Тайна мертвой царевны

Да, конечно, всякое прошлое уходит безвозвратно, его сменяет настоящее, и, если оно не радует нас, нам в утешение остаются мечты о будущем, однако Верховцев ужасался настоящему, а будущее вообще представлялось ему жуткой клубящейся кроваво-красной тьмой!

– Не называйте меня Натой, – попросила девушка. – Я знаю, что мне надо к этому имени привыкнуть, а старое забыть, но я так хочу то имя услышать, которым вы меня там, в лесу, называли! Помните, вы мне сказали: «Здравствуйте, Настасья Николаевна! Давайте по лесу немножко прогуляемся, хорошо, Настасья Николаевна?» И мне вдруг так смешно стало, что я – Настасья, хотя я была ужасно напугана. Правда, было очень страшно, особенно когда я бежала к вам через рощу в этой Нижней Курье! – Ната вздрогнула. – Слово такое ужасное – Курья… Мне представлялась изба на курьих ногах и все время казалось, что она откуда-то сейчас приковыляет и из нее выскочит Баба Яга! Но появились вы. Я сначала испугалась: вы были во всем черном, так мрачно смотрели своими черными глазами! И вдруг вы говорите: «Здравствуйте, Настасья Николаевна!» Мне сразу легче стало. А помните зайца? Ну, которого вы подстрелили из вашего револьвера, чтобы меня накормить? Неужели не помните? Около той усадьбы, где мы должны были найти пищу и ночлег, а усадьба оказалась сожжена, и никого не было… вы так и не сказали, что стало с хозяевами, но я и сама поняла, что они погибли… Мне было так страшно! Я все время плакала, а вы в это время того зайца ободрали, и разделали, и поджарили, найдя в развалинах остатки печурки. Мясо подгорело, но вы заставили меня есть, а я плакала, плакала… И тогда вы сказали: «Жаль, что я не могу плакать, мясо несоленое до чего противное! Может быть, Настасья Николаевна, вы одолжите мне немного своих соленых слез?» Я тогда чуть не подавилась, но все же перестала рыдать, немного успокоилась и почти доела зайчатину. А потом говорю: «Больше не могу, лучше на завтра оставить». А вы так ворчливо приказали: «Ешьте-ешьте! Мало ли что с нами завтра будет! Вот, помню, сидел я в тюрьме у большевиков еще зимой, а передачи мне носить особо некому было: только тетушка старенькая редко-редко навещала меня. Очень голодно жилось! И когда она приносила что-нибудь, я немедля, в тот же день, все продукты изничтожал до крошки: обидно, думал, будет, если ночью расстреляют и еда пропадет». Наверное, эти слова должны были повергнуть меня в ужас, но нет – не повергли. Я послушно догрызла остатки зайца. Помните, господин Иванов?

– Да-да, все помню, – хрипло подтвердил Верховцев.

– Нам было так трудно, так опасно пробираться в обход Перми, чтобы встретиться с Петром Константиновичем, помните? – продолжала Ната. – А теперь мне кажется, это была чудесная прогулка. Осенний лес напоминал прекрасный сад, украшенный желтыми цветами! И мы говорили, говорили… Я вам всю свою жизнь рассказала: и как росла, и как мы с сестрами в госпитале работали, как учили раненых грамоте, и про Луканова, и про этих ужасных солдат в Екатеринбурге, и про того, который в меня стрелял… Про все рассказала: и про плохое, и про хорошее. Я думала, вы со мной и Петром Константиновичем дальше поедете, а вы куда-то исчезли. Но на самом деле вы все равно как будто всегда со мной. Здесь, в Петрограде, только воспоминания о вас помогают мне держаться. Я раньше так любила этот город! Конечно, Москву и Ливадию гораздо больше, но Петроград тоже очень сильно любила. А теперь он превратился в ужасное гнездилище врагов и убийц. Как будто какой-то самый злой на свете колдун махнул волшебной палочкой – и все на свете заколдовал. Иногда я не могу уснуть от горя, но вспоминаю, как тогда, в ту ночь, чтобы мне не было страшно в той мертвой усадьбе, вы пели… пели по-немецки. Я немецкий никогда не любила, но это звучало так прекрасно:

Leise flehen Lieder
Durch die Nacht zu dir;
In den stillen Hain hernieder,
Liebchen, komm zu mir!..[11 - «Тихо молит моя песня тебя ночью; в тихую рощу ко мне приди, любимая!» (нем.). На стихи поэта Людвига Рельштаба написан романс Франца Шуберта «St?ndchen» (или «Serenada»), но в России он более известен с поэтическим переводом Николая Огарева «Ночная серенада»: «Песнь моя летит с мольбою Тихо в час ночной. В рощу легкою стопою Ты приди, друг мой!»]

Сердце у Верховцева болело все сильней. Слышать этот прерывающийся голосок было так же невыносимо, как исповедь умирающего человек.

Вернее, уже умершего. Ведь она, можно сказать, восстала из могилы!

«Господи, помоги ей! – мысленно взмолился Верховцев. – Помоги нам всем, Господи!»

– Петя, вода согрелась! – окликнула Елизавета Ивановна, выходя из кухни, но он только махнул рукой, продолжая слушать неровный, задыхающийся голос Наты:

– Знаете, господин Иванов, вы мне и сегодня помогли спастись. Честное слово, мне кажется, что я, когда бежала, вас все время видела впереди. И в ту арку, где я спряталась, я потому вбежала, что мне показалось, будто вы меня туда подтолкнули. И когда у меня ноги подкашивались, мне слышалось, будто вы мне говорите – так же, как там, в лесу: «Слишком много сил было приложено, чтобы вас спасти, Ната! Если вы сдадитесь, вы уничтожите все наши усилия. И все жертвы, которые были ради вас принесены, окажутся напрасными!» Да, меня это заставляло идти. Но я все время думала о тех жертвах, ради меня принесенных. Та девушка, которая бежала мне навстречу в Нижней Курье, которая вернулась вместо меня в подвал… Жива ли она? А моя семья? Я обещала ничего не спрашивать, но я не могу не думать о том, как на их участи отразилось мое бегство! Нет-нет, я знаю, что все будет хорошо с ними, не может не быть хорошо! Я должна в это верить, иначе не смогу жить! Но… но те люди в усадьбе – их убили из-за меня, да? Скажите, господин Иванов?

– Я не знаю, Ната, – глухо ответил Верховцев, убирая ладонь с ее лба. – Война! Кругом идет война, и никто из нас не может поручиться, что он будет жив завтра или даже через час. Революция и война требуют постоянных жертвоприношений. Но вы ни в чем не виноваты, помните: виноваты те, кто разжег этот страшный пожар в России.

– Да, я понимаю, конечно… – вздохнула Ната и вдруг снова нервно встрепенулась: – А Верочка? В ее гибели в самом деле виновата я? Лучше бы я не ходила к ней сегодня. Но я пошла потому, что она в прошлый раз пообещала у каких-то людей точно выяснить, что сталось с мамой, с сестрами… Здесь ведь все время твердят, что мы погибли – все. Но я-то совершенно точно знаю, что это не так! Я ведь не погибла! Я жива! И если я смогла бежать, наверное, и они тоже? Но я ничего о них не знала. Вера обещала выяснить и рассказать. А вместо этого… Как это было страшно, если бы вы только знали! Вот только что она была жива, смеялась – и вдруг…

– Она сказала, у кого это может выяснить? – вдруг насторожился Верховцев. – Сказала, кто эти люди, которые все точно знают?

– Нет, – вздохнула Ната.

– Петя, время уходит! – напомнила Елизавета Ивановна.

– Что же это получается? – словно не слыша, пробормотал Верховцев. – Что же это за люди вдруг возникли такие всезнающие?

– Петя! – простонала жена.

– Да, – резко сказал Верховцев. – Пора! Ната, очнись, посмотри на меня. Это я, Верховцев.

Девушка распахнула испуганные глаза, огляделась недоверчиво:

– Петр Константинович? А где господин Иванов? Он был здесь! Я говорила с ним!

– Да, – с трудом прокашлявшись, подтвердив Верховцев. – Но он только что ушел. Он… он срочно уехал в Москву. И мы тоже должны как можно скорей отправиться туда.

– Я постараюсь, – кивнула Ната, приподнимаясь. – Но как же я могу ехать? У меня руки в крови, – испуганно оглядела она себя и зажмурилась: – Какой ужас!..

– Успокойся, – резко приказал Верховцев, боясь возвращения истерики. – Надо поскорей вымыться и переодеться. Прошу, держись, держись, Ната. Ни о чем плохом не думай. Помни: мы едем в Москву! Ты ведь любишь Москву? Вот и думай о ней. Вспоминай, как ты там бывала, вспоминай обо всем хорошем, что было в твоей жизни. Это поможет тебе быть сильной. Думай про господина Иванова. Он просил тебя быть сильной – как тогда, в лесу. Он просил напомнить тебе, что ты не имеешь права на слабость. Иначе все жертвы, которые были принесены ради твоего спасения, окажутся напрасными!

– Да, хорошо. Да. Я постараюсь быть сильной. Мы едем в Москву…

* * *

«Несмотря на то что слухи об убийстве Николая Романова не получили до сих нор официального подтверждения, они продолжают циркулировать в Москве. Вчера, со слов лица, прибывшего из Екатеринбурга, передавалась следующая версия о случившемся: когда Екатеринбургу стало угрожать движение чехословаков, по распоряжению местного совдепа отряд красногвардейцев отправился в бывший губернаторский дом, где жили Романовы, и предложил Царской семье одеться и собраться в путь. Был подан специальный поезд в составе трех вагонов. Красноармейцы усадили Романовых в вагон, а сами разместились на площадках. По дороге будто бы Николай Романов вступил в пререкание с красноармейцами и протестовал, что его увозят в неизвестном направлении, что в результате этой перебранки красноармейцы якобы закололи Николая Романова. Тот же источник передает, что великие княжны и бывшая Императрица остались живы и увезены в безопасное место. Что же касается бывшего наследника, то он тоже увезен, отдельно от остальных членов семьи. Все эти сведения, однако, не находят подтверждения в советских кругах»[12 - Газета «Новое слово», № 49 от 20 июня 1918 г.].

* * *

Этот дом старожилы Петербурга звали «дом Тарасовых». Собственно говоря, это был не один дом, а несколько пристроенных друг к другу. Они выходили на набережную и на 1-ю Роту Измайловского полка[13 - Названа эта улица была так потому, что на ней начиная с 1740 года строились казармы и дома для жительства гвардейцев Измайловского полка. Теперь называется 1-я Красноармейская улица.]. Всего квартир в доме было двести, самой разной величины и удобства, годных и для самих братьев Тарасовых (они занимали четырнадцать комнат), и для помощника министра финансов, и для обедневшего, но еще не вполне разорившегося князя, и для гвардейского офицера, и для учителя, врача, мелкого чиновника и даже для рабочего, получавшего хорошее жалованье.

Инзаевы занимали восьмикомнатную квартиру в третьем этаже.

В доме – не во всем, конечно, только в некоторых парадных, – имелся лифт, и Дунаев часто вспоминал, как они с Верочкой, уговорив швейцара не сопровождать их (вернее, сунув ему рубль), целовались в отделанной вишневым бархатом кабине, очень похожей на коробочку для дорогих духов, только с зеркалами и причудливыми светильниками по стенам, и перед тем как выйти, Верочка строила глазки своему отражению и бормотала что-нибудь вроде: «боже мой, как я непристойно выгляжу!» или «У меня совершенно порочный вид!». От этих трагических реплик Дунаев начинал так хохотать, что у него чуть ли не судороги делались, а Верочка обижалась, поэтому они выходили из лифта вовсе не как пылкие любовники, а почти как враги, и это до поры до времени отводило от них подозрения Верочкиных родственников… Ах, как все это сейчас вспоминалось, как ласкало душу, но все-таки не могло отогнать тревоги!

Дунаев даже споткнулся, когда увидел дом Тарасовых: раньше всегда такой нарядный, внушительный, а теперь словно бы пригнувшийся, обшарпанный, как бы покалеченный. Вот здесь пулеметная очередь оставила глубокий след на стене, там заколочены фанерой окна, а из других торчат уродливые закопченные трубы «буржуек» – небольших железных печек, на которые перешли чуть ли не все петербуржцы. «Буржуйками» их называли за необычайную прожорливость. Ради того, чтобы прокормить этих маленьких дымящих зверей, были разобраны чуть ли не все деревянные дома, которые стояли заброшенными, сожжено множество мебели, книг… целые библиотеки исчезали бесследно в их огнедышащих пастях! Грели «буржуйки», только пока пылал огонь: в эти минуты на них даже можно было что-нибудь приготовить, но они потом мгновенно остывали, а уж чадили нещадно! Черной гарью были закопчены окна, из форточек которых торчали трубы «буржуек», черная гарь клочьями висела на стенах.

Дунаев с трудом удержался, чтобы не схватиться за сердце. Многое он повидал за минувшие полтора года, но в его воображении этот дом оставался таким, как раньше: величественным и в то же время уютным обиталищем любимой женщины, очаровательной, шаловливой, незабываемой. И змеей ужалила мысль: а Верочка – она тоже изменилась? С чего он взял, что она осталась прежней?! Что сделали с ней война и это невыносимое время? Да полно, найдет ли он ее вообще?!

Сдерживая нервную дрожь, Дунаев подошел к знакомому парадному, протянул руку – толкнуть дверь, – но в эту минуту она сама собой распахнулась, и перед ним возникла маленькая женская фигурка, облаченная в какую-то нелепую громоздкую одежду – не то пальто, не то тулуп, – бывшую ей явно не по росту. Дунаев успел заметить бледное перепуганное личико, низко сползший на лоб платок и ярко-красные перчатки на руках.

В первое мгновение он так и подумал: что за перчатки такие диковинные и до чего же нелепо они смотрятся в сочетании с этим тулупом! А девушка, на миг помедлив, бросилась вперед, словно не видя Дунаева, ударилась в него всем телом – она и в самом деле была маленького роста, едва доставала ему до плеча, – и взвизгнула истерически:

– Пустите!

– Извольте, мадемуазель, – удивленно пробормотал Дунаев, машинально посторонившись, и в это мгновение сзади, на лестнице, завопили:

– Ах! Ой! Да что же это?! Держи ее! Лови ее!

Девушка проскочила мимо Дунаева, и до него только сейчас дошло, что руки-то у нее не в перчатках, а в крови…

Сыскной пес, которого он считал давно сдохшим, в этот миг внезапно ожил в его душе, вскинул голову и возбужденно залаял. Дунаев повернулся и кинулся вслед за девушкой. Было не важно, что она совершила, по какой причине, не важно даже, кто она такая, – сыскной пес знал службу: догнать! Схватить! Задержать!

Дунаев был высоким и длинноногим, однако эта маленькая девушка бежала с необычайной быстротой. Видимо, она совершила что-то воистину страшное, ее саму ужаснувшее, потому что только до смерти напуганный человек мог мчаться с такой скоростью. Дунаевв видел мельканье ее маленьких ножек. Чудилось, ее невысокую фигурку несет ветром! Самое удивительное, что ветер был встречным, Он мешал Дунаеву, бил его в лицо и в грудь, хоть немного, да замедлял его бег, а вот девушка ветра словно бы не замечала: казалось, он был для нее попутным, он подхватил ее и нес, уносил от Дунаева.

Как назло, набережная была пуста, некому крикнуть: «Задержите ее!» Правда, сзади раздавались чьи-то торопливые шаги и сбившееся дыхание. Кто-то тоже бросился в погоню за этой девушкой. Дунаев изо всех сил наддал ходу, но внезапно споткнулся, почти тотчас поймал было равновесие, но в это мгновение на него наскочил тот, кто бежал сзади. Дунаев головой вперед пролетел несколько шагов, с трудом удержался на ногах, а когда выпрямился, набережная впереди была пуста.

Девушка исчезла.

– Куда ж она запропала?! – потрясенно выдохнул кто-то сзади. – Будто корова языком слизнула! Дивья!

Дунаев обернулся. Перед ним стоял невысокий тощий человек в куцей шинелишке с обгорелыми полами, туго перепоясанной обрывком толстой веревки. Он утирал вспотевшее лицо облезлым треухом, обнажив очень круглую, словно на токарном станке выточенную, голову с неровно, лесенками подстриженными темно-русыми волосами.

Наконец незнакомец снова нахлобучил треух и уставился на Дунаева.

– Чего таращишься? – сердито рявкнул он, сверкнув рыже-карими глазенками. – Прос. ал, все прос…л, язви тя в душу!

– Какого черта ты на меня наскочил? – рявкнул в ответ и Дунаев.

– Дык спотыкнулся, – мигом сбавив тон, пояснил незнакомец. – Вишь, каковы на мне отопки? Каково не заплестись?