Оборотень

В те наши времена, знаете, были в Сети такие незримые гостиные; ну, тот, кто не мог вживую свидеться с друзьями, ну вот как мы с вами, залезал на экране в эти самые призрачные, дымные гостиные, садился к призрачному столу, пил воображаемый чай-кофе, подливая якобы горячее питье в выдуманную чашку из ненастоящего чайника, и там, во сне наяву, с людьми о том, о сем разговаривал. Иногда ночь напролет с приятелями болтал, болтался в ловчей Сети днями и ночами. Я, ошеломленная, потрясенная, захотела крикнуть незримым людям, своим далеким друзьям, а может, врагам, разбросанным по свету, что-то отчаянное, а что – не знала. Села за стол, заваленный бумагами, стала нажимать клавиши на клавиатуре. Не рояль, конечно, не орган… не клавесин… какую дикую, непредставимую музыку в преисподней Сети люди каждодневно, ксилофонно играли…

Простучать неслушными пальцами по холодным кругляшкам. На них нарисованы буквы. Буквицы. О, горячая буквица, огненное письмо! В слова слагаешься горько, само. Иероглиф боли. Знак успенья. Буква, последняя гибель твоя. Буква, последний младенец, живой, голомя. Пей мя! Ешь мя! Режь мя! Возожги! Не враги! Обними! Буквы, вчера мы были людьми! Прижмись крепче… не плачь, дитя, уймись… во тьме не утонешь… такая жизнь… за плечи мои крепче держись…

«ЛЮДИ! ДОРОГИЕ! У ВАС КРАЛИ ЧТО-НИБУДЬ КОГДА-НИБУДЬ?!»

Я торопливо объясняла народу, в чем дело, спрашивала совета, изумлялась, опять стучала по клавишам, наконец застыла… ком жизни – перед сгустком железа…

И тут посыпалось! Конечно, крали у всех и всегда! Еще как крали! На каждом шагу! Тайно и явно! Люди без кражи не живут! Жизнь без кражи не проживают! «А кто?! Кто тебя-то обидел?! Кто у тебя-то стащил?! Имя! Имя!» Я не хотела называть имя. Передо мной встала Виолетта как живая – с коком рыжих кудрявых волос надо лбом, с намалеванными алым сердечком губами, с весело нарумяненными щеками и пьяно-блестящими глазами, с высокой, как торт, грудью и пухлыми плечами, в кофточке с мещанскими рюшами и в блестящих, как рыбий хвост, лосинах. Она напоминала мне всегда румяную куклу. Или румяную бойкую буфетчицу из вокзального ресторана. И мне стало, знаете, Ветку – жалко! Я отвечаю на вопросы незримых собеседников, буквы мои прыгают по табачному сизому воздуху бредовой гостиной: «Да так, поэтесса одна, не юная, в летах, вы, ребята, не знаете ее, она не из нашего города, она из дальней деревни, она стихи пишет такие, а ля рюс, баранки-самовары, калина-рябина, ну, что-то там о любви, как у нас, бабенок, водится, ну вот, видать, мои-то вещи ей сильно понравились. Ну и цапнула блин с икрой с моего стола! Очаровалась!» Имя не называю, нет, нет! Ни в коем случае! Нельзя по имени называть зло! Оно должно истаять само! И еще пытаюсь шутить.

А вы знаете, что имени ее я так никогда и нигде не назвала?

Но Сеть эта чертова в те времена так хитро была устроена, и так лукаво сварганены были все эти лунные людские хороводы в ней, что любой человек туда мог через волшебный железный ящик зайти – и хороводить всласть, и все-все святые тайны прочитать, и все-все малые хитрые клювы-хвосты-плавники-когти, все морщины и снежные пряди – как в лупу, увидать. Сейчас несчастные люди по-другому держат связь. По-старинному. Без связи человеку нельзя. Он же живет в мире себе подобных. Муравьи держат связь, пчелы держат связь. Даже клопы-солдатики, и те держат связь. Даже комары. И кудрявая мадам Виолетта в то общество, в Сеть, зашла-заплыла крупной рыбой, и тут же узрела мой вопль: «У ВАС КРАЛИ ЧТО-НИБУДЬ?!» – и немедленно все про себя поняла, а как же, есть такая старая пословица, на воре шапка горит, так вот на Ветке сразу вспыхнули ярким пламенем десять зимних, роскошных, песцовых и норковых шапок.

А надо вам сказать, что Виолетта эта отнюдь не бедная девушка была; она занималась непонятным бизнесом и немало в нем преуспела; мы с мужем ютились в подвале, в нашей бедной мастерской, и муж все шутил горько: «Нищий художник и нагая модель!..» – а Ветка с ее семейством жила в огромном особняке, залихватски гоняла лаковый черный джип, держала пять дачных домов у озера и сдавала их внаем на лето, словом, была она тем, что в наши далекие времена называли изысканно, по-чужеземному: «бизнесвумен», и это было ни хорошо, ни плохо, такая была ее судьба, но вот на беду свою она еще упоенно, без устали, без перерыва на обед царапала по бумаге бойким пером, аккуратно складывала слова в столбик: калина-рябина, сладкая малина! Видать, прославиться хотела.

Калина… рябина… я сама так любила калину, рябину… знаете, когда морозы ударят, как рябина – с ветки – сладка… с ветки… с ветки…

Знаете, я у философа Харальда Шмидта, был такой в старину, вы-то уже забыли, а жаль, жил на свете такой ученый многодумный дядька, вот что однажды прочитала. Что есть разные типы людей. Есть человек-слуга. Он покорно и аккуратно прислуживает другому. Тому, кто сильнее. У него в этом есть своя молчаливая корысть. Слабому около сильного всегда сладко погреться. Есть, к примеру, воинственный. Воинственный – это не значит жестокий или там убийца. Солдат или генерал. Нет. Воинственный, так этот умнющий старик Шмидт полагал, это тот, кто тайно или явно крадет у другого. А почему? Потому, что у него этого нет? Не угадали! У него все есть! Но ему кажется: у другого – лучше. Красивее! Вкуснее!

Особый, тайный талант. Копеечный дар. Лихо варьировать. Грациозно перенимать. Нагло похищать. Чужие возгласы. Подсмотренные объятия. Далекая музыка. Сбивчивый шепот. Клянусь, она сама даже не могла бы сказать, у кого она все это походя тащила. Не назвала бы имен. Она делала это бессознательно; так дети больно и жестоко бьют других детей: не по злобе, просто так. От веселья.

…ты один на всей земле думаешь своими мыслями, чувствуешь своими чувствами. И говоришь – своими словами! И твои мысли, знаки и слова – они выстраданы тобой. Они как твои слезы, что текут по твоим щекам. А тут? Пришел, увидел, взял, переделал. И – победил! Так все просто!

Я пыталась Виолетту пожалеть. Ну, знаете, вообще простить. Простить и забыть, что она натворила. А она тут как тут. Появилась! Забросала меня письмами и записками: «Леличка, золотая моя, изумрудная, рубиновая, прости меня!», «Олик, зачем же ты так обо мне, я же так больше не буду!», «Олюша, помни, я тебя, солнышко, всегда от врагов защищу! Я же всегда всех защищаю!» Ну да, да, успокойся, давай по-божески, по-человечески, все всё поняли, и ты тоже, ну нормально, простили, забыли, проехали, будем жить дальше, работать, творить, людей художеством радовать.

Давай-давай, она мне кричит, давай-давай! Не зевай! Налетай! Вкусный каравай!

Я пыталась вместе с ней смеяться. Трудно вторить притворному смеху. Я люблю смех настоящий. Смех…

…смех… Вы не думайте, я ничего не испугалась, нет… Нет, мне не плохо, нет… И я не разучилась смеяться… И даже над собой… Просто… просто…

…смех… Я однажды в лицо увидала его…

…он – страшен…

***

И вот однажды получаю я от Виолетты письмо.

«Олечка! лапочка! душенька! Посылаю тебе статью о тебе! Надеюсь, что тебе она придется по душе! Конечно, я не отрицаю, я согласна, что во многих своих стихах подражала тебе. Но ведь это же старые стихи! Ранние! Сто лет назад! Бог с ними! Мы же сейчас пишем все новое! Я люблю тебя все больше! Твоя Виолетта».

…твердила себе: читай до конца… читай до конца…

Просите и вам прочитать?.. сейчас я, сейчас… Вот только бумажечку из кармана достану, ближе к глазам поднесу… бумагу ту всю жизнь хранила… свой ужас – как образок… у тела, у сердца… чтобы больнее обжигал… я, дорогие, по старинке… ах, до чего жаль, очки дома забыла… но разберу строчки, разберу… вижу, вижу… а может, помню… помню… сколько раз я их читала… и плакала… плакала…

***

…художница в красном. Вы только вообразите себе ее!

Сидит в мастерской у мольберта. С виду царица, а нутром Баба Яга. Красное, цвета крови, платье ниспадает до пола мягкими соблазнительными складками. Палитра и кисти – в руках. Кисти валяются и на полу, на диванах, везде. Она кладет мазки на туго натянутый холст. Еще долго до конца работы. Но, о чудо, внезапно останавливается быстротекущее время.

Перестали колыхаться волны великого моря. Пускай лишь на мгновенье. Замерло их вечное движенье. Остановили бег морские соленые слезы. Летит по небу заблудший ангел, мановеньем руки хочет оживить просторы моря, чтобы оно взвилось белой пеной, заволновалось, ожило, – напрасно! Ведь этот мир подло заморозила тайная колдунья у мольберта – она же созидает, мыслит, творит! Это она так думает. На самом деле она разрушает, злобствует, сжигает. Ах, кто из художников не желал остановить время? Вспомним Фауста: остановись, мгновенье, ты прекрасно!

Вот как ненавидяще колдует царица-чернавка, вот как она убивает время, глядите, как оно, застывая на глазах, становится мертвым, безжизненным:

…сибирская пагода! Пряник-медок! Гарь карточных злых поездов! Морозным жарком ты свернулась у ног, петроглифом диких котов… Зверье в тебе всякое… Тянет леса в медалях сребра – омулей… И розовой кошки меж кедров – глаза, и серпики лунных когтей!.. Летела, летела и я над Землей, обхватывал взор горький Шар, – а ты все такая ж: рыдаешь смолой в платок свой – таежный пожар! Все то же, Сибирюшка, радость моя: заимок органный кедрач, стихиры мерзлот, куржака ектенья, гольцы под Луною – хоть плачь!.. Все те же столовки – брусника, блины, и водки граненый стакан – рыбак – прямо в глотку… – все той же страны морозом да горечью пьян! (из стихов Ольги Ереминой)

Серебрятся рыбы, вспыхивает всей чешуей омуль сквозь прозрачность волны, старый босой странник подбредает по берегу к самой воде. Ветер, а старик не мерзнет. Его согревает золотая пыльца веков. Да бросьте, все это мираж, картон, пластмасса. Эй, вы! Застыньте на том берегу! На холодном ветру! Вас рисует дьяволица в красном. Да, все застыло! Замерло! Вот как мы можем, а! Все сразу заморозить! В жестоком рефрижераторе! Для чертовой вечности! Расчетливая дрянь сама выбрала из вереницы событий, жестко вычислила и холодно остановила нужный миг. Да что вы там столпились все?! Ближе, ближе! Восхищайтесь, плачьте, рыдайте, восторгайтесь! Слышите, что-то железное ледяно щелкнуло в вас?! А, вы так же захотели, как она? Мастерица? Каменное сердце? Убийца всего живого? Самой пламенной, огнекрылой поэзии убийца? Ну давайте, учитесь, перенимайте ледяное искусство! Остановите время! Как она, палачиха! А? Что? Не под силу?! Не сдюжите?!

…Сибирь, моя Матерь! Байкал, мой Отец! Бродяжка вам ирмос поет и плачет, и верит: еще не конец, еще погляжусь в синий лед! Поправлю в ушах дорогой лазурит, тулуп распахну на ветру – Байкал!.. не костер в снегу – сердце горит, а как догорит – я умру. Как Анну свою Тимиреву Колчак, взял, плача, под лед Ангары, – возьми ты в торосы, Байкал, меня – так!.. – в ход Звездной ельцовой Икры, и в омуля Ночь, в галактический ход пылающе-фосфорных Рыб, в лимон Рождества, в Ориона полет, в Дацан флюоритовых глыб! (из стихов Ольги Ереминой)

Ай-яй-яй, как красиво! Дух захватывает! Стихи – это вино, коньяк, опиум, это сновидение, которое вы все, там, в зале, в партере, готовы смотреть хоть века напролет! Это как любовь, страсть, и упоенно целуются возлюбленные, поэзия целуется с поэтом, а поэт целуется с небом и звездами! Вся поэзия – это только огненная прелюдия к океану огромного, необъятного космоса!

Сшибаются миры! Разверзаются жар-птичьи радуги! Ароматы, объятия, заклинания, морские кудри, слезки певчих птичек, дух ландыша, ведь идет весна, как Афродита! Весной не думаешь о смерти, весной упиваешься жизнью! А снег? Да его надо уже навек забыть, снег! А нам тут о нем снова жестоко напоминают. А он ведь растаял! Растаял!

…о снег его вытри. Мне в лед этот лечь. Но водки я выпью с тобой – с тобой, Гэсэр-хан, напоследок, за мир кедровый, серебряный, за халат твой монгольский в созвездиях дыр, два омуля – твои глаза, за тот погребальный, багряный огонь, что я разожгла здесь одна… За меч, что ребенком ложится в ладонь, вонзаясь во Время без дна. (из стихов Ольги Ереминой)

Ага! Открыли секрет! Нет у времени дна! Поэтому царица-дьяволица в красном так легко его и остановила! А море-то опять забрызгало! Брызги летят туда-сюда! И в людей, между прочим, попадают! В их доверчивые сердца! А брызги-то… ужас… искусственные. Расплавленная пластмасса это! А не соль моря! А люди-то, доверчивые дураки, так и ходят потом всю жизнь с обожженными сердцами и с сожженными в пепел душами. И я такая же обожженная ходила! Вот, поглядите. Что, считаете, это я тоже у Ереминой позаимствовала? «Вот рожаю. В муках родов, как во сне или хмелю, вечным голосом народа вою, брежу и хриплю!» Или вот, смотрите: «Народ мой, да куда ты побежал, с баулами, корзинами, поклажей? Остановись! Перед тобой вокзал, а ты бежишь, и шпалы пахнут сажей!» Ну да, вы все прекрасно слышите, да-да, словечки перекликаются! Перекликаются темы и образы! Сюжеты сигналят друг другу! Да потому что мы с Ереминой как сестры! Старшая и младшая! Старшая – черная злюка, младшая – невинное сердечко! Ну и что, что молодая стала подражать старой? Так ведь и бывает в жизни! И что, скажете? Нарочно я так? Или непреднамеренно? А понимайте как знаете! Просто у меня особенность памяти такая! Я всё – накрепко запоминаю! Прочитаю целую книгу – и запомню! И воспроизведу! Легко! А Еремина – она что? Она – скорый поезд! Летит! На всю округу гудит! А я что? Я-то тоже поезд! И тоже лечу! И нахватаю по дороге того, сего! Всяких-разных пассажиров! И что, вот очаровалась я как-то ереминским «Изгнанием из Рая», так что теперь, голоса нам не сливать, ни дуэтом, ни хором уж не петь?!

…Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная. Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая. И заплакала я. И метелица била в ребра, как выстрел. Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Чёрный жемчуг бурмистров! Пиво в Райской канистре шоферичьей… Дай хоть им поторгую… Об изгнанье из Рая – без горечи и без слёз… – не могу я… (из стихов Ольги Ереминой)

…Ева – я, круговерть, полоумная грешница, и в возке сумасшедшем я трясусь, бьюсь посудой на старой столешнице, бьюсь над жизнью прошедшей! Плачу я над собой. И гуляет метелица, эшафот обнимает. Жизнь, дешевая брошка, слепая безделица! Побирушка немая! Плачу: смерть, погоди! Мои слезы небесные! Вот – изгнали из Рая! Все же было по правде, по-честному, я о правде рыдаю! (из стихов Виолетты Волковой)

И вот так ереминские стихи проросли в мои, и что я теперь, преступница?! И что, поезду второму теперь гудеть беззвучно, что ли?! А первый поезд – о!.. это прима в нем катит, царица-дьяволица-примадонна, да! А мы все, значит, в сору найдены?! И ей одной только позволено?! Вы говорите, искусство должно быть неповторимо, уникально? Ой-ей-ей! Позвольте вам не поверить! Все друг у друга крадут! Все – лямзят! Все – тащат! А примадонна-то что все эти годы молчала в тряпочку? Молчала-молчала и приговор мой вымолчала? Истину выстрадала? Поди, значит, прочь, вон с моей дороги, воровка Волкова, презренная гадина, мой скорый тебя сейчас задавит, подомнет?

А мне что, выходит, на колени перед ней, царицей, бросаться? Лбом об пол бить? Прощенья молить?!

Да бросьте! Она же и виновата! Ваша примадонна, Ольга Еремина! Слишком громко гудел ее локомотив! А я-то, дура, эти оглушительные гудки, очарованная, повторяла!

А если поглубже в вашу любимую Еремину заглянуть? Может, вы там кого другого и обнаружите, не только ее, родимую?! Ах-ха-ха! Так и есть! У красного-то царицына платья – хитрые ведьмины отделочки, рюшки, воланы, вышивочки… та-а-а-ак, рассмотрим под лупой… ого-го! Тут и Овстугов! И гениальный Сердолик! И даже Ульяна Танкистка! Ага, значит, ей можно, а мне нельзя?! Мне что, свои рукописи в костер?! И сжечь? А дым-то, дым-то от моей бумаги по ветру взовьется! И кто-нибудь наивный его нанюхается… вот горе-то!

Ах, да я догадалась, это ведь моя бедная глупая башка виновата. Все впитывает, как губка! Все подбирает! Всем питается! Как голубь летучий. Ну блондинка я крашеная, сразу понятно, что тупая. Я такая женщина-женщина-женщина! А вы мне: эй, дура, вину перед царицей искупай, под поезд бросайся! Тогда поверят, что ты белая и пушистая!

А у меня, между прочим, кроме стихов моих, ничего-то в жизни и нет, никакой, грубо говоря, отрады. А у нее? У знаменитой ведьмы вашей?!

…Ножом – звезду: лопатка и хребет в крови! – пятиконечную – рисуй. Дай рис – на завтрак, ужин и обед. Дай руку мне! России больше нет. (Ольга Еремина)

…Глядите же: нет родины моей… нет радости моей… (Егор Ивановский)

…Той земли на суше и море – нет… Все картографы обманулись… (Анна Царева)

Ха-ха-ха! Так вот как просто ларчик открывался! Диво дивное! И Еремина ворует! Да еще как! Видите, как ловко! Прямо слова, фразы выхватывает беззастенчиво из шкатулок своих великих предшественников – и в свою чудесную картину на самое видное место всаживает! А вы повторяете на разные лады, как попугаи: подленькие сочинители крадут то, что плохо лежит! Крадут?! Да! Крадут! Во все времена крали! И во все века крали! И вот это ваше любимое, ереминское – огненное, трагическое, высокое, ширококрылое, вольное – может, тоже откуда-то благополучно, втихаря и подло скрадено? Да наверняка скрадено! Только вы все о том молчите! А потому что вам же надо сотворить себе кумирчика, кумира! Вы же – толпа! Без кумира – не можете!

…И пусть меня поставят к стенке – пли! И пусть ведут ко рву, и крик: стреляй! Я упаду на грудь моей земли. И – топором руби. Штыком коли. Да буду я лежать в родной пыли. Будь проклят, бой, жемчужный твой Шанхай. (из стихов Ольги Ереминой)

Да! Скрадено! И я знаю, откуда! Да не скажу!

Ага! Момент истины! И нас тоже всех – расстрелять, скопом?! Нас! Тех, кто посмел попользоваться чужими мыслями и идеями! Нас, впитавших и взлелеявших самое любимое, самое-пресамое! Ах да, мы, убитые, мертвые, мы уже безопасны, безвредны! Мы уже больше никогда и ничего ни у кого не украдем! Мы, мертвецы, сразу станем святыми! А тот, кто еще жив, да кто держит в себе все насмерть полюбленное, накрепко запомненное и где-то от души – от сердца – да! да! – использованное, повторенное, – ну и что, за то, что мы кого-то повторили, у кого-то что-то стащили, мы уже навеки – гады ползучие, шваль прокаженная?! О, е-мое! Старая сказка про Царевну-Лягушку! Там-то один подлый Кощей был. А мы теперь – все Кощеи. Смерть наша – иглой в яйце! Достань попробуй корзину, где яйцо то лежит, с того высокого дуба! Не долезешь! Грохнешься оземь и все кости разобьешь! И правильно говорят: с дуба рухнул!