Париж.ru

– Странно, – сказал Капитонов.

– Что тебе странно?

– Ну как же – хозяйка квартиры Сорокина, а в пачках книги Сорогина. Странное совпадение, верно?

– Ничего странного, подумаешь, фамилии похожи, – буркнул Малышев. – Что там такое?!

Это сердитое восклицание относилось к звонку, раздавшемуся из Вениного кармана.

Тот достал маленький плоский мобильник, откинул крышку:

– Алло?

– Белинский, ты где? – раздался сердитый голос Светы. – Почему не «курьерите»? У вас вызов.

«Курьерить» – от слова «Курьер», названия устройства связи в машинах «Скорой» и на линейной подстанции, – на профессиональном жаргоне означало обозначиться во времени и пространстве. Закончил работу на вызове – курьерь, что свободен и готов к новым трудовым свершениям.

Но главное состояло в том, что Белинский был сейчас ни к чему такому категорически не готов, тем паче – ехать в Зеленый город, откуда поступил вызов. И не только потому, что это уж такая даль. Подумаешь, полчаса езды! Просто-напросто Вене безумно жаль было уходить из этой квартиры, так ничего и не узнав ни об убитом, ни об убийстве. Конечно, ему никто не стал бы докладывать в подробностях, а преступником человека вообще называет только суд, однако же...

Однако же работа есть работа, поэтому он сообщил о звонке Малышеву. Тот недовольно свел брови, видимо, не счел себя полномочным лишать кого-то узаконенного Конституцией права на медицинское обслуживание. И нехотя приказал Капитонову найти других понятых, разбудив для этого жильцов соседних квартир.

Белинский бросил прощальный взгляд на Данилу-мастера и Хозяйку Медной горы. Циферблат между ними показывал четвертый час утра. В любой другой ситуации Веня остро пожалел бы людей, которым придется проснуться в такую пору и притащиться в квартиру, где произошло преступление. Однако в данный момент он остро завидовал этим несчастным! Любопытство, наверное, очень дурное качество...

Вениамин медленно вышел из «нехорошей квартиры» номер двадцать шесть и спустился по лестнице. Постоял минутку на крыльце. Отчетливо пахло горящей помойкой – ветер, значит, не переменился. Здесь, в верхней части, еще ничего, а вот на Мещере или где-нибудь на Автозаводе, говорят, полные кранты.

– Проснись, Витек, – сказал он, открывая дверцу и встряхивая водителя за плечо. – Труба зовет.

Водитель, чудилось, еще не открыл глаза, а уже повернул ключик в стояке. Белинский с усилием потянул на себя дверцу, но она отчего-то не закрывалась. Господи, этот битый-перебитый «Фольксваген»... Правильно Витька причитает, что даже германская техника от такой безумной эксплуатации идет вразнос. Дверка-то раскачалась, и очень сильно.

– Ну что там? – хриплым со сна голосом поинтересовался в это время Виктор.

– Где, в Зеленом городе? – Вениамин перевесился с сиденья и тянул, тянул заразу-дверь, которая нипочем не желала закрываться. – Сердечный приступ, что еще может быть для нас, для кардиологов? Женщина, сорок пять лет, перенесла инфаркт... Надо поспешить.

– Да нет, там, наверху, – мотнул головой Виктор, с трудом разлепляя глаза.

– А, там! Там труп, – сообщил Белинский, изо всех сил дергая дверцу.

И это титаническое усилие было вознаграждено: дверца захлопнулась так легко, как будто ее никогда в жизни и не заедало.

Валерия Лебедева. 26 июля 2002 года. Москва

К тому времени, как Лера добралась до «Войковской», а потом и до улицы Черняховского, где находился «Глобус», ей удалось отбросить почти все докучливые мысли и вполне сосредоточиться на предстоящем ответственном разговоре. Она выработала четкую тактику и стратегию: как постучится, как войдет, что скажет для начала, что потом, как будет реагировать на злоехидство Фрау, на ее оскорбительные реплики, имеющие целью посеять в молодом авторе неуверенность к себе, внушить отвращение к его собственному творчеству, убедить, что адрес издательства «Глобус» надо забыть как можно скорее – и не вспоминать больше никогда, а при одной только мысли о писательском труде следует ощутить жгучий стыд и сжаться в комок, твердя про себя: «Аз недостоин! Недостоин!!!»

Она была вполне готова увидеть неприязнь и даже злобу в глазах Фрау (нелюбимый автор явился, к тому же недовольный редактурой предыдущего романа и отзывом на новый, к тому же особа женского пола, к тому же довольно привлекательная внешне, к тому же опоздавшая на четверть часа!), однако такой вспышки ненависти не ожидала встретить даже она – при всей своей моральной и физической подготовке.

Причем Лере показалось, что ненависть сия смешана с неким страхом – как будто редактриса испугалась, что при взгляде на нелюбимую авторшу ее может кондрашка хватить.

– В-вы? – выдохнула Фрау. – Да как вы?..

На этом слове она поперхнулась, но Лере легко было себе представить, что Фрау хотела сказать: «Да как вы посмели опоздать на встречу со мной???«

Она неловко пожала плечами и, совершенно как господин Простаков, «от робости запинаясь», начала лепетать что-то про очередь в посольстве, про испорченное платье, про магазин... При этом Лера каждую минуту ожидала, что Фрау раздраженно на нее прикрикнет: «А какое мне дело до ваших платьев и ваших посольств?!» или что-нибудь в этом роде, однако та почему-то молчала и даже как бы прислушивалась к Лере, причем глаза ее выражали не лютую ненависть, не отвращение, даже не скуку, а что-то вроде растерянности... если такая дама, как Фрау, вообще способна теряться. «Наверное, это обман зрения, – решила Лера, – наверное, она просто-напросто оттачивает словцо поострее, чтобы прикончить меня одним ударом! Вон как разглядывает с ног до головы! Небось ищет, куда бы вонзить кинжал!»

И она замолчала, даже голову покорно склонила, готовая уже ко всему.

– Погодите-ка, госпожа Лебедева, – вдруг вполне человеческим голосом промолвила Фрау. – Вы что, за границу собрались? Во Францию – я правильно поняла?

Лера вытаращилась на нее, внимательно вслушиваясь в каждую интонацию. Против ожидания, из очей Фрау не извергалось всепожирающее пламя. Лязганья метательных ножей тоже почему-то не было слышно.

– Ну да, – не вполне себе веря, пробормотала Лера. – Во Францию.

– В Париж?

– В Па... в Париж. В основном.

– А, так у вас тур по стране? – с поразительным выражением лица поинтересовалась Фрау. Несколько мгновений Лера ломала голову над тем, какое чувство скрыто под этой гримасой: брови сведены к переносице и одновременно приподняты в том месте, где сведены, глаза расширены, губы стиснуты в куриную гузку, – пока не осмелилась предположить, что перед нею не маска Немезиды, а выражение вежливого интереса.

Господи Иисусе! Неужели издательство «Глобус» тоже входит сегодня в список приоритетных для посещения ангелами-хранителями мест?!

– Нет, у меня не тур, – пролепетала Лера. – Я еду по приглашению подруги, а у нее дом в Бургундии. В смысле, в Париже квартира и еще домик в деревне – типа дачи.

«Такая старая рухлядь четырнадцатого века», – словно бы услышала она насмешливый голосок Николь, но цитировать подругу не стала. Поостереглась. Уж больно сногсшибательно действовало на русских людей это словосочетание: «Дом четырнадцатого века в Бургундии!» И хотя Фрау трудно было назвать русской, все же она жила в России, а значит, менталитет у нее был такой же уязвимый, как у прочих, извините за выражение, россиян.

Многие Лерины знакомые ломались и без упоминания четырнадцатого века и Бургундии – достаточно было брякнуть о квартире в Париже, – однако Фрау оказалась крепким орешком.

– Как это мило! – произнесла она вполне дружелюбно, и Лера едва удержалась, чтобы не перекреститься: ну не могла Фрау так говорить! Это было против ее образа, против всех законов жанра, именуемого «разговор редактора с автором»! – Искренне вам завидую. И что же, приятельница ваша француженка или натурализованная русская?

Ну и выраженьице – «натурализованная русская»! В самом подборе слов прозвучало что-то от прежней Фрау, и Лера, предпочитавшая знакомую опасность незнакомой, малость пришла в себя:

– Нет, она настоящая француженка.

– Как же вы с ней познакомились?

– Случайно, – ответила Лера, еле удерживая на кончике языка подробное объяснение.

Боже упаси проболтаться Фрау! Во-первых, сглазишь, а во-вторых, та просто не поверит. А если поверит... тем хуже для молодой писательницы Лебедевой! И со свойственным для всякого писателя умением мгновенно соврать так и поступила:

– Она... знакомая моих друзей. Приезжала в Нижний, там мы с ней и познакомились, Николь побывала у меня в гостях, ну подружились... прислала вызов...

– Николь? – пробормотала Фрау, опираясь ладонями в стол. – Какой еще Николь?

– Не какой, а какая, – усмехнулась Лера. – Во Франции это имя носят и мужчины, и женщины. Вернее, мужской вариант даже более мягкий – Николя. А мою подругу зовут Николь Брюн. Брюн – смешная фамилия, верно? Означает – коричневая. А у Николь как раз каштановые волосы, именно что коричневые. То есть ей фамилия на все сто подходит. А еще у нее есть подруга, так ту зовут Бландин. Представляете? Именно «бла», а не «бло», потому что это совсем другое слово, не «блондин» в нашем понимании, а имя, я даже не знаю, что оно там означает, но эта самая Бландин вовсе никакая не блондинка, то есть блондинка, но крашеная, а впрочем, я ее только на фотографиях видела, которые мне Николь присылала...

Она молола языком безостановочно, чтобы чем-то занять голову, чтобы не дать мыслям остановиться на тех метаморфозах, которые на ее глазах происходили с Фрау, вернее, с выражением ее физиономии. «Ряд волшебных изменений милого лица», как сказал поэт.

Ну это он сильно польстил Фрау! Волшебные изменения милого лица... надо же такое выдумать! Гримасы жуткой рожи! Может, у Фрау, вернее, у ее лицевых нервов, пляска святого Витта?

Лара мысленно прикусила язычок.