На личном фронте без перемен…

– Ты что передумал? Берешь свое слово назад? – Соня намеренно применила эту простенькую манипуляцию. Она уже знала, что кодекс чести Виктора, как и ее собственный, не позволяет отказываться от данного обещания.

– Нет, не беру. Ты можешь ехать, если хочешь, – подтвердил Сонину свободу Виктор. – Только давай я провожу тебя!

– Еще чего! Нет уж, уволь меня от такой чести. Я сама.

Соня выскочила на лестницу и понеслась вниз. Скорее, скорее! Пробежав один пролет, она оглянулась. Немолодой человек, застывший в дверном проеме, смотрел ей вслед безжизненным взглядом.

Через несколько секунд Соня оказалась на улице. Ей хотелось надышаться вкусным воздухом свободы. Было свежо. Еще не рассвело, но сумрак ночи уже выцвел и стал прозрачным. В этот предрассветный час город выглядел необитаемым: кругом не было ни души – ни зевающих полусонных прохожих, ни дворников, ритмично шаркающих по асфальту метлами. Даже вечно голодных дворовых кошек – и тех не было.

Соня подняла голову. Над ней нависала уродливая двенадцатиэтажная громадина со слепыми серыми окнами. И только на втором этаже тихо сиял золотистый прямоугольник света, обманчиво манивший теплом и уютом. Там, за окном мучился одинокий несчастный человек. Враг или брат по несчастью? Калека, выживший в маленькой войне, в которой не оказалось победителей.

Но этот ночной эпизод не значил ничего в большой, затянувшейся на годы, войне против одиночества. На личном фронте без перемен…

Возвращение

Как странно возвращаться в город своего детства – будто ты давно вырос из него, как из старой одежки, а он так и остался маленьким – с одноэтажными купеческими домишками вдоль улиц, сохранивших имена Ленина, Маркса, даже палача Урицкого – то ли из высокомерного равнодушия местных властей к политической конъюнктуре, то ли из-за отсутствия средств на переименования. Но зачем-то он позвал меня, мой город. И я сказал жене, что хочу побродить по местам, где прошло мое босоногое и поклониться могилам предков.

Я сошел с поезда, который издевательски вильнул хвостом и сбежал, оставив меня в одиночестве расхлебывать последствия странного каприза. Я уехал отсюда тридцать с лишком лет назад и ни разу не пожалел о сделанном выборе. Какая нужда была возвращаться? Да, я был счастлив здесь незатейливым счастьем юного невежды: друзья, мечты и надежды, первая любовь… Но все связи давно оборваны, теперь я здесь – чужак.

Я брел от вокзала к центру по знакомым, но забытым улицам, и наслаждался эффектом предвоспоминания: дом с чугунным балконом, мост или старая пожарная каланча появлялись в моей памяти на несколько секунд раньше, чем перед глазами. И я наслаждался узнаванием.

В малых городках время всегда отстает от столичного лет на двадцать. Мой город изменился, но сейчас он переживал московские нулевые. Я с любопытством отмечал давно устаревшие инновации: рекламные щиты вдоль улиц и перетяжки – поперек, пешеходная зона, утыканная фонарями «губернского» стиля, детские площадки со всегдашними горками – как в столице, но поплоше, сообразно возможностям местного бюджета.

Ильич с протянутой рукой так и остался торчать посреди площади имени самого себя. Подковообразное трехэтажное здание за его спиной обновили пластиковыми окнами, чтобы слугам народа не надуло чего дурного сквозняками недовольств. А на противоположной стороне площади новенькими золочеными главками сверкал отреставрированный собор, который, слава Богу, поленились снести в атеистические времена, вот, глядишь, и пригодился – подпереть власть божественным авторитетом.

Развлекая себя наблюдениями и размышлениями, я дошел до городского рынка. Если отсюда повернуть налево, на улицу Свердлова, и пройти два квартала, то на перекрестке с Первомайской будет дом, в котором когда-то жила наша семья. Два угловых окна на втором этаже. Интересно, кто там сейчас обитает? И разрешат ли они зайти?

Я не спешил – времени до вечернего поезда было достаточно: хватит и дом навестить, и старую школу, и отцову могилу на кладбище (его хоронила мачеха, я не смог вырваться). Потом я планировал перекусить (должно же быть в городе хоть одно приличное заведение!) и прогуляться по местам, где могли бы очнуться спящие летаргическим сном воспоминания.

Рынок – это сердце любого небольшого города. Магазин, выставка, клуб, ресторан, информагентство, брачная контора, показ мод – все в одном месте. В субботний день рыночная площадь представляла собой огромное торжище: торговали с прилавков, с рук, с машин, с газетки, расстеленной под ногами. И всем, чем угодно – от парного мяса до уродливых гипсовых Афродит полутораметровой высоты.

Я уже и забыл, какое это удовольствие – слоняться по рынку без дела и без цели! Я перепробовал все, что совали мне в рот щедрые продавцы: домашний творог и хрусткие малосольные огурцы, густой тягучий мед, сало с темной мясной прожилкой, узбекские лепешки с зернышками кунжута (и сюда добрались наши южные братья по разуму!). Я был уже почти сыт, когда нос учуял в мешанине запахов аромат свежевыпеченного теста, и мне вдруг ужасно захотелось пирогов. В детстве мы часто бегали на рынок за пирожками – по десять копеек штука. Я подошел к пирожковой палатке.

– Один с мясом и один с капустой. Картой можно заплатить?

– Мужчина-а-а, – укоризненно протянула продавщица, чья сдобная полнотелость была лучшей рекламой товара. – Мужчина-а-а, у вас что, нормальных денег нет?

Я полез в кошелек искать «нормальные деньги». И вдруг услышал, как сзади кто-то окликнул меня по фамилии:

– Ахрамеев? Ты?

Я обернулся. Передо мной стоял пожилой мужик, весь какой-то помятый, в копеечных джинсах и клетчатой рубашке навыпуск. Его глаза прятались в густой тени козырька бейсболки, а на освещенной части лица глубокие носогубные складки свисали вниз усами рыбы-сомика и заключали в скобки рот с желтыми прокуренными зубами.

Я еще с утра настроился на встречи с людьми из прошлого, но память молчала. А вот мужик меня хорошо знал и окликнул так, будто долго ждал, специально искал и вот наконец-то встретил. Я нацепил на лицо улыбчивую растерянно-извиняющуюся маску: дескать, прости, друг, не узнаю. Тогда мужик сдернул с головы бейсболку, из-под которой показались пегие остатки растительности. А из тени козырька на свет вынырнули глаза – серебристо-серые, прозрачные и пронзительные.

– Крючков? Валерка!

Мой одноклассник. Да, потрепала его жизнь! Когда-то мы с Валеркой не то, чтобы дружили – скорее, мерялись, кто круче. А теперь и меряться незачем: слепому видно, что капитан Крюк в дерьме, а у меня все просто зашибись. Я – успешный, состоявшийся человек, начальник отдела в приличном банке: не из глобальных монстров, но в рейтинговую сотню входит. Стоило приехать хотя бы ради этой встречи! Ведь стартовые позиции у нас с Крючковым были одинаковыми, только я выбрал правильную стратегию, а он облажался.

Я протянул Валерке руку, но тот подал свою не сразу, а после некоторого колебания – словно оценивал приемлемость этого жеста. Завидует. Мне бы тоже противно было увидеть наглядное подтверждение собственного лузерства.

Жесткая, как подошва, ладонь Крюка поведала его биографию – работяга. Чем люди живут в этой дыре? Раньше в городе было два завода – электродный и кирпичный, но в конце девяностых, кажется, оба разорились. Почему Крюк не уехал? Ведь у него были все шансы преуспеть.

Валерка внимательно рассмотрел меня от мысков итальянских ботинок до воротника рубашки, заказанной по английскому каталогу, и неодобрительно усмехнулся:

– Знатно выглядишь, Хряма. Что это тебя на родину потянуло?

– Правильно сказал – потянуло. Вот, приехал посмотреть. Могилки навестить. А ты, Крюк, так и прожил здесь всю жизнь?

– Да, так и прожил, – равнодушно согласился он.

Я хотел, было, задать ему дежурные вопросы про работу и семью, чтобы в ответ скромно и достойно озвучить шорт-лист своих неоспоримых достижений, но Валерка быстро завладел моим локтем:

– Пойдем ко мне, разговор есть.

В его суровой решимости было нечто настораживающее: тридцать лет не знались, ни единого звука друг о друге не слышали, а Крюк вел себя так, будто бы нас связывали общие дела. Или он денег хотел выпросить? Напрасно – не дам. С какой стати?

Я попытался, было, отговориться тем, что времени мало, что я в городе проездом, но Валерка не поверил и не выпустил мой локоть.

– Ты что, боишься меня, Хряма? – насмешливо бросил он. Прозрачные глаза блеснули зло и дерзко.

Я осознавал, что это – манипуляция, что «на слабо» ведутся только дураки. Но Крюк бросил мне вызов: он делал так всегда, с четвертого класса, когда его семья переехала в новый дом, а Валерка перешел в нашу школу. Да и я тоже не отставал – мы без конца испытывали характеры друг друга. И сейчас я не мог спасовать и выставить себя слабаком. Ладно, поговорим, выясним отношения.

Валерка жил там же, где и раньше. Только теперь уже не с родителями, а один: он так и не женился. Пятиэтажка, которую когда-то называли «новой», давно обветшала. Мы вошли в темный, вонявший кошачьей мочой подъезд и по раздолбанным ступеням поднялись на второй этаж. Крюк отпер дверь. Казалось, время двинулось вспять – я снова стал мальчишкой: тени, запахи, звуки разбудили воспоминания. В последний раз я был у Крючкова как раз перед отъездом в Москву. Он праздновал свой день рождения, собрал компанию – человек десять-двенадцать. А у меня в кармане уже лежал билет на ночной поезд. Я пришел – хотел последний раз посмотреть на тех, кого оставлял в прошлом.

По советской привычке, Крюк пригласил меня не в комнату, а на кухню, тесноватую и неопрятную, с грязной посудой в мойке и помятой алюминиевой кастрюлькой на плите. По циферблату настенных часов громкими секундными прыжками скакала стрелка. Валерка кивнул мне на утлый венский стул рядом со столом, покрытым линялой клеенкой. Я сел, ожидая продолжения разговора. Подумалось, что Крюк сейчас достанет из холодильника бутылку водки и придется пить с ним какую-нибудь дешевую гадость. Но он не предложил ни пить, ни есть. Опустился на табуретку около окна и уставился на меня недобрым взглядом, от которого делалось неловко.

– Ты помнишь Наташу Урусову? Ты вспоминал о ней, Хряма?

Наташа – нежная тень на рассвете жизни, первая любовь. Она была самой красивой девчонкой в классе: русая коса ниже плеч, доверчивые глаза в бахроме ресниц, губы мягкие, россыпь родинок вдоль длинной шеи. Помнится, я был сильно увлечен ею. Провожал до дома. Стихи писал (чудовищные!). Много суетился, показушничал, чтобы выделиться на фоне других мальчишек. Крюк тоже неровно дышал к Наташке (еще один повод для соперничества!) и тоже выделывался, как мог. Но она предпочла меня.

С тех пор, как я уехал отсюда, я старался не думать о Наташе. Запретил себе вспоминать – и все. Да и некогда было: столичная жизнь накатывала волнами, приносила то проблемы, то соблазны. Неужели Крюк до сих пор страдал по ней? Ненормальный!

– Помню, – ответил я. – А что?

Мой ответ Валерке не понравился. Лежавшие на коленях мозолистые руки сжались в кулаки, тело наклонилось вперед. А что он хотел услышать? Что она – любовь всей моей жизни? Нет, у меня были женщины и ярче, и красивей.

– А ведь она любила тебя, Ахрамеев, – зло, сквозь зубы выцедил Валерка.

Любила… В десятом классе Наташа позволила себя поцеловать. Мы сидели на лавочке в старом парке, я неловко ткнулся носом в прохладную щеку и почувствовал ртом слабое шевеление плотно сжатых губ. В ту ночь я не мог заснуть – мир вокруг меня пульсировал любовью. Как же это было давно, словно и не было вовсе. И как изменилось время! Вон, у моей пятнадцатилетней дочери жена нашла в сумочке презервативы.

А Крюк, он что, хотел отношения тридцатилетней давности выяснять? Нет, это же просто смешно! Кажется, и самой Наташи Урусовой давно не было на свете. Кто-то, помнится, говорил…

– Любила – не любила, какая теперь разница? Что с ней стало, Крюк?

Валерка недоверчиво прищурился, словно хотел убедиться, не притворялся ли я.

– Ты что, действительно не знаешь?