Какая же ты бездна – человек!

– Зачем? – спросил Федя.

– Прикинь, зарезать меня хотела, – спокойно ответил Историк. – Вон ножик валяется.

– Двойка просто хотела выяснить… – голос Феди дрожал, а кулаки сжимались.

– Отношения! – насмешливо подсказал Историк.

Трое смотрителей за ноги, за руки уволокли Двойку. Федя всё смотрел на большое пятно крови, пропитавшей нарядный ковёр. Историк сунул ему стаканчик.

– А ну, выпей, – приказал он.

Федя выпил. И вспомнил, что такое коньяк. В голове зашумело, стало спокойно и тепло. А Историк, ласково заглядывая в глаза, всё рассказывал, рассказывал:

– Планета. Сечёшь, точковщик? Прямо по курсу. Очень клёвая планета. Вчера результаты сканирования поступили. Рай, а не планета. Возможно, это и есть цель нашей экспедиции.

– Ты поэтому рубку изолировал, охрану поставил, – язык у Феди слегка заплетался, – чтобы никто, кроме тебя… А врал, что спектроскоп упёрли.

– Врал. А как же?! Кто владеет информацией, тот, знаешь ли…

– Знаю.

– Вот и не выёживайся. Через пару дней мы приблизимся. И тогда двести человек сядут в посадочный модуль и полетят на планету. Синтезаторы жрачки, лекарства и оружие уже погрузили. Один мой человечек очень кстати арсенал нашёл.

– Двести? Это твои гвардейцы?

– И примерно половина народа из первых партий пробудившихся. Те, кто более-менее овладел хоть какой-то специальностью, у кого память не до конца отшибло. Полезные люди – не балласт. Васька Бонапарт – механик, Коля Чайковский – медик, Джон Ленин – электрик. И ты – счетовод, и Двойка должна была. А она на меня с ножиком… Дура! Вас поэтому и не было в списках экипажа. Я это всё придумал чисто, чтоб народ от сборов отвлечь, чтоб незаметно слинять получилось. А там заживём. Целая планета наша!

– Так надо сажать корабль, зачем драпать? Планеты на всех хватит.

– Очень легкомысленно рассуждаешь, честное слово. Не понимаешь сложности ситуации. Это пока мы в уважухе, потому что первыми проснулись. А когда к этим вонючкам память вернётся и они скажут: «Я президент»; «А я генерал»; «А я вообще капитан этого корыта»; «Аллё, это я здесь командир!» – что тогда? Гробы кончатся, ты совсем никому не нужен будешь. И я. Очень я этого не хочу и, прямо скажу, опасаюсь.

– Нет, – сказал Федя. – Ты не этого боишься. Ты боишься, что они вспомнят, кто ты. Так боишься, что готов бросить на произвол судьбы тысячи людей, лишённых памяти.

– Давай без понтов, умоляю. В конце концов, цель оправдывает средства.

– А точковать? Кто вместо меня точковать останется? Ты же сам мне лапшу вешал, что это важно, что учёт является важнейшим условием борьбы с хаосом, что только так мы сможем обеспечить планомерное распределение и контроль.

– Да это не твоя уже забота, – Историк раздражённо сунул пистолет в карман. – Как-нибудь справятся. Мы же справились? А ведь тоже ничего не понимали.

– Нам очень повезло, нам сильно помог Большой Мозг. Но теперь он при смерти. Если с корабля уйдут самые активные, те, кто почти полностью восстановился после контузии, наступит вот это самое. Ну, хаос там всякий и вообще.

– «Вообще, вообще», – передразнил Историк. – Ничего страшного с ними не будет. Иди собирайся, у нас мало времени.

И Федя пошёл. Только спросил напоследок:

– Ты говоришь, что и Двойку тоже хотел на планету взять. Но ведь у неё не было специальности, она так и не вспомнила.

– Дурак. Зачем молодым девкам специальности?

Федя кивнул и пошёл в рубку.

***

Два смотрителя, вооруженных автоматами, резались в карты.

– Там сзади Историк идёт, он вам щас  устроит, – сказал Федя.

Смотрители замешкались, и он прошмыгнул в рубку.

Заблокировал дверь и врубил сирену. Большой Сбор. Не дожидаясь, пока народ соберётся в Историческом, он включил громкую связь и начал говорить. Он рассказал о предательстве Историка, о райской планете, о великой миссии. О Двойке тоже рассказал. Он вспомнил все слова, которые знал, и даже спел: «Кипит наш разум возмущённый и в смертный бой вести готов».

Дело сделано. Теперь Историк не отвертится. Его было даже немного жаль. Убьют ведь. Ну и пусть, он же Двойку не пожалел. Федя ждал, когда в рубку ворвутся смотрители и начнут его бить, но никто не приходил. Тогда он сам пошёл в Исторический.

Там собралось человек двадцать ветеранов. Они спокойно беседовали с Историком.

– Синтезаторов половину ты же нам оставишь?

– И жратвы, и оружия. Мне же просто не погрузить всё, что на корабле! Здесь ещё на тысячу лет хватит. А вы теперь – экипаж. Вы теперь этих в плесени – к ногтю. Вы элита, а они слякоть. Сечёте?

С ним соглашались. Ему поддакивали и одобрительно хлопали по плечу. Им гордились и восхищались.

– Вы наш первопроходец, собой жертвуете, на освоение новых земель – как на амбразуру! – восторженная девица повисла на шее у Историка и сочно его расцеловала.

Историк насмешливо глянул на Федю.

«А чего я здесь? – подумал Федя. – Мне точковать надо».

***

Вскрывая очередной гроб, Федя обратил внимание на панель в изголовье. Она была ярко-красного цвета и бросалась в глаза, но раньше ему до неё почему-то не было дела. А теперь он выволок из гроба икающего мужика и ударил кулаком по этой панели, на которой мелкие буквы на незнакомом языке, очевидно, сообщали о чём-то важном. Тонкая жестянка легко отвалилась, и Федя увидел джойстик и две кнопки. Красную и зелёную. Он вспомнил. Это ручное управление. Зелёная кнопка – ускорение, красная – торможение.

Федя залез в гроб, взял ручку на себя и дал газу. И полетел. Он летел в багровом тумане, выписывая «бочки», «иммельманы» и «хаммерхеды». Он отлично умел это делать. Сразу вспомнил. Ещё он вспомнил схему корабля, расположение реактора, системы охлаждения и маршевых двигателей. Да, он же проходил переподготовку.

Что-то мешало ему, и он с непониманием увидел в руке бумажку с тщательно нарисованными точками. «Посадочный модуль не дотянет до планеты, если остановить двигатели сейчас, никакой высадки не будет, – соображал Федя. – Корабль станет неуправляемым. Дальше полёт продолжится по инерции. Тысячу лет. Две, три тысячи лет. Может быть, вечно. Но история пробуждения не начнётся с массового предательства. Тогда Двойка погибла не напрасно. Тогда они вспомнят всё и что-нибудь придумают, у них будет время. И каждый историк получит по заслугам. Вот только точковать теперь будет некому».

Впереди уже полыхало зарево приёмника. Федя набрал высоту и сбросил скорость. Ушёл в пике.

«Какой ещё Федя? – подумал Федя, сгорая в плазме реактора. – Я не Федя. Я Николай Францевич Гастелло. И этот гроб отлично слушается штурвала».

Хлопнуло так, что основной двигатель встал навечно.

Алимджан Никадамбаев

Платок

Продавщица парфюмерного отдела Универмага, расположенного на улице Карла Маркса, подозрительно разглядывала плохо одетую узбечку лет тридцати, которая с непонятным упорством нюхала флаконы с духами, словно выискивая какой-то единственный, свой, запах.

Шёл ноябрь 1941 года, по репродуктору периодически передавали тревожные сводки с фронта, многие голодали и давно забыли про парфюмерию. Глядя на натруженные руки женщины и её обветренное лицо, трудно было понять, для чего ей понадобились духи.