Птичьи лица

Кажется, после той ночи прошла вечность. Потом был прибой. Долгий прибой. И крики глупых чаек.

Сатель плачет.

Она напоминает ребёнка, который нуждается в утешении. А я… я не кажусь себе двенадцатилетней девочкой. Я – взрослая женщина, которая может утешить. Кто придумал то верное время, когда люди становятся взрослыми? Они такие всегда. С самого рождения взрослые. Просто сначала хотят покрепче нарадоваться миру, а потом приходит черёд дарить этот мир новым людям. Так случается всегда. Так однажды случилось со мной. У меня родилась дочь.

Или… я придумала это во сне?

Чёрт.

Снова стряхиваю с ресниц небылицы. Того прошлого, что я старательно сочиняю, его попросту нет. Никогда не было. Я здесь, в Марселе, я – девочка, а значит, остальное… «Бред, – подсказывает в голове киборг-Шарль. – Жар и бред. Понимаешь, что говорю?»

Я понимаю. Шарль умер. Он не может говорить со мной. Шарля больше нет.

Ничего нет, кроме плачущей передо мной Сатель.

Я припадаю к ней. И Сатель принимает объятия. Мои щуплые девчачьи объятия.

– Шарль… – повторяет за мной. Впервые произносит имя правильно. – Его свалили в яму. Со всеми. Насовсем… – Сатель кидает уличающий жест в сторону бульвара Ла-Канбьер и куда-то дальше, к бухте Лакидон. Ей не нужно мёртвое тело Шарля, ей нужна жизнь. Их живые лучистые дни, наполненные теплом, хриплым смехом, его крепкими объятиями, пропахшими винно-чесночным духом.

Сатель плачет.

Слёзы просачиваются и у меня. Слишком много слёз на единицу Марселя. Слишком много соли. Шарль, миленький, ты же был киборгом с механическим движком в горле. Ты всегда выживал, ходил к умирающим и возвращался. Почему теперь? Почему так быстро?

Сатель не знает.

Никто не знает.

…

Бреду обратно к своей ракушке. Пуповина обрезана. Я не знаю, ЧТОтеперь. У меня нет ориентиров. Целей, смыслов.

Исчезли.

Наверное, мне нужно вернуться к пепелищу… Позже. Когда-нибудь.

А теперь – спать.

Плевать на грохот набата и перепалки бродяг. Плеск напористых волн.

Обнаглевшие чайки на бугорке моей лодки совсем меня не боятся. Кыш! Я вымотана, я хочу в сон – в моё складно-эгоистичное забытьё.

Кыш.

Кыш…

7

Я возвращаюсь к обугленному остову дома, к равнодушной тени. В кулаке – зажатый кремень. Я нашла его на берегу. Сам нырнул в руку. Он знал, для чего.

…

Сатель сидит на земле.

Она так и не уходила.

Покачивается в такт одной ей слышимой мелодии, водит по песку пальцем, вырисовывая черты Шарля. Зло смахивает ладонью неудавшийся портрет и начинает заново. Вот появляется ухо, выгибаются брови. Чуткие пальцы ощупывают контуры лица, ищут носовую горбинку, ныряют к крыльям носа. Ногти Сатель опоясывают заусеницы, будто не до конца облезшие чешуйки на грязном теле ящерицы. Ящерки разбегаются к уголкам губ Шарля, и снова стирают рисунок, поднимая хвостами пыль.

Портрет не выходит. Он должен начинаться с глаз. Всё всегда должно начинаться с глаз. Со взгляда. Сатель знает это. Когда-то по песку цокали её башмачки, истаптывая тропинки в ожидании этой встречи… Встречи глаз.

Их больше не случится.

Где-то там, на пустыре, обугленное тело Шарля свалено с другими несчастными в похоронную яму, но здесь, в этом месте Сатель будет искать черты возлюбленного в пыли.

Острые рёбра кремня холодят мою ладонь. Камень кажется нездешним. Как лунная пыль, которая, может быть, вовсе не пыль, а твердыня. Я тоже хочу запечатлеть память о Шарле. Запечатлеть по-своему. Наверное, гвоздь подошёл бы лучше, но я обронила его у кедра. Не хочу возвращаться туда. Не хочу видеть птиц.

Я припадаю к обугленному остову выкорчеванного камня, что когда-то служил основанием для угла дома. Скребу остриём кремня. Вычерчиваю по чёрной саже русскими: «Шарль де Люрм. Доктор». Что с того, что марсельцы никогда не разберут надпись на камне, пусть объявляют этрусской нечитабельностью. Она будет здесь вместо надгробия. Моя могильная плита для Шарля.

Сатель подрывается ко мне, и я сначала пугаюсь её порыву.

– Это письмо? Письмена?! – Её изумлённые пальцы опадают к чёрточкам углублений, пачкаются в саже.

Буквы, начертанные на камне, кажутся Сатель волшебством. Её зрачки увеличиваются, бегают за пальцами, всё ускоряясь. На шее пульсируют неестественно вздувшиеся вены.

– Это имя, – откликаюсь на ломаном французском. – Шарль де Люрм. Доктор.

– Августин? – В глазах Сатель на миг вспыхивают слёзы, но тотчас отступают.

Сатель смотрит на надпись как на колдунство, создать которое умеет не всякий. Сатель – не может. Она облизывает внезапно пересохшие губы. Воспалённый бегающий взгляд затормаживается.

– Этот камень… Он похож на Алатырь. – Сатель безотрывно глядит на надпись.

– Алтарь? – Откапываю из закромов сознания похожее слово.

Сатель мотает головой, не отнимая взгляда.

– Алатырь. Камень с буквами. Путеводный. На таком написано всё о путях. Всё-всё о путях.

Я ничего не слышала о путеводном камне. Или слышала, но успела забыть.

Сатель ненадолго замолкает, снова облизывает губы. Неужели надпись на камне так поразила её, что она позабыла даже своё горе? Откинула, как несуществующее. Так ящерицы отбрасывают хвост. Но у ящериц на то есть причина – они спасают свою жизнь. У Сатель таких причин нет. Или есть? Слежу за потерянным взглядом. Горе убьёт Сатель, если она не сумеет отринуть.

Небо прошивают седые ленты облаков. Очерчивают свои, лишь им ведомые пути.

– Птица говорила, что Алатырей много, – продолжает Сатель, – но главный Алатырь стоит на Севере. Самом северном севере. Из него растёт могучее Древо. Такое огромное, что ветви упираются в небосвод. А в землю из этого камня растёт не-Древо.

Отрешённый взгляд Сатель бродит в каком-то своём мире.

– Не-древо? – повторяю за Сатель.