Радуга на сердце

И удар в тот самый момент, когда кажется, что уже нет сил подняться.

– А ты маму любишь?

Симметрия, значит.

– Если не получается сразу сказать да, это уже скорее всего нет, – философски заметил Санька. – Рассказывай, что у вас стряслось.

– Это не у нас стряслось, а у вас! – вспыхнула дочь. – Мать пришла вчера в полном расстройстве, сначала рвала-метала, потом в слезы… Таблеток пачку выпила. Только-только успокоилась – ко мне пристала не на шутку. Все о свадьбе. Чуть ли не сию минуту собирайся и поедем платье выбирать, ресторан заказывать, назначать дату… И все на ближайший месяц!

Месяц… Значит, меня увольняют все-таки. Это раз. И вопрос «на что мы будем жить» тоже встал во весь рост. Это два. И, похоже, меня подозревают во всех смертных грехах. Это три.

– Задавай вопросы, – устало ответил Санька. – На что смогу, отвечу.

– Почему мама вчера плакала?

«А черт ее знает… Может совесть вышла из анабиоза…»

– Я думаю из-за проблем на работе. Но лучше у нее уточнить.

– У нее уточнишь… – протянула Катька и хмуро глянула на отца. Ты всегда учил меня, что, только зная половину ответа, можно задать правильный вопрос. А у меня в голове ни единой мысли, что там такого могло стрястись в Роскосмосе, чтобы эталон Непробиваемых Нервов скатился в истерику. Если только не это…

– Ее увольняют с работы?

Санька поперхнулся кофе. Хакер вырос, раздери троян, только все равно выстрел в молоко. Зато можно не лгать.

– Она мне ничего не говорила, – выдавил из себя Санька, едва прокашлявшись.

И один взгляд на Катьку, брошенный поверх края кружки, сказал Саньке больше, чем все до этого. Можно начинать обратный отсчет. Святая церковь, какой это грех в твоем ранжире?

Три.

Два.

– Ты вчера был у любовницы, отец?

Аллес. Нормальный бы «отец» на этой пятой секунде тишины или поднял хай, или влепил бы оплеуху за дерзость, или… Ха, ну что ж, дочка, поиграй с огнем. Не обожгись только, не подпали крылья.

– Ты угадала, – Санька с улыбкой откинулся на стуле, наслаждаясь картиной «Катька и ее отвисшая челюсть». Но глаза его подвели, там полыхал огонь джихада. – Только не с любовницей, а с любовником. Мой сокурсник, гениальный программист с тонкими чуткими пальцами… – вдохновенно рассказывал Санька, мечтательно прикрыв глаза. – Я бредил им все пять лет учебы, и вот, вчера, двадцать с лишним лет спустя, я дождался этой ночи…

Катька расхохоталась. Ну, вот так всегда. Человек скорее поверит виртуозно сочиненной лжи, чем нелепейшей правде. Но, боги Сети, почему же мне ни капельки не смешно, словно высказанная вслух мысль не является откровенным враньем? Нет, Александр Валько. Хватит этих игр в тонкости перевода. Есть Ангелина Павловна и Линь. А Кирилл Заневский в этом ряду не может появиться по определению.

– Пошутили, и хватит, – Санька грохнул чашку об стол. – Мать на работу ушла, так?

Катька кивнула.

И грозовая туча развеялась как-то сама собой. Катька утопала из дома с загадочным видом и невнятным лепетом про дополнительные занятия, а Санька, не став уточнять, для какого преподавателя надо было полчаса торчать перед зеркалом в коридоре, занял кухню. Краски были разложены строго по палитре от пурпурного до сажи газовой, кисти – от широкой лопаты «двадцатки» до тончайшего волоска «пяти нулей», девственно чистый холст только и ждал взрыва цвета. Санька замер на миг, вытаскивая из памяти утренний портрет дочери, и в который раз уже поразился тому, насколько новый день в его сознании затирает предыдущий. Вчера его де-факто выгнала с работы собственная жена. Вчера Линь лечила сигаретой сердце. Вчера Кирька загнал его в угол в прямом и переносном смысле, перехватив управление беседой как у безрукого админа… А сегодня солнце, Катька и холст. «Если б не умел так выныривать из прошлого, то давно бы уже свихнулся», – мельком подумал Санька, приступая к работе. Да, вот так, в нарушение всех привычек, без эскиза и кучи вспомогательных линий углем. Иногда жизнь настолько четко раскладывается на мазки кисти, что служит и натурой, и эскизом.

Это было состоянием потока. Ни одной лишней мысли в голове. Весь мир остался за тонкой гранью грунтованной льняной ткани.

Каждый завиток каштановых волос – комбинация жженой умбры и английской красной, сверху солнечный блик охры и неаполитанской желтой, и акцент из темного коричневого Марса.

Каждая искорка в небесной радужке – нотка церулеума в буйной смеси титановых белил, синего кобальта и бирюзы.

И той тончайшей кистью с немыслимым количеством нулей на маркировке очертить кармином арбалетный силуэт верхней губы…

Накладывая последние штрихи, Санька уже знал, что сделает дальше. Полчаса на отмыть себя и стол – и на выход, картину в охапку и к Анискину. Да, не по правилам. Но все эти устои художественного академизма, что надо быть недовольным своей работой, надо дать картине «отстояться», чтобы потом свежим глазом заметить недостатки, – не для него. Особенно сейчас, когда Катька щурится с портрета, как живая, и вот-вот ее губы тронет милая, почти детская улыбка. Саньке хотелось поделиться этим чудом хоть с кем-нибудь, нет, ни в коем случае не отдавать насовсем, а просто показать… И господин Анискин, владелец и главный вдохновитель художественной галереи в Пассаже на Невском, был лучшей кандидатурой.

С Анискиным Саньку связывало давнее знакомство. Как-то раз, возвращаясь из московской командировки, Санька заплутал в переходах метро и упустил свой супердешевый трехэтажный поезд, и боковая койка у туалета благополучно уехала в Петербург пустой. Но возвращаться во второпрестольную как-то надо было, и Санька за свои деньги забрался в «Гранд-Экспресс». Небольшое уютное двухместное купе в алых тонах, постель круче, чем дома, и… Анискин в соседях. Тогда Санька и не знал, что вместе с ним едет владелец одной из современнейших галерей Петербурга. Да что там не знал, он и помыслить не мог, что эта тушка в сто пятьдесят килограмм и под два метра ростом вообще может разбираться в искусстве. Но Анискин разбирался. Слово за слово, Санька достал смартфон, показал фотки своих первых работ – тогда он только-только бросил акварель и перешел к холсту и акрилу, ибо на масло как не было денег, так нет и поныне, – и что-то мелькнуло в глазах попутчика, какой-то хищный огонек. Они проговорили об искусстве полночи и, довольные друг другом, попрощались на платформе Московского вокзала. А через три месяца Саньке пришло письмо с приглашением поучаствовать в выставке «Город будущего» в галерее того самого Анискина. С тех пор все творения отвозились на его суд, а на втором этаже галереи, кажется, уже навсегда прижилась картина с той выставки – небольшое полотно с ясным утром и сверкающими башнями московского Делового центра, места, где Санька чувствовал себя не дома, но так, будто зашел на огонек к старому другу.

Полчаса в полупустом вагоне метро. Санька пристроил рядом с собой портрет дочери и нырнул в сеть. Со вчерашнего утра ему не давала покоя книжка про Овердрайва. И если он в принципе знал жизнь этого человека по рассказам и байкам той или иной степени правдивости, то открывшийся вчера слой подтекста интриговал куда сильней. Напрягая память, Санька смог вспомнить какие-то странные смешки однокурсников, когда в застольном бдении с напитками погорячее заходила речь о последних десятилетиях жизни этого человека-легенды. «Дауншифтинг – так во всем», шутили они и сразу смущенно умолкали. Словно было в этом что-то такое, неприемлемое в обычном обществе.

Однако сегодня книга выдавала исключительно официальную версию.

«В ноябре 2070 года Кристиан Вебер оставил пост главы компании „Div-in-E“, став ведущим разработчиком. Многие связывают это с нежеланием привлекать к себе внимание после истории с разработкой эмулятора личности для метапространства, однако мы считаем, что столь радикальная смена образа жизни была продиктована личными причинами. Позже, в начале 71-го, Кристиан разводится с женой и переезжает на Ладогу, где живет затворником чуть меньше двух лет. Примечательно, что с окончанием этого побега от цивилизации мы теряем и след Александра Рыкова. Могила его так и не была найдена, заключения о смерти тоже, в розыск на него не подавали. Вот уж когда смело можно вспомнить девиз Овердрайва „сегодня не кончится никогда“. Однако возвращается Кристиан Вебер не в Москву, а в Петербург…»

Поверх страницы всплыло сообщение от машиниста поезда. «Следующая станция – Электросила». Мысленно кивнуть, отпихнуть синюю строчку в сторону и снова уставиться на виртуальный текст. Сим-сим, откройся. Ничего. Только сухой официоз. А, может, мне это вчера привиделось? Но тогда мои нервы были взвинчены Пароёрзовым, а сейчас я спокоен… Пока. Вспыхнуть так легко.

Через пару минут Санька приложился затылком о стекло вагона и выдохнул сквозь стиснутые зубы. Вот это открытие – ты не можешь психануть, Валько. Ну просто не можешь. Внутри глубокий вакуум, хотя ты вспомнил и плачущую под лестницей Линь, и жену после тестирования, и даже пустил в ход тяжелую артиллерию – школьный ад отличника с драками в сортире и надписью «лох» мелом на твоем стуле. В голове вдруг всплыло:

«Здесь всё, что могло, отгорело, и только в висках

Застрявший осколок мечты в непогоду болит».

Воистину так. Жаль, что не знаю автора, а то бы пришел к нему прямо сейчас и пожал руку. Мы бы наверняка друг друга поняли.

Пассаж встретил Саньку уже привычным холодком светлого атриума. Взбежать по лестнице на второй этаж, нырнуть в мир багета и едва уловимого запаха масляных красок – что мне транскод, когда есть этот мир, где все определяется твоим талантом, твоим умением почувствовать свет и тень, найти правильное касание кисти… Санька затормозил на том месте, которое обычно придавало ему ускорение.

Нет, зрение отработало свою задачу на «ура».

Вот слева огромное полотно, на котором в необычной технике изображена ультрамариновая гладь воды с кувшинками. У автора много денег – почему бы не шикануть, и вместо привычного размазывания краски по холсту не выдавить прям из тюбика титановых белил, обозначив этакой колбаской каждый лепесток?

Вот справа нереальный, а оттого еще более захватывающий вид на волнующийся под порывами ветра ковыль, над которым всходит Сатурн, призрачно блестя своими кольцами. Здесь все решено классически, но фактура настолько тонка, что картина с трудом отличима от фотографии.

Вот центр стенной ниши, косой луч от диодов подсветки… Санька помотал головой. Здесь. Должна. Быть. Его. Картина. Но вместе Делового Центра висела, сверкая свежим золотом рамы, какая-то… Санька мысленно осекся. Слово «мазня» считалось неполиткорректным в среде художников, а вот члены летного клуба, где он состоял, другого бы и не нашли. То есть нашли бы, конечно. Грубее. Но эта абстракция из всплесков серебра и десятка оттенков серого на пронзительном синем фоне, без формы, без содержания, приковывала взгляд. Санька сделал шаг вперед, чтобы рассмотреть фамилию автора на табличке в углу рамы, как вдруг его голова взорвалась ритмичными ударными и низким, чуть искаженным голосом:

Невозмутимый странник,

Не устрашенный адом.

Ты – человек без имени,

Мне страшно с тобою рядом[12 - Использован текст песни «Человек без имени» группы «Наутилус Помпилиус»].

Какого…

Шаг назад. Тишина. Ладно, проклятие интерактивного века, мы люди простые, издали посмотрим. Хотя кто вам, черт побери, дал право нарушить закон о неприкосновенности ментального пространства? Я понимаю, метрополитен, там ты заранее на все согласен, едва ступив на эскалатор, но здесь…

Оставшуюся пару десятков метров до рабочего кабинета Анискина Санька прошел в глубокой сосредоточенности, пытаясь удержать в памяти фамилию автора этой цветовой какофонии. Фамилия была колкая и набивала оскомину во рту.