Такая-сякая

Как можно забыть долгие сидения большой семьи у вечернего костра, когда смотришь на мерцающее, с кусающими друг друга языками, завораживающее пламя и невольно думаешь о чем-то сокровенном? Разве не огонь на заре человечества собрал людей вокруг себя, и делает это по сей день, отрешая от суетного и обращая к вечному?

В мамины времена у костра сидели в телогрейках, в старых пальто умерших родственников, нахлобучив на голову каждый свое гнездо. Чучела, да и только. Как-то, посмотрев на горящие сложенные неумехами-женщинами в навал бревна и живописное окружение, я сказала:

– Кладка называется «бомжи греются».

Часто, глядя на устланные большими квадратами покрашенного оргалита потолки, на стенные панно из косо уложенного горбыля и фигурные вырезы каждой соединяющей дощечки, я удивляюсь, – как можно было из говенного строительного материала сотворить такую красоту? И думаю о Васе, плотнике-краснодеревце, самородке, выброшенном на обочину жизни сразу после рождения и до самой смерти пытавшемуся пробиться к человеческому существованию.

Помню строительное общежитие на первом этаже, где жила наша школьная подружка Катя и ее младший брат Вася со своей безмужней матерью-маляром. Вечерами женщины-маляры пили водку с мужчинами, и мы частенько подглядывали за этим в незашторенные окна. Кате каким-то образом удалось пройти через ад и не упасть на самое дно, не ожесточиться, стать женой, матерью, бабушкой. У Васи бы тоже получилось, – если бы не вредные привычки, болезненное самолюбие и бестолковая горячность. К концу своей жизни он оказался не нужным никому. С его-то золотыми руками.

Васи нет, а память о нем хранят многие дачные дома. Васина работа в свое время и папу вдохновила на внешнюю отделку дома, ничуть не уступающую внутренней. Мой муж, тоже хороший плотник, ревниво обижается, когда я с восхищением говорю о Васе, и все время предлагает кардинально что-нибудь переделать. Зачем латать старый заваливающийся дом, уничтожая воспоминания о Васе?

Игорь Маслов, корреспондент «Новой газеты», непременно написал бы с моей подачи о Васе очерк – если бы Вася был жив. Это его тема: чудаки-философы, перекати-поле. Где он их откапывает? Как только муж кидает мне газету, я сразу ее просматриваю, выискивая маленькую фотографию улыбающегося молодого человека с высоким лбом. Если нахожу, – настроение мгновенно подпрыгивает в предвкушении получения порции любви, потому что любит Игорь Маслов людей, удивляется их красоте, мудрости, непривязанности к комфорту. Его талантливо написанные очерки изливают доброту и юмор. У меня так не получится. А Вася заслужил.

Сестра мне рассказала об очень симпатичной черте Васиной непутевой натуры. Работа у Васи была только в летний сезон. Как появлялись деньги, он по-барски начинал сорить ими и ездить на такси.

Хотелось бы, чтобы Васю помнил и мой младший сын. Сережа очень уважал Васю и ходил к нему в гости, т.е. в дачный дом, где он временно жил и работал. И Вася всегда угощал Сережу, то чаем с печеньем, то макаронами по-флотски, а, главное, на равных, без сюсюканий, общался с ним.

Пустующий дом быстро приходит в негодность. Стоит недалеко от нашей дачи такой дом, с запущенным участком и развалившимся забором. Редко наезжающие наследники еще не переделали его на современный лад, не насадили газон и не закрылись от прохожих профлистом.

Жил в этом доме «Федор» – так звал его папа и все мы за глаза. «Федор», фронтовик и горный инженер, был в хорошем смысле «кулаком». Земля определяла смысл и содержание его жизни. Я очень его уважала, особенно после того, как узнала поближе. Жена «Федора», хирург, много лет проработавшая в больнице, а затем в поликлинике заведующей хирургическим отделением, была мужу подстать. Благодаря природной хватке, связям и трудолюбию им удалось построить лучшую в кооперативе дачу с завезенным унавоженным черноземом в метр толщиной и ирригационной системой.

Когда жена умерла, «Федор» работал на земле со старшим братом, который приезжал с Украины на лето помогать инвалиду войны. Трудились два старика от рассвета до заката: на законных шести сотках и на дополнительных трех сотках земли за пределами кооператива, где они нелегально выращивали картошку. Расстаться с картофельным полем «Федору» пришлось после смерти брата.

Вдоль дорожки на кухню и около крылечка «Федор» высаживал радующие все лето глаз цветы. Но главным приложением его сил был знаменитый огород. Он страшно возмущался цветочными излишествами дачниц:

– Что это такое! Насадили одни цветочки и возятся с ними целый день! Тьфу! Надо меру знать. Земля должна родить (в его понимании это значило – кормить).

Все высказывания «Федора» были категоричными.

– Что меня больше всего поражало, когда пришлось жить в русской деревне, – так это щи. Каждый день щи с кислой капустой! Пустые – одна вода. Тьфу! То ли дело наш украинский борщ! Ложка стоит!

Кроме борща из супов «Федор» ничего больше не признавал. А вторые блюда были разнообразными и всегда вкусными.

У одинокого и гостеприимного «Федора» периодически собиралась стариковская компания. Два кандидата наук, заведующий отделом, сотрудник министерства, рабочий и сам «Федор». Что, кроме соседства, объединяло таких разных людей? Причастность к Горному делу, возраст, вдовство и пристрастие к спиртному. Из-за глуховатости «Федора» стариков было слышно на всю округу. Каждый раз хозяин, уже клюющий носом, не церемонясь с припозднившимися гостями, прерывал веселое застолье:

– Все. Уходите – мне спать пора.

Внешняя резкость неотесанной натуры «Федора» скрывала безграничную нежность, которая обнаруживалась во время его общения с животными. Своих собак он любил, как Герасим Му-Му. Сначала умного Бима, которого он заботливо стриг неровными гребешками, потом глупую преданную Ветку, разделившую с ним одиночество последних лет. Возьмет Ветку за уши, уткнет свой нос в собачий и начинает переменившимся ласковым голосом журить:

– Ну, как тебе не стыдно! Куда опять убежала? У дедушки ноги больные. Зову-зову, а она по чужим компостам шастает. Помойная собака! Я разве не кормлю тебя? Ух, ты, моя дурында! Что с тобой будет, когда дедушка умрет? Только это меня и волнует…

В гостях, как и дома, лучшие куски «Федор» отдавал собаке:

– Лен, я вот себе кусок мяса положил, считай, что я его съел. На, Ветулечка, кушай дедушкино мясо.

И толстая раскормленная Ветка мгновенно заглатывала мясо.

Папа часто ходил к «Федору» перекуривать. Как-то он объявил всем, что бросил курить, а это оказалось делом сложным. Пока он не бросил окончательно, приходилось прятать сигареты и покуривать тайно: дома во время выноса мусора, на даче – у «Федора». Мама всегда его уличала и, довольная своими разоблачениями, сообщала:

– Бегает три раза в день мусор выносить с пустым ведром.

– Мам, не выводи папу на чистую воду, пусть прячется, – так меньше курить будет.

Но и на даче я случайно его застукивала, придя за чем-то к «Федору». Дымок с крылечка был виден издалека. Услышав скрип калитки и мои шаги, папа тренированным движением фокусника-иллюзиониста заворачивал сигарету внутрь ладони, и мне, чтобы он не прижег себя, приходилось быстро ретироваться. «Бог шельму метит», – на все случаи жизни есть русская поговорка или пословица, и папа до сих пор не позволяет им кануть в Лету.

«Федор» приходил к нам вечером в одно и то же время. Увидев в открытую дверь двигающуюся вдоль крыльца постриженную ежиком голову «Федора», Сережа быстро убирал миску с лечебным кормом нашего Мурзика и шептал:

– «Федор» идет!

У меня портилось настроение. Сейчас он опять пойдет в грязных сапогах в дом, а Ветка сначала выпьет кошачью воду, а потом начнет долго трястись, обдавая нас вонючими канавными брызгами. И фильм накрылся. Если папа был на даче, он спасал положение. Старики садились на лавочку у дома и со знанием дела беседовали на разные темы. «Федор», осматривая жиденькие достижения нашего приусадебного хозяйства, тем не менее, уважительно прислушивался к сельскохозяйственным речам друга, не зная, что у самолюбивого папы была особенность высказывать свое авторитетное мнение по любому вопросу, даже если он в нем не разбирался.

Как мне сейчас не хватает этих визитов, всегда заканчивавшихся одной и той же философской фразой:

– Ну, что ж – пойдем, Ветка, жить дальше.

Особенно я сблизилась с «Федором», когда папа стал реже ездить на дачу. У «Федора» от работы в земле все руки были покрыты страшной экземой, и он ходил ко мне на перевязки. Меня он тоже снабжал лекарствами. Как-то в начале сентября я сильно заболела. «Федор» забеспокоился, пришел узнать, куда я пропала. Я ему очень обрадовалась, но по его виду поняла, что случилось что-то ужасное. В тот день начались «Бесланские события». «Федор» включил телевизор и в сердцах закричал:

– Что творится! Ведь это же дети! Дети! Убивать детей! Куда мир катится!

Однажды «Федор» рассказал мне всю свою жизнь, неторопливо, тщательно подбирая слова. Это было откровение. Мальчишкой он пережил печально знаменитый «голодомор», в котором вымерла вся его деревня, ел траву, побирался. Потом война. Снарядом ему оторвало часть ступни, что и спасло от смерти. Учеба в институте. Встреча стеснительного молодого специалиста с бойкой выпускницей медицинского института. Бездомная, но счастливая жизнь, продвижение по службе, вплоть до директора шахты, переезд в Подмосковье. О жене говорил с восхищением.

– Федор Александрович! А почему Вы больше не женились?

– А зачем? Детей подняли, что еще надо? А потом – я очень брезгливый на женщин (тут «Федор» передернул плечами). Фу!

Федор Александрович был главным моим дачным консультантом и многому меня научил: когда что сажать, как поливать, когда обрезать стрелки чеснока и подкапывать головки, следить за прогнозами погоды, чтобы не опоздать до первой ночной росы снять помидоры, научил готовить настоящую солянку, варить яблочное повидло, солить огурцы, делать вино из красной смородины. С этим вином столько смеху было. Все сделали, как «Федор» сказал, натянули медицинские перчатки на две пятилитровые бутыли с будущим вином, поставили их напротив кровати. Переспросили, как должны вести себя перчатки.

– Этих дур разопрет в две огромные хари.

Лежим с Сережей в нашей знаменитой трехместной кровати, ждем, когда луна покинет оконный проем. А она возьми и освети бутыли! Две раздувшиеся перчатки медленно покачивались в приветствиях друг другу. Сережа, давясь от смеха, сказал:

– Ну и хари!

Как же мы долго смеялись, и до сих пор смеемся.

На стенах дачного дома висят и согревают душу вышивки моих бабушек. Над папиной кроватью – вышитый портрет Горького. Вылитый «Федор», только с усами.

– Пап, я тебе друга твоего над кроватью повесила.

Каждый раз, невольно взглянув на вышивку, я вижу и вспоминаю «Федора».

***

Ну вот, наконец-то рука потянулась к «Новому миру». Несколько месяцев журнал ждал меня. Или я его?

Дочитываю Дневник Чуковского, и в самом конце вспоминаю, что я его уже читала и, скорее всего, не один раз, потому что давно рассказываю близким и знакомым, как Ахматова в голодные двадцатые годы отдала бутыль с молоком Чуковскому для детей. Чтобы стать Ахматовой, одного таланта мало. Обернутый в обдумывание эпизод с молоком задержался в памяти. Дневник перечитала с удовольствием, потому что в нем передан дух времени, взгляд умного человека на литературу, отечественную и зарубежную, но уже сейчас, по прошествии недели, хоть снова начинай, – пораженная старческим маразмом память не держит информацию, не наталкивающую на размышления. Дневник – не воспоминания.

Мысли переместились с крыльца в городскую квартиру, где я с осени до весны писала воспоминания – размышления, которые много во мне изменили, помогли собрать воедино, в одну картину все, что варилось в моей голове и душе целые годы и имело прямое отношение к смыслу жизни. И каково было мое удивление, когда через месяц по телеканалу «Культура» я услышала филолога Б. Аверина, излагающего свой взгляд на литературные воспоминания как на собирание личности в процессе активного взаимодействия «сегодня», «вчера» и «допамяти». Венцом моих размышлений стала тоже «допамять», но как тоска каждой души по потерянному Раю. Книга Аверина, в основу которой легла его докторская диссертация, так и называется «Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции». Пока достать ее я не смогла, но читаю в электронном виде. В толстовском гениальном «восторге бытия», услышанном тогда от Аверина и пропущенном в молодости, я сразу узнала много раз вроде бы беспричинно посещавшее меня чувство. Как можно словами передать внезапно нахлынувшую на тебя цунами радости? У Толстого всего два слова – «восторг бытия», а точнее не подберешь. Прибавлю еще одну деталь, подтверждающую тот факт, что сходные мысли друг друга находят. Лекция Аверина состоялась ровно в день рождения моей соседки по даче Люды, архитектора, которую я, из-за передачи, задерживалась поздравить. Сижу, пораженная совпадениями, перед телевизором и повторяю: