Птичьи лица

Я часто возвращаюсь к дому Шарля.

Он будто якорь, нулевой километр, точка отсчёта моего прибывания в Марселе. Что-то неосознанно удерживает меня рядом. Этот дом будто… неперерезанная пуповина. Для чего-то он нужен мне. Может быть, для возвращения в настоящее? Или, может, я всё-таки умерла, а этот мир и есть та загробная жаровня, о которой когда-то талдычили священники, и пугающая маска в доме Шарля – бесстрастный провожатый в мир мёртвых. Недаром я видела эту маску на дне венецианского канала, когда чуть не захлебнулась.

Вот только в какие круги ада проваливаются те, кто умирает здесь? И если это место – действительно преисподняя, то как объяснить эту закатную красоту? Ведь кто-то придумывает её для нас. Или нас для неё.

Не разобрать.

Зато я почти научилась понимать ручьистую речь. Вряд ли смогу объясниться на их языке, но повторить отдельные слова – вполне. Наверное, ручьистый чем-то напоминает старорусский. Или мне хочется так думать.

– Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё!

Денег нет, нет людей, всё прошло, Августин!

Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё.

Платья нет, трости нет, Августин в грязи лежит.

Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё.

Процветающий город сгинул, как Августин; плачьте со мною вместе, всё прошло.

Каждый день праздником был, и что теперь? Чума, милая чума!

Тьма погребений, только и всего. Августин, Августин, давай в могилу ложись.

Ах, мой милый Августин, Августин, Августин… Всё прошло, всё! – поёт Сатель.

Она врёт Шарлю. Врёт про птицу. Я знаю. Нет никакой птицы, тогда я тоже увидела бы её. Я хожу за Сатель по пятам уже много дней и ни разу не видела птиц. Зато видела, как Сатель стащила у Шарля пустые склянки. Спрятала в корсет и была такова.

5

Сегодня холоднее обычного. В небе, будто подхваченный ветром пепел, кружит вороньё.

Пока Шарль лечит больных, прикладывает к бубонам лягушек и капустные листья, Сатель уходит от бухты Лакидон к юго-востоку, где над скалистым фьордом скрипит ветками иссохший кедр.

В расселины далёких гор, словно тополиный пух, забиваются облака. Мне хочется сдуть их. Втянуть в лёгкие побольше воздуха и дуть, дуть, пока не исчезнут, но времени на фантазии нет. Я прячусь за покатым валуном, кутаясь в тряпки, слежу за Сатель.

Француженка опять болтает вслух сама с собой.

Над утёсом свистит ветер, я едва разбираю слова.

– У меня не… имени, – приносит ветер.

– Но я хочу тебя… называть, – упрямится ветру Сатель.

– Зови ме… Августин. Как его.

Ветер спадает к траве, шуршит невидимой змейкой меж камней.

– А ты меня – Птица, – говорит Сатель.

Я замираю.

Сатель разговаривает не с собой. Она и впрямь говорит с Птицей. И та отвечает ей.

Сатель назвалась Птицей, но про себя продолжает звать птицей Её. Сатель видит Птицу. Правда видит.

И я вижу тоже.

Её серое изломанное тело почти врастает в ствол кедра. Издали не отличить от ветки. Бледное лицо походит на клювастую маску, только эта маска светла, а в глазницах – живые влажные глаза, точно с полотен Врубеля. Большая птица не пугает. Она как лист больного дерева – слишком беззащитна, слишком надломленна. Помятые за спиной крылья трепещут на ветру, роняют на землю тусклые перья. Пух почти не согревает тощее тело, птица мёрзнет. Цепляется застуженными пальцами за ветку. У таких больших птиц должны быть сильные острые когти, у этой – короткие, обгрызенные. И пальцы с заусеницами.

Ветер взвивает иссиня-чёрные космы Сатель.

Она говорит уже громче, вдохновенней.

– Я так… взлететь… Как ты! Расправить лёгкие. Ведь если рас… лёгкие, то обязательно взлетишь. И ни… не упадёшь.

Губы Сатель смыкаются.

Теперь говорит Птица.

– У людей есть сказ… про одиннадцать диких лебедей. Однажды… Элиза связала из крапивы …цать рубашек… снова стали людьми.

– Мы – не лебеди. – Сатель удручённо мотает головой. Ей никогда не взлететь. Они обе понимают это. – Ни… ими не станем. Мы – ошибка, Августин, ошибка. Скоро мы… перестанем быть. Все мы.

Глаза больной Птицы наливаются грустью. На её человечьем лице уродливым суком торчит клюв. Два отверстия вместо носа.

– Я хочу ста… тобой, – говорит Птица. – Быть человеком.

– Прости-и…

– Ты просишь …щение за то, что ты человек, а я – нет? – Горькая усмешка.

Сатель что-то отвечает. Ветер уносит её слова. Ветер – вор. Я больше не слышу, о чём они говорят.

Хочу подобраться поближе и вдруг вижу, как кисти Сатель описывают в воздухе раненую дугу. Сатель падает у подножья кедра. Она словно отпустила себя, уронив тело. Густые волосы брызнули чёрной кляксой. Из корсета в траву выкатились украденные склянки.

Больная Птица спохватывается, неловко отталкивается от ветки босыми ступнями, взмывает над Сатель, кружит. Грудью припадает к телу и снова отскакивает в полёте.

Я не понимаю, чего хочет Птица. Быть может, клюнуть Сатель? Убить?

Страх пружинит ноги. Я вскакиваю, бросаюсь к Птице.

Бегу ни с чем – безоружная. Вспоминаю, что за поясом припрятан ржавый гвоздь. Слишком короткий, почти никчемный. Взмах крыльев птицы с лихвой покрывает мой девчоночий рост. Я даже не смогу, не успею дотянуться, чтобы вонзить… Но пальцы уже ощупывают шершавую ржавчину. Зажимаю гвоздь в кулаке, выставив наружу острый конец. Ладонь потеет. Нельзя выронить, нельзя промахнуться. Этот гвоздь – мой единственный шанс.

Где-то поблизости наверняка валяются длинные палки или камни. Стоит чиркнуть по земле взглядом – и найдутся, но я боюсь сбить прицел. Стоит отвести взгляд, и я не успею отклониться. У Птицы – клюв и когти… Пусть неострые, погрызенные, но кто может поручиться? Что, если Птица притворялась больной? Беззащитной, слабой. А на самом деле она – хищник. Коварный, выжидающий. Как та маска в доме Шарля. Десятки кадров проносятся за мгновенье. Маска Шарля. Другие маски. Чёрные воды Венеции. Першистая Тьм. В-з-с-з-з-з-з-з… Между мной и Птицей – два прыжка. Я не знаю, что буду делать, когда расстояние растает.

Птица замечает меня. Ведёт влажным глазом в меня (тело берёт оторопь), кособоко припадает к земле, отталкивается ступнями в решительном взмахе и раненым росчерком уходит прочь.