На личном фронте без перемен…

– Я слышал, что она умерла. Это правда?

Крючков разом помрачнел:

– Она не умерла, ее убили. Вот здесь, на этом самом месте, где сейчас сидишь ты.

К концу фразы голос перешел в зловещий шепот. Я присмотрелся: прозрачные глаза Крюка почернели от раскрывшихся до предела зрачков. «Он – псих, – испугался я. – Какого мега-дурака я свалял, когда согласился прийти сюда».

– Ты шутишь? – спросил я, с трудом удерживая голос от предательской дрожи. Сумасшедших нельзя раздражать. Надо придумать предлог, чтобы уйти. Я спешу. Я куда-то спешу… Куда?

– Ты так внезапно исчез тогда, – зло скривил рот Крюк. – В тот вечер, когда умерла Наташа.

Я смотрел в безумное Валеркино лицо и лихорадочно прикидывал, что будет дальше? К чему он клонил? И при чем тут я?

– В к-какой вечер?

– Но ты же был у меня тогда, на дне рождения. Помнишь?

– Да-да, помню, – машинально ответил я.

– А хочешь, я покажу тебе Наташины рисунки, – щедро предложил Крюк – будто допускал меня к бесценному сокровищу. – Этих еще никто не видел, кроме меня. Когда Наташу увезли в больницу, я вытащил альбом из ее сумки. По-хорошему, надо было матери отдать, но я не смог. Я любил ее. Это единственное, что у меня от нее осталось.

Да, Наташа любила рисовать. Я так и помнил ее – с вечным карандашом и блокнотом. На белом альбомном листе из клубка перепутанных линий мог размотаться знакомый профиль (мой чаще других!) или силуэт жалкой дворняжки, что ошивалась возле продуктового, или Мефистофель, или цветок, или что угодно еще. Она была очень талантлива.

Похоже, Крюк, бедолага, подвинулся именно на Наташке. Может, он потому и не женился? И меня к себе притащил из-за того, что я был связан с Наташкой. А, может, это он ее и убил? В приступе безумия? Стало еще страшнее.

Валерка поднялся с табурета и двинулся, было, в комнату за рисунками, но я притормозил его:

– Черт с ними, с рисунками. Я лучше пойду. Мне надо…

– Не надо, – перебил Крюк. Он подошел и тяжелой ладонью придавил меня к стулу – «сиди!».

Крючков разозлился из-за рисунков: я ощущал его враждебность так же ясно, как запах табака и прогорклого пота. Я начал задыхаться. А что, если этот псих нападет? Он был крупнее и занимался физическим трудом, а я – офисная крыса и уже тридцать лет не дрался. Знакомый инструктор по боевым искусствам рассказывал, что бить надо в нос – внезапно, сильно, снизу вверх. Чтобы сразу сломать. Боль, фонтан крови – это моментально парализует противника. Сам я, естественно, не пробовал, но, если Крюк набросится, ударю.

Валерка наклонился надо мной так, что его безумные, горящие ненавистью глаза оказались на уровне моих и, обдавая меня несвежим дыханием, он яростно выплюнул:

– Я видел, Ахрамеев, как ты смешивал для нее коктейль!

И словно точку поставил в обвинении – больно ткнул меня в грудь жестким указательным пальцем с желтым слоистым ногтем.

– Какой коктейль? – вскрикнул я. – Причем здесь коктейль?

– Не включай дурака, Хряма – презрительно осклабился Валерка. – Наташа умерла от анафилактического шока. Ананас!

Похоже, у Крюка случилось обострение – он нес полный бред. При чем тут ананас? И какой-то анафилактический шок…

Крючков гипнотизировал меня черным немигающим взглядом. Чего он от меня хотел? Признания вины? Раскаяния? Но я действительно ничего не понимал. И думал только об одном – как бы побыстрее и с минимальным ущербом выпутаться из этой чудовищной истории. Вот тебе и съездил на малую родину! Чтобы стать жертвой маньяка.

И вдруг Валерка откинулся назад и как-то разом сдулся. Будто весь его гнев вышел в одной фразе. Он вернулся на свою табуретку, закурил, и устало произнес:

– У Наташи была аллергия на ананасы. Полная непереносимость. А ты сделал ей коктейль с ананасовым соком. А сам быстренько слинял. И оставил ее умирать. Это ты убил ее, Хряма!

– Я?! – чудовищность обвинения подействовала страшнее, чем ярость безумца. Я вскинулся. Как он смел обвинять меня? Этот неудачливый любовник. Этот никчемный лузер. И в чем? В убийстве. Нет, у него точно крыша съехала. Я не удивился бы, если б узнал, что Крюк сбежал из психушки.

Но испуганная память словно включила запись старого фильма из девяностых. Я иду из кухни в комнату, где на столе стоят бутылки, пакеты с соками. И лед тает в прозрачной посудине. Задернутые шторы создают атмосферу интима. Играет музыка, вокруг топчутся возбужденные пары. Пахнет потом, перегаром и дешевыми духами. Я наливаю в высокий стакан вермут и сок. Апельсиновый. Но пакет заканчивается. И я доливаю ананасового. И бросаю два кубика льда.

– Я не знал! – выкрикнул я в свое оправдание.

– Все знали – жестоко отрезал Валерка. – Помнишь, как ей вызывали скорую на новогодней вечеринке? Мы все это видели!

Да, правда, я знал. Но не мог же я… Или мог? В тот вечер мы, кажется, поссорились. Да, точно, мы поцапались. Я рвался в Москву, а Наташка, которую я звал с собой, все медлила, придумывала нелепые отговорки. Мне надо было успеть подать документы в финансовый институт – времени было в обрез. Я больше не мог ждать и принял решение ехать одному.

Но было что-то еще… Что-то очень чувствительное, очень обидное. Чего я не мог ей простить.

А у Крюка словно плотину прорвало: он вдруг начал говорить, с надрывом, захлебываясь словами и эмоциями, и останавливаясь только для того, чтобы сделать судорожную затяжку:

– Она сидела здесь, вот на этом самом стуле. Такая потерянная, одинокая. Ты бросил ее, Хряма! Говнюк самовлюбленный! Я хотел ее утешить. Обнял, сказал, что все будет хорошо. Она даже улыбнулась. Жалкой такой бесцветной улыбкой… Но я не мог заменить ей тебя. Понимаешь? Ей нужен был ты! Ты, а не я… А потом вдруг она начала задыхаться. И синеть прямо на глазах. И горло стало пухнуть – раздулось, как подушка безопасности. Я помчался звонить в скорую. А они приехали только через сорок минут… Когда уже было поздно. Наташа умерла. А ты, сволочь, живешь! И наслаждаешься жизнью.

Крюк выговорился и замолчал. Он раздавил в пепельнице докуренную до мундштука сигарету, устало сгорбился и уронил руки на колени – отчаявшийся старик, который так и не смог выправиться после первой трагедии на самом старте жизни.

На самом старте. На старте. Стартовый капитал. И внезапно вспомнилась та самая ссора с Наташей – от первого до последнего слова.

– Ты не должен брать у бабы Мотри деньги! Это ее «смертные», она не для тебя их всю жизнь копила. Мотря плакала, жалела, что не смогла отказать.

– Старуха жива-здорова. Она еще лет сто протянет до того, как «смертные» понадобятся. А в Москве без денег делать нечего. В конце концов, я же ей отдам. Заработаю и отдам.

– Когда? Мотре уже восемьдесят два. Лешка, ты должен вернуть ей деньги. Прямо сейчас.

Я терпеть не мог, когда Наташка начинала учить меня жизни. У нее на все случаи были готовые рецепты: это можно, а так нельзя. Я вскинулся:

– Знаешь, Мотря сама мне деньги дала. Это сделка: согласился – будь любезен соблюдать условия. И потом это касается только меня и Мотри. А ты не лезь, куда не просят!

– А меня это, значит, не касается? Ты совершаешь подлость, а я должна молчать? Лешка, опомнись!

Она считала, что взять деньги взаймы – это подлость! Я жутко разозлился – до ненависти, до отвращения. Наташка мешала мне двигаться вперед. Она, со своими тупыми предрассудками, держала меня здесь, в этой жопе мира, когда я уже жил будущим.

– Ты завелась на пустом месте. Давай-ка я тебе чего-нибудь прохладительного принесу, чтобы ты остыла, – сказал я и выскочил с кухни, пока Наташка не успела выдать новую порцию нравоучений.

Да, я вспомнил: я действительно плеснул ей в стакан немного ананасового сока. Чтобы избежать продолжения неприятного разговора. Подумал: Наташка покашляет немного, а я в это время успею уйти – без скандалов, по-английски. А там – ночной поезд и «в Москву, в Москву!». Я же не хотел! Я не знал!

Правда обрушилась как бетонная плита: искорежила, выдавила всю радость жизни. Кто я теперь?

– Валерка, – чуть слышно прохрипел я. Голос не слушался.

Крюк посмотрел на меня с мрачным удовлетворением: он выполнил то, что хотел сделать много долгих лет.

– Что мне теперь делать? – растерянно спросил я.

– Ничего, – равнодушно ответил Крюк. – Против тебя никаких улик, Ахрамеев. Да их никогда и не было. Поезжай в свою Москву и живи дальше. Вали отсюда, Хряма!