слободки.

Рентгенолог Ашот повез жену к матери – рожать. Моя соседка через стенку, пухлая неунывающая Оля, упорхнула в отпуск – в Турцию, за личным счастьем. Травматолог Илья погряз в очередном романе и почти не приходит ночевать. Одна я здесь постоянно – куда ещё деваться.

Четыре ступени наверх: я открыла железную дверь и подошла к лежащему человеку.

То, что он мертв, было видно сразу. Живой не будет лежать лицом в асфальт. А вокруг головы у него расплывалась красно-черная лужа.

Я ещё раз набрала милицию, потом «скорую». Нет ответа. Подошла поближе и присела на корточки, рассматривая труп.

Голова повернута под таким углом, что сразу ясно: шея сломана. Та часть лица, которую можно увидеть, похожа на расколотый арбуз. Немолодого мужчину били головой об асфальт, пока не стесали заподлицо нос и не разбили череп. При виде синего лица в потеках засохшей крови замутило, во рту появился медный вкус, тонко зазвенело в ушах. Не хватало в обморок грохнуться…

Я осторожно поднялась на ноги, ещё раз набрала 02 и 03 – с тем же результатом – и решила выйти осмотреться.

С каждой минутой нарастали недоумение и следом за ним страх. Разгар рабочего дня: где машины сотрудников? Где хоть одна «скорая»? Почему вокруг так пусто и тихо?

Выйти из ворот я не успела. Послышался топот бегущих ног, нечленораздельные крики, и в створе ворот пробежал человек без лица – вместо него было что-то окровавленное. А за ним бежало несколько людей, на людей непохожих. На этих лицах не было ни тени разума: только звериная ярость и желание убивать. Не бывает таких лиц у нормальных людей, не может быть…

Очнулась я в будке сторожа: сработал инстинкт самосохранения. Меня трясла мелкая ледяная дрожь. Когда на звонок в очередной раз не ответили, я с трудом подавила желание разбить телефон об асфальт.

До двери в подвал было метров пятьдесят. Никогда в жизни не преодолевала большего расстояния. Залитый солнцем больничный двор, труп, лежащий у моего окна – всё это казалось кусочком другой, бредовой реальности.

Подвал встретил меня тишиной, полутьмой и прохладой. На несколько секунд показалось, что всё только что виденное мне просто приснилось. Но рука с синими ногтями всё так же маячила в окне, словно напоминание о том, что самообманом заниматься бесполезно – да и просто опасно. Чистенькая нищета моей комнаты показалась оазисом безопасности и уюта. Может, отсидеться здесь? Но от чего отсиживаться и как долго? Связи нет, информации о том, что происходит – тоже. Продуктов мало, а консервов нет совсем. Вода и свет есть – пока. Но самое страшное – полная неизвестность, и этого мне не вынести.

В чуланчике, где хозяйственный Ашот хранил всякий хлам, я нашла монтировку. Постояла на ступеньках, собралась с духом и вышла из подвала в яркий летний день. На голове трупа сидело несколько крупных изумрудных мух. От одного взгляда на них желудок поднялся к самому горлу. Борясь с тошнотой, вышла на пустую улицу и направилась в центр города, зачем-то стараясь ступать как можно тише.

Я столкнулась с ним в начале следующего квартала. Высокий мужчина лет сорока в деловом костюме, измятом и перепачканном так, словно в нём неделю спали на вокзале. Он шёл размеренной походкой, глядя в пространство и бормоча себе под нос. Я застыла на месте, но он успел меня заметить. Стоя руки по швам, как оловянный солдатик, я уставилась ему в правый глаз, исступлённо твердя про себя: «Уходи! Уходи! Уходи!». Он рассматривал меня, стену ближайшего дома, афишную тумбу, и, казалось, не отличал одного от другого. Просто детали пейзажа…

Лицо абсолютно расслаблено, глаза смотрят в пустоту. Жужжит, как шмель, повторяя неразборчиво одно и то же слово. Я прислушалась.

– Опаздываем… опаздываемопаздывае…опаз…Дываем. Опа…

– Опаздываем – подхватила я, стараясь копировать интонации.

Он моргнул.

– Опаздываемопаздываем, – жужжала я. – Опаз…

– …дываем.

«Я – это ты! Я —это ты!» – повторяла я про себя, чувствуя, как на лбу выступают капельки пота.

Присоединиться к дыханию… Самая простая установка раппорта… Ну…

Он зашагал дальше, повторяя своё заклинание, а у меня подкосились ноги. Я не упала только потому, что оперлась плечом на афишную тумбу.

Яркие афиши сообщали о распродаже шуб и ожидаемом приезде «любимицы публики, звезды эстрады Ангелины Чернобаевой». Потомственная гадалка Маргарита предскажет вам будущее… Интересно, предвидела ли она такой оборот событий?

Второго я заметила слишком поздно. Он выскочил из-за угла, словно летя на крыльях разорванной в лоскуты, чудом державшейся на плечах рубашки. Увидел меня и бросился через улицу. Я бежала как заяц, молясь о том, чтобы успеть добежать до следующей улицы – там начинались частные дома, и был шанс юркнуть в ворота. Кроссовки глухо стучали по тротуару, воздух раздирал пересохшее горло, боль в боку делалась всё острее, но я чувствовала, что убегаю от смерти.

Полуприкрытую калитку я увидела, когда начало сводить ноги. Метнулась в неё, повернула массивную ручку, навалилась всем телом на грубо сваренные железные листы, и с замирающим сердцем услышала удаляющийся топот.

Мой преследователь, кажется, так и не понял, куда же я делась. Я сползла на потрескавшийся асфальт и долго не могла отдышаться.

До сквера на Пионерской я добралась минут за двадцать: кралась окольным путем, озираясь, как воровка. По дороге никого не встретила, но хватило и того, что было видно сквозь заборы из сетки-рабицы.

Пожилая женщина грызет выдернутую из грядки морковку – прямо с землёй, весь подбородок в чёрных разводах, а она всё жуёт и жуёт.

Подросток остервенело доламывает детский велосипед: руки изодраны в кровь, лицо искажено гримасой ярости.