Космические совы. Откуда я пришла – туда уйду

и мурчание дремлющей кошки.
Простужается жёлтое время,
пьёт сироп из травы и скуки.
Эта осень совсем другая,
в торжестве тишины ликует…

ОсеньЯ

Распадаюсь на осень в потускневшем пространстве под фантомным теплом замеревшей луны. Отвергаю свою бесноватую душу в искалеченном мире синдромной тоски.

Мельхиоровый сумрак спадает на плечи, на обглоданных ветром руках – пустота. Захрустевшие дни торжествуют над вечным, за вчерашней улыбкой печали раскат.

Город глохнет снаружи от горчичного скрежета и сыреет под гнётом сумасшедших дождей. Распадаюсь на осень в остывающем лете и льняною пыльцой исчезаю в себе…

если я это я

Мне бы не спутать с темнотой своё бродячее одиночество,
ищущего тебя внутри тёплого моря, божьей росы,
пока оживают донные сны, где засыпают чёрные горы
в текучих туманах коралловых песен.
Чайки пьют мои слёзы,
небо трогает душу посиневшей рукой,
и грудью ложится на горькую тишину.
А ты растворяешься в чужих горизонтах
в свете поздних восходов,
и я не успеваю погрузиться в имя твоё,
коснуться ветхой полуночи губ, твоего мира,
встающего против течения.
Ритм гуляющих волн
становится параллелен бесконечности,
глубина сдерживает обещание,
вбирая в себя остатки остывшего солнца,
и становится на колено в иловом рае,
где я – это ты, если я это я…

частный ад

Возле меня уставшее солнце студит свои лучи,
Словно отряд слепцов, жаждущих руку пожать.

Мы научились кричать, но обречённо молчим,
В страстной безумной пляске боль научилась дрожать.

Дьявол-искусник, играючи, душит смышлёное время,
Мы из миров исчезаем, тени меняя в размерах.

Голь паруса разрывает на кораблях желаний,
Мысли изысканно стонут и умирают сакрально.

А незаконченность грусти тянет за хвост унылость,
В летнем угаре в страхе ангелы белые скрылись.

Сердце варилось долго даром в чужом самоваре.
Вишней созрел махровой проклятый ад персональный.

сердцебиение

Сердцебиение чайки извне,
море внутри размножается, сохнет,
обречённость купает в вине,
а тоску прячет в купол улитки.
Выживаю в утробе, на дне,
омертвелого слова в молитве.
Я сегодня чужая, сложней,
изменяюсь в размере и в ритме…
Ненавижу звук дня, закрываюсь,
на куски режу свет, мглу ласкаю.
Засыпать без него разучилась
и боюсь тишины, замерзаю…

мы сбудемся

Скоро листья станут, как тряпки,
когда август холодный сожмёт в горсти наше лето.
Мы забудем, что вили в себе свои гнёзда из пыльной хины полыни
на изумрудной мокрой траве в часы,
когда дни слишком были натянуты на солнцепёковые лучи,
пока наши шепчущие души возбуждались под бешеным ливнем,
отмываясь от грехов насущных,
и тут же пачкались щемящей надеждой, что будем живы в любви,
как когда-то, слепленные из глины, миры,
из которых можно выжать тьму, что имеет предел,
получать терпкое вино, чтобы напиться земным, что когда-то стареет,
как память, которая планирует умирать с чем-то важным и нужным…
Мы ещё не совсем сходим с ума,
понимаем, что время нам неподвластно, и успеваем нумеровать
страницы собственного календаря, отрывая в нём сутки счастья
и грусти от избытка нерастраченных поцелуев,
и прощаем, уходящую в зимы, радугу на ладонях,
оставляя единое, страстное и желаемое – «мы сбудемся»,
сливаясь с вечным, происходящим…

Мы

Мир в преддверии вечных нас в двух шагах от пожухлой зелени,

на застывших слезах небес среди лун в постоянном времени (с)

Может, тебя и на свете не было —
Милой, задорной, любящей ливни,