Такая-сякая

Observe the sky begin to blanch

Without a cry, without a prayer,

With no betrayal of despair.

O Courage, could you not as well

Select a second place to dwell,

No only in that golden tree

But in the frightened heart of me?

Ветвь апельсина смотрит в небо

Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня,

Следит за угасаньем дня.

В какой-то вечер, с этим схожий,

Она пройдет зенит свой тоже

И канет в ночь, и вновь начнет

История круговорот.

И будет ствол еще годами

Вступать с жарой и холодами

Все в ту же сделку, а затем

На землю ляжет, тих и нем.

А после дерево другое,

Зеленое и золотое,

Шатром листвы укроет вновь

Земную, грязную, любовь.

И смотрит ветвь с плодами в небо

Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня,

Следит за угасаньем дня.

О, сердце робкое, ужели

Не выучилось ты доселе

Отваге тихой и простой

У этой ветви золотой?

Приезжая на дачу, я первым делом привожу в порядок крыльцо. Здесь я буду заниматься с внучкой математикой, русским и английским, играть в «Эрудит», пить чай в дождливую погоду. Здесь я буду каждый день смотреть сквозь листья дикого винограда на заходящее солнце. «Она, безмолвие храня, следит за угасаньем дня». И всегда дальше: «В какой-то вечер, с этим схожий, она пройдет зенит свой тоже…». Как перевалило за шестьдесят, все мои мысли вышивают по канве этого стихотворения.

«И будет ствол еще годами вступать с жарой и холодами все в ту же сделку, а затем…». А что «затем»? Куда денутся мои чувства, мои мысли? Кто-нибудь, живущий на земле после меня, уловит их? И почему это меня так волнует? Может быть, Пастернак именно об этом писал:

Были темны спальни. Мчались мысли.

И прислушивался сфинкс к Сахаре.

Или Мандельштам:

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

Неузнаваемый с недавних пор.

И как пройти страшную бездну примирения со смертью не в будущем, когда-то, а сейчас, у последней черты, не аскету-святому, а простому, частному, слабому человеку, пусть и искренне верующему в Бога, в Рай и Ад, много читавшему Святых Отцов и даже религиозных философов?

Ну вот, наконец-то и я добралась до «общего места», где задают «последние вопросы», на которые пока ни наука, ни мировые религии не дали успокаивающего ответа.

Похоже, дамочка вся в сомнениях и о «личном бессмертии» решила порассуждать, скажете вы…

Нет – не порассуждать. Осенью была репетиция. Старший сын Женя, пока атеист, пытаясь успокоить и поддержать меня, изложил свой цельный бескомпромиссный отважный взгляд на смерть, в котором я опознала мудрость незнакомого ему стихотворения.

Как много надо изменить в своей жизни, чтоб я за нее так не цеплялась…

***

Мимо крыльца, чеканя шаг, протопал на ночную вахту Мурзик и уселся около кухни в конце бетонной дорожки. Вытянулся в струнку – высматривает своих. Жалко его, потому что в ночные игры местные коты кастрированного Мурзика не приглашают. Суровые законы животного мира посильнее человеческого увещевания «насильно мил не будешь» и предупреждения «не лезь на рожон». Часто под утро Мурзик приходит порванным, а потом почти весь день спит. Но не он выбрал себе такую судьбу, поэтому к жалости всегда примешивается чувство вины. Вся его жизнь вызывает уважение – несмотря на потерю котовского достоинства, он отличный друг, сторож, боец и охотник.

Любят Мурзика только люди, за его добродушный нрав, за то, что он спасает кооператив от нашествия медведок, мышей, кротов и змей. Ловит он их в основном на чужих участках и сразу, еще живых, приносит на веранду и кладет мне в ноги, – чтоб я его похвалила. В эти моменты я ощущаю себя самым несчастным человеком на свете. Недавно от Петровых притащил шипящую гадюку. В голове промелькнуло: все, это конец. Забыв о больных ногах, я мгновенно запрыгнула на диван, как в кадрах запущенной в обратном направлении кинопленки, и стала дико кричать:

– Брысь! Брысь!

Ошарашенный непривычным криком Мурзик схватил свою жертву за голову и в испуге выбежал на улицу, а у меня на время пропал голос.