Птичьи лица

Представляю Древо, растущее и вверх, и вниз. Ствол – вверх ветвями, и ствол – вниз ветвями. Под землёй разрастаются корни могучего не-древа. Это и есть недра?

Сатель говорит со мной, точно с птицей. Я почти вижу, как сижу на ветке кедра, Сатель – у корней. Ветер треплет колечки моих волос, словно перья той Птицы. Наверное, все мы немного птицы. И поэтому нужны друг другу. Однажды соберёмся в один большой хоровод у северного камня и будем петь.

Я давно не слышала поющих птиц. Только говорящих. Птица для Сатель – нечто большее, чем болезнь или собеседник, Птица – это сосуд для её мыслей, чувств, тлеющих воспоминаний. Сегодня её Птица – я.

– Мне нужно прочесть, – перебивает мои мысли Сатель.

Птичье наваждение отступает.

– Прочесть надпись на Алатыре.

– Буквы на камне?

– Да. Так я смогу отыскать пути.

«Пути куда?» – хочу спросить, но не успеваю переложить мысль на французский, потому что Сатель продолжает говорить. Говорит быстро-быстро, почти тараторкой:

– Ты умеешь читать. Ты должна помочь мне. Прошу! Ты ведь… ты не из этих мест, не из Марселя, это видно. Ты тоже потерялась, и хочешь отыскать путь домой, я угадала? – В её взгляде спеет надежда.

У Сатель красивый французский. И сама она до щемящей боли красива. Красива неуловимостями, какой-то утончённой женственной хрупкостью. Она – как истаивающий миг. Миг, на который хочу быть похожа я.

– Алатырь для того и создан, – роняет Сатель, заставляя меня смутиться, оправить мешковатое платье на тощих плечах. – А я… если я не прочту камень, так и останусь половинкой. То есть… не половинкой. Даже меньше. Десять частей меня так и будут блуждать, разбитые. Десять меня. Десять. Так сказала Птица.

Кажется, я уже что-то слышала о десяти частях. Но когда и от кого? Обрывки воспоминаний намертво заколочены гвоздями. Похоронены в замшелом сундуке на дне залива из моих снов. Всё, что у меня осталось, это – сегодня, и я во что бы то ни стало должна удержаться на берегу этой реальности. А ещё удержать с собой Сатель.

Пытаюсь отыскать в её взгляде здравые проблески, но там пляшут полоумные демоны. Сатель кажется одержимой. Ещё более, чем когда-либо. Она просит прочесть какую-то надпись, и тащит не в ближайшую библиотеку. Она зовёт на Север.

– Ну же! Идём, идём скорее. Мы направляемся в Париж!

В Париж?..

Должна ли я потолкать её сумасшествию? Наверное, с одержимыми лучше не договариваться. Кто знает, что у них на уме. Чёрт. Само собой, никакой путеводный камень не починит разум Сатель, но, если задуматься, оставаться в Марселе, в эпицентре разгоревшейся чумы, смысла мало. Внутренне содрогаюсь своему согласию, но лучше уж отправиться с сумасшедшей в Париж, чем умереть в Марселе в одиночку.

Сатель упрямо тянет вперёд, не помышляя ни о котомке с едой, ни о походной одежде – безоружная, почти как я, когда кидалась на Птицу. При таком раскладе заботиться о нас двоих придётся мне. Но я не хочу. Ребёнок тут я, а не она. Что за мир-наоборот!.. Чтобы выжить, здесь недостаточно закрыться в своей квартире, грызя просроченные сушки, с надеждой, что всё рассосётся само собой. Здесь нужно что-то предпринимать.

Квартира – Ракушка – Марсель – Париж.

Створки моего замкнутого пространства начинают раздвигаться. Надеюсь, дорога из жёлтого кирпича, возникшая в соломенной голове Страшилы, однажды приведёт нас в Изумрудный город. Или, по крайней мере, вернёт одной из нас разум.

Запоздало вспоминаю об оставленных в лодке джинсах. К несчастью, мы слишком далеко ушли, чтоб возвращаться. Оглядываюсь. Даже церковь Сен-Лоран, напоминающая вблизи неприступный замок в романском стиле, отсюда кажется игрушечным домиком, вылепленным из песка детской лопаткой. Окошки-бойницы – дырки из морской гальки.

Стоп.

Какой ещё романский стиль? Какие бойницы? Пытаюсь остановить поток мыслей, но те атакуют сознание. Храм-крепость, древнеримская архитектура, Арсисс де Комон. Да, да, я знаю об архитектуре гораздо больше, чем можно себе представить. Я знаю почти всё. Потому что я – архитектор.

По крайней мере, когда-то была им.

На ум приходит сгоревший дом Шарля. Получается, я не спроста догадалась о четырёх камнях, выкорчеванных из-под углов дома, – я это знала. Знала, как архитектор.

Круговорот образов штормит.

Перед взглядом вспыхивают вогнутые мониторы. Ладонь накрывает гладкую мышь, лёгкий толчок – и курсор перелистывает веер закладок, ныряет в зелёное окно чата. Кликаю по скрепке, чтоб приложить архив с чертежами. Самые удачные проекты всегда приходили на грани полусна-полуяви. Я вскакивала с кровати и бежала за комп – поскорей зафиксировать мысль.

За окном привычно гудят авто, по рельсам выстукивают трамваи. Пальцы цепляют ручку фарфоровой чашки с кофе. Сколотый край. Чашку подарил мне любимый. Оттого и не выбрасываю. Все другие треснутые безделушки тотчас летят в мусорное ведро. Я – мисс Миллиметровчица. Так прозвали меня на фирме. Отклониться на миллиметр – смерти подобно. И уж тем более держать в доме треснувшие вещи. Но любимая кофейная чашка – это другое. М-м-м… Обжигающий аромат горького кофе. Без сахара. Всё, как я люблю. И много-много молока. Молока… Ло-ла. Латте! Да, именно так называется мой кофе. Вдыхаю глубже. Горячей…

Но неожиданно аромат латте перебивает солёный морской бриз. Перебивает наглухо, безвозвратно.

Кофе нет.

Одно воспоминание. В ушах снова гремит набат Сен-Лорана, как будто кто-то поспешно заколачивает ящик с воспоминаниями, возвращая в реальность. Судорожно высматриваю в щелях осколки образов… Те перекрываются сучковатыми досками.

Песчаная тропка под ногами. Впереди – виляющие бёдра Сатель.

Всё, что у меня оставалось от прежней жизни, – это джинсы, которые, впрочем, я тоже посеяла. Потерянные джинсы и призрачный ворох воспоминаний разной степени нужности. Во всяком случае знание стилей готики, ампир и модерна сейчас не накормит точно. А вот джинсы в пути могли бы пригодиться. Дорога здесь довольно пуста и безлюдна, к тому же утренний холод никто не отменял. И почему джинсы нельзя было ввести к моему появлению? Кажется, их изобретут в Генуе… Кхм. Не так уж далёко от Марселя. Точно. Вот найдут мои – и изобретут. Уп-с. То есть я притащила джинсы из будущего, чтобы генуэзцы когда-нибудь их нашли? Бррр. Какая путаница.

Курица или яйцо…

– Что-что? – спрашивает Сатель, обернувшись.

О, я сказала это вслух.

– Да так. Жутко хочу есть. Курицу. Или яичницу…

Сатель отчего-то недовольно кривится, но мне не до неё. Мама дорогая. Я в прошлом. В самом настоящем Средневековье.

Спохватываюсь.

– Какой сегодня день?

– М? – Сатель не заботят подобные мелочи.

– Месяц? Год?

– Счёта дням я не знаю, – откликается она.

Ну да, как и букв. Зато постоянно твердит про число «десять» и свою больную Птицу.

Пытаюсь прикинуть дату, пока момент просветления не прошёл, но волна отступает на задворки сознания, щекочет краешек мысли истаивающей пенкой латте.

Небо облизывает черничный язык заката.

Чау, день.

Треснувшая скорлупа дня.

На горизонте подтаивает сырой желток. Подсвечивает небо янтарём. Скворчащее маслице в голове… Кажется, сейчас я слопала бы полнеба.

На ночлег мы устроились у кипарисовой рощи, поднявшись к северу от Марселя примерно на полдня. Устроились на голодный желудок. Сатель так и не озаботилась пищей. Наверное, марсельцы привыкли голодать несколько дольше, нежели мы в своём… в своём каком-то другом веке. Желудок возмущённо урчит. Сатель пожимает плечами. Еды нет. Придётся потерпеть.