Ихтис

Она перекрестилась и вернулась к уборке, давая понять, что разговор окончен. Павел настаивать не стал, обулся, набросил куртку и вышел на улицу. Пес снова выскочил из будки и принялся отрабатывать хозяйский кусок, усердно облаивая Павла и роя задними лапами землю. Дождя действительно не было, хотя облака текли лениво и низко. Туман истончился, и улица просматривалась от края до края. Справа над избами возвышался шпиль Троицкой церкви. Слева дорога шла под уклон, ныряла в неглубокий овраг, выныривала снова и уходила к прилепленным друг к дружке срубам.

Червонный кут.

Красный угол, значит. Когда-то так называли почетное место в избе, где стоял иконостас и куда сажали особенно дорогих гостей. Павел сделал мысленную пометку: записать вечером в блокнот. Обычно его коллеги брали в командировку диктофон, но Павел не хотел остаться без информации на случай, если вдруг в Пуле сядут батарейки. А вот визуальную память имел цепкую, да и камера не подводила.

Узнал и покосившуюся избу, стоявшую чуть в стороне, едва ли не на склоне оврага – дом старца Захария. Он так и спросил у пробегающей мимо девчушки:

– Подскажи, это дом старца?

Девчонка замерла, поджав одну ногу, как цапля, глянула испуганными глазищами, но ответить не успела. Из соседнего дома выскочила растрепанная женщина, закричала:

– Верка! А ну быстро сюда!

Девчонка опустила поджатую ногу и, прошмыгнув мимо Павла, нырнула в приоткрытую калитку. Женщина замахнулась на нее, девчонка вжала голову в плечи и скрылась в сенях.

– Я только хотел спросить, – крикнул Павел, – не это ли…

Женщина зыркнула недобро и захлопнула за собой дверь.

– …дом старца, – закончил Павел и усмехнулся. В деревне явно недолюбливали чужаков.

Он спустился к оврагу, нарочито небрежно обойдя избу Захария, но успел сделать снимок, быстро окинув взглядом пустой и чистый двор с аккуратно прореженными грядками, сохнущие на бельевой веревке штаны, поленницу дров у вросшего в землю сарайчика. Старец явно не бедствовал.

Долго задерживаться на склоне Павел не стал, чтобы не вызывать лишних подозрений, а перешел мелкий ручеек по самодельным мосткам и очутился по другую сторону оврага – отсюда, с косогора, хорошо просматривалась старая часть деревни. Троицкая церковь стояла на самой возвышенности, от нее редкими извилистыми лучами расходились дороги. Самый длинный тянулся к лесу и исчезал за густым частоколом сосен и лиственниц, другой же конец «луча» проходил прямо под ногами Павла и упирался в Червонный кут. Избы тут и, правда, отличались от деревенских – построенные добротно, но совершенно одинаково. Они стояли на невысоких деревянных сваях, будто сказочные дома на птичьих ногах. По дворам неспешно прогуливались куры, где-то в хлевах возились свиньи, но ни один человек не встретился на пути. Прорубленные под самой крышей окна были темны, и хотя Павел не мог сказать достоверно, наблюдает ли кто-то за ним, всей кожей он ощущал настороженные и недружелюбные взгляды. Это чувство преследования не прошло, даже когда Павел миновал Червонный кут и приблизился к лесу – березы и осины соседствовали с елями и лиственницами, меж ними пролегала узкая тропинка, скользкая от влаги, увитая выступающими корнями. И кто-то прошел по ней совсем недавно: на грунте отпечатались свежие следы.

Павел шагнул в сырой полумрак. На щеку упала невесомая нить паутины, словно предупреждая: «…черво… не ходи…» Он брезгливо вытерся ладонью, но упрямо двинулся вперед, отодвигая нависшие над тропинкой ветки и ежась от пробирающего ветра.

Первый крест стоял прямо возле тропинки – это был голбец с прибитыми сверху дощечками в виде крыши. Прогнивший, обломанный, будто пустивший корни во влажную землю. Ни имени, ни дат уже не разглядеть.

Павел тронул крест – древесина набухла, крошилась от малейшего касания, из борозд деформированной резьбы выскочил и шлепнулся на землю жучок-шашель. Павел отдернул руку и вернулся на тропу – из-под подошв беззвучно покатились осклизлые комья глины.

Еще через несколько шагов на пути попалась поломанная оградка – тропинка огибала ее по дуге, и Павел послушно обошел, нырнул под заваленную сосну, едва не зацепившись воротом куртки за выступавший сучок, и наконец увидел настоящее лицо деревни.

Погостово.

Старообрядческое кладбище.

Здешние могилы давно просели, поросли можжевельником, волчьим лыком и папоротником. Восьмиконечные кресты и голбцы торчали вкривь и вкось, кое-где виднелись деревянные надгробия в виде домиков, сложенные из досок и замшелые настолько, что казались обычными колодами. И впереди, над крестами и могилами, прячась в тени осин, стояла деревянная Всехсвятская церковь, прозванная в народе Окаянной.

Она сама походила на надгробие: черная от смолы, покрытая резьбой, почти не тронутой временем, с чешуйчатой маковкой купола и заколоченными окнами. Церковь вросла в землю, будто старый валун, но не обветшала, не покосилась, а стояла прочно – созданная на века. И вокруг такая тишина – ни треска сучка под ногой, ни щебета птиц. Ветер дул в спину непрестанно и ровно, будто сзади работал гигантский вентилятор, и листва колыхалась на ветру, но не шелестела. Павел покрутил туда-сюда регулятор громкости – ничего не изменилось. Воздух сгустился и отяжелел, и какое-то неясное чувство снова заворочалось под ребрами – как тогда, в темной библиотеке.

Павел огляделся, почти ожидая увидеть нескладного подростка в обугленной толстовке, и вздрогнул, когда действительно заметил чью-то фигуру, склонившуюся возле рассохшегося голбца. Сердце ухнуло в пятки, и первой мыслью было: «Бежать!» Но Павел не побежал, только стиснул в кармане камеру и присмотрелся.

Это был ни призрак, и ни подросток, а девушка. Приникнув к кресту так близко, что почти касалась его лбом, она плакала, а, может, что-то говорила – ее плечи вздрагивали, а до Павла по-прежнему не доносилось ни звука. Он осторожно отступил вбок, прячась за кустом можжевельника, потом еще и еще, пока не увидел ее профиль, правильный и бледный, как полумесяц. Она действительно бормотала что-то под нос, а руки сновали вокруг креста быстро-быстро, будто пряли на невидимой прялке. Тишина обволакивала и густела, ветки лениво покачивались над головой, и тьма постепенно наползала на кладбище. Вот черное щупальце скользнуло между голбцами, вот тронуло длинную, до пят, юбку незнакомки. Девушка испуганно вздрогнула, выпрямилась и обернулась.

И тотчас увидела Павла.

Ветер сдул с ее лба тугие черные кольца волос, распахнул не застегнутую душегрею, под которой оказалась сорочка, подпоясанная длинным алым кушаком. Какое-то время девушка внимательно смотрела на Павла, но в ее взгляде не было страха, а только молчаливая сосредоточенность. Он тоже смотрел на нее, и в голове не возникало ни одной мысли, но наконец решился и окликнул:

– Эй!..

В ту же секунду лопнул мыльный пузырь тишины. Собственный голос показался Павлу невероятно громким, и он втянул воздух сквозь сжатые зубы, тронул регулятор громкости. А девушка подобрала юбку и скользнула в тень.

– Подожди! – крикнул Павел, доставая фотокамеру.

Он перепрыгнул через надгробие, едва не споткнулся о поваленный крест, да куда там! Девчонки и след простыл, только за деревьями протянулась и скрылась красная нить кушака, а вокруг того самого креста, где еще недавно стояла девушка, ровным кругом лежала рассыпанная соль.

8.Слово живое

Акулина впала в забытье. Между приоткрытыми веками влажно поблескивали белки, дыхание вырывалось со свистом. Обмякла на руках. Степан шёл тяжело и размашисто. При каждом шаге раздавался хруст, будто крошились раздавленные кости, но это только гравий летел из-под подошв.

– Мала-анья! – Степан толкнулся плечом в покосившуюся дверь. – Помоги!

Он согнулся в три погибели, перехватил обмякшую Акулину, и она испустила тихий и протяжный стон, отчего в животе заворочался страх, расправляя ледяные иголки.

– Маланья!

Женщина выскочила из темноты, запыхавшаяся и шальная, неуклюже толкнула Степана в плечо. Блюдо в руках Маланьи подпрыгнуло и накренилось. Белая крупа взвилась тяжелым облаком, просыпалась на порог. Степан откачнулся и стукнулся затылком о притолоку. Голову обдало жаром.

– Маланья, чертова девка!

Перед глазами заплясали белые искры. Маланья перехватила блюдо, зачастила, кланяясь:

– Простите, батюшка! Простите… рыбу я солить шла. Уж не чаяла, что вы придете…

Блюдо накренилось еще сильнее и на порог потек соляной ручеек. Степан зашипел и отдернул ногу:

– Да что ж ты делаешь, окаянная?

Маланья отшатнулась, затравленно озираясь.

– Что мешкаешь? – послышался из глубин дома надтреснутый голос Захария. – Веник неси!

Женщина по-сорочьи подпрыгнула и нырнула обратно в полумрак, но вскоре вернулась и принялась сметать рассыпанную соль. На всякий случай Степан отступил еще на шаг. Лоб покрылся испариной, но вытереться он не мог – Акулина оттягивала руки, будто весила вдвое больше, а от ее тела исходил такой жар, что рубаха вымокла насквозь.

– Шевелись! Видишь, дочке нехорошо? – рявкнул Степан и выругался.

– Все, батюшка, я уже и все, – ответила Маланья, тщательно вытерла порог тряпкой, и, отойдя в сторону, поклонилась в пояс: – Пожалуйте, батюшка! Проходите в дом!

Жар еще распирал грудь и голову, но белые мушки перед глазами исчезли. Степан поднырнул под низкую балку, но, выпрямляясь, все равно задел головою связку трав и снова выругался.

– Чего сквернословишь? – ворчливо отозвался из темного угла старик. – Благодари, что впустил!

Закряхтел, приподнимаясь с лавки. Серенький свет, едва пробивающийся сквозь стекло, выхватил недовольное лицо старца.

– Благодарствую… – выдохнул Степан и протянул обмякшее тело дочери. – Акулька!

– Положь сюды, – велел Захарий.