Соза

– На первое время. Еще помогу работу найти. Дальше своей головой думай, если еще не все мозги отбили.

С этими словами она развернулась и пошла к машине. Альберт, сжимая деньги в кулаке, смотрел вслед. Купюры пахли ее духами.

Дождавшись, пока тронется машина, он развернул коляску и покатил под арку. Неспеша осмотрел двор, новую детскую площадку и проводил взглядом девчонку со спаниелем. Вытащил пачку сигарет, но она оказалась пустой.

– Твою ж мать!

Он отыскал два своих окна на третьем этаже и, потерев обросший подбородок, задумался.

– Альберт! Сукин ты сын! – из двери подъезда, которая с треском распахнулась, выбежал Егор.

Как был, в шлепанцах и майке.

Альберт при виде его расплылся в улыбке и покачал головой:

– Здорово, сосед!

– Ты что это, совсем сдал? – Егор кивнул на коляску, – про это вроде не было речи.

– Не бери в голову. Очухаюсь.

– Нууу, – Егор покачал головой и добавил с сомнением, – дай-то Бог…

– Курить есть?

– Конечно, – Егор похлопал по карманам старых тренировочных штанов, запустил руку в один из них, – На вот. Ты как добрался?

– Да как-то добрался. Надька дома?

– Та… – Егор махнул рукой, – разбежались мы с Надькой. Она теперь у себя в Ростове. Уж годика три, как разбежались. Да ну ее к лешему.

Альберт с улыбкой рассматривал небо, верхушки деревьев и окна своей квартиры.

– Ты, я смотрю, тоже полон сюрпризов, – сказал он, – Как там квартиранты?

– Ну так все как ты сказал… Ребята съехали еще на прошлой неделе. За порядком я следил. У меня не забалуешь. Деньги, что за последнюю неделю должны были, у меня лежат.

– Спасибо, Егор, – Альберт пожал ему руку, – за все.

Они молча докурили, потом Егор, все еще недоверчиво глядя на коляску, сказал:

– Пошли что ли?

– Ты вот что… – Альберт огляделся, – доску найди какую-нибудь, пошире. Я по ступеням пока не ходок.

Лифт в доме был, но от входной двери к нему вели пять ступенек и еще три наверху, чтобы спуститься с лестничной площадки к квартире.

– На кой они эти ступени сюда засандалили? – ругался Егор, толкая коляску. Она то и дело норовила съехать с доски, ширины которой едва хватало, – потом другую найду, чтоб с запасом, – пообещал он, протискивая коляску в узкую дверь квартиры.

– Ты это, – сказал Егор и тяжело опустился на стул в комнате Альберта, – лучше никуда не выходи пока. А то в другой раз уже и не поднимешься. Стар я уже для таких подвигов. А так, что надо будет, скажешь, я принесу.

Он посмотрел на Альберта, который уже пересел на кровать и исподлобья осматривал комнату.

– Может, по пятьдесят граммов? – спросил Егор, – взбодриться бы надо. Да и с возвращением тебя!

– Можно и по пятьдесят, – улыбнулся Альберт, – как с тобой без этого?

– Нее, – протянул Егор, – с бухаловом я завязал. Да, – закивал он, – вот как Надька уехала, так и завязал. Вот те крест, что не вру. Нет больше ничего прежнего. Так иногда, пропускаю рюмочку. Для здоровью-то надо.

Альберт достал пару тысячных купюр и протянул Егору:

– Может, жратвы купишь?

– Чего хочешь-то?

Альберт задумался и растерянно пожал плечами:

– Там столько всего хотелось. А сейчас даже не знаю… Картошки жареной хочу. Настоящей. И лука побольше. И мороженое. Раньше, лет десять назад, помню шоколадное вкусное было, в больших брикетах. Сейчас не знаю, есть такое?

– Картошки, это я мигом, – засуетился Егор, – ты это, приляг пока. Отдохни с дороги-то. А я тебя толкну, как все готово будет. Коньячку, может?

– Бери, – Альберт кивнул и крикнул вдогонку, – только нормального!

Он вытянулся на кровати, но тут же вскочил:

– Егор! Сигареты оставь! И это… телик включи! Наплевать что, – добавил он, когда Егор защелкал каналами, – лишь бы болтал.

Оставшись один, Альберт лег и закрыл глаза. В ушах все еще стоял привычный гул, какой всегда бывает в лагере. Ему казалось, он слышит истерический хохот Лысого, был у них больной на всю голову наркоман, и привычную брань Реваза, здоровенного басовитого грузина. День все еще делился на короткие отрезки и никак не хотел сливаться в одно целое. Подъем в пять утра, завтрак, обед, проверка, ужин, отбой. Настенные круглые часы показывали шестнадцать сорок три. В пять в лагере ужин. По четвергам чаще всего давали варёную капусту с хлопьями мясных консервов. Зеки ее перебирали, промывали под краном и пережаривали по-своему. В помещении на верхнем этаже, где проводили дневное время, на полулегальном положении установили две плитки. В СУСе[1 - барак со строгими условиями содержания] постоянно содержалось около пятидесяти человек и плитки работали не переставая. Иногда, после каких-нибудь инцидентов, лагерное начальство принималось закручивать гайки и изымало из обихода запрещенные предметы, включая и эти плитки. Потом, конечно, зеки отвоевывали все назад, но по их наличию или отсутствию можно было судить об общем положении дел в лагере.

Альберт услышал, как хлопнула входная дверь, это Егор ушел в магазин. Вокруг была такая тишина, что даже голоса из телика звучали одиноко и сиротливо.

Он закинул руки за голову, уставился в потолок и попытался оторвать ноги от кровати. Тело не слушалось. Тогда он сел, спустил ноги на пол и попробовал встать. Альберт использовал спинку кровати как опору и поднялся за счет силы рук. Они у него и вправду сильные, хотя и худые. Но если дело до того доходило, то он хоть левой, хоть правой мог побороть почти любого. Поймав равновесие, он сделал шаг, но тут же упал, больно ободрав кожу на спине о край кровати. Под руку попался пульт, который Егор, уходя, положил рядом. Альберт, сжав челюсти, швырнул его в противоположную стену:

– Лучше уж сдохнуть тогда!

Пластмасса разлетелась на куски, и он пожалел о своей выходке. День за днем, а там как-то да сложится. Привычка жить сегодняшним днем накрепко засела в сознании. Что поесть, чем накрыться, что надеть – из этих насущных вопросов и их решения складывался день, из дней недели, из неделей месяцы. Так незаметно сложились его последние восемь лет. Там, в лагере, часто велись разговоры о воле и вольной жизни. Но он, в отличие от многих кто был там, знал, как тут жить.

Альберт вздохнул, вытянул ноги и оперся спиной о кровать. На расстоянии вытянутой руки стояла табуретка, на которой лежала потертая тетрадь. В нее Егор аккуратно записывал показания счетчика. В пружинистый переплет была вставлена шариковая ручка. Альберт взял тетрадь и раскрыл на чистом листе. Потом закурил и, зажав сигарету зубами, принялся рисовать. Ручка металась над поверхностью листа, оставляя то тут, то там хаотичное нагромождение штрихов. Он стряхивал пепел, который сыпался на бумагу, и прикуривал одну сигарету от другой. На листе вырисовывался женский портрет: орлиный профиль, темное каре, выбившаяся прядь надо лбом, руки с длинным маникюром расслаблено лежат на руле. На каждом пальце по кольцу, очертания которых он помнил в мельчайших подробностях.

* * *

Спустя две недели Альберт уже мог перемещаться от стола до кровати. Хотя и невеликое достижение, хватало его от силы на пару раз в день, но Егор подбадривал:

– Ну если так дело пойдет, то скоро бегать начнешь.

Сам он теперь большую часть времени проводил у Альберта. Егор уходил часов в шесть утра и часа в четыре уже был дома. По всему было видно, что общения ему не хватало.

С квартирантами, что перебывали тут за весь срок, в основном приезжими да студентами, Егор тоже легко находил общий язык. Так что благодаря ему, в первую очередь, Альберт всегда имел сигареты без ограничений и прочие нехитрые радости в виде колбасы и дополнительной тушенки. А первые года три, пока его не перевели в СУС, Альберт вообще питался исключительно в лагерном кафе.