Час кроткой воды

– Слышь, обходящий, – позвал его Гань, – а что это там такое?

Его огромная ручища указывала на темное пятно в речных волнах.

– Собака дохлая, что ли? – предположил Фан.

– Вот еще не было печали, – сплюнул Нин.

Нин был прав, пусть Лану и неприятно было признавать его правоту хоть в чем-то. Но ведь и в самом деле: какой-то умник собаку дохлую в реку выкинул, а у кого об этом голова болеть должна? Ясное дело, у стражи. Собаку следовало выловить, опознать и наложить на нерадивого владельца штраф – чтобы впредь неповадно было. Приятное занятие, нечего сказать.

Пятно между тем приближалось. Лан пригляделся и ахнул.

– Не собака это! Там человек!

Теперь уже все, даже близорукий Ао, ясно видели, что течение несет к ним человека. Именно течение – сам он не шевелился.

– Все едино мертвый, – выразил общее мнение Фан.

– Все едино вытащить надо, – возразил Лан.

– Так ведь штука нехитрая, – встрял Нин. – Сейчас его течением поближе принесет, багром его зачалить, и дело с концом. Эй, Ласточка, багор сюда давай!

Ласточка протянула багор – но не Нину, а стражнику. Лан и принять багор из ее рук толком не успел, а она уже подоткнула юбку повыше и шагнула с парапета в воду.

– Эй, Забияка… ты это что… куда ты? – оторопело воззвал Лан, отчего-то ощутив себя не стражником, а прежним Дылдой.

Но Ласточка не ответила. Она плыла мощными гребками, и течение оказалось не в силах с ней совладать.

– С ума сошла совсем… – сипло сообщил наступившей тишине Фан.

Лан, вновь из Дылды ставший стражником, уже отложил багор и перевязь с мечом и шагнул к воде – но Ласточка как раз оказалась возле парапета.

– Тащи, – сказала она, приподымая утопленника, и Лан подхватил тело и потянул его на берег.

Следом на парапет выбралась Ласточка, мокрая насквозь и оттого некрасивая до смешного. Но никто и не подумал смеяться.

– Дурная ты, Забияка, – укорил ее Лан. – А вот если бы ты утонула?

Женщина не ответила ничего. Она молча склонилась над утопленником.

– И чего там смотреть? – не выдержал Нин. – Мертвяк, он мертвяк и есть. Сама же видишь, синенький уже.

Ласточка не обратила на его слова никакого внимания. Она перекинула утопленника через колено и резко, энергично нажала на его спину.

– Да брось ты, – увещевал Нин. – Ясно же, что мертвый. Вон, видишь, у него и голова разбита. Небось ударился в воде обо что-то, потому и утоп.

Разбитую голову видел и Лан. И понимал, что так удариться головой самому невозможно. Этого человека ударили по голове. Так что утонул он не сам. Ему в этом помогли.

Дело выходило до крайности скверное. Не просто утопленник – убитый!

Додумать эту мысль до конца Лан не успел – потому что изо рта утопленника хлынула мутная розоватая вода и послышался короткий рваный кашель.

– Счастлив твой бог, Забияка! – выдохнул Лан, не веря своим глазам.

Но поверить пришлось. Выловленный из реки был еще жив – и Лан даже представить себе не хотел, что бы случилось, вздумай он тащить его багром, как мертвого.

– Клади его сюда! – Лан помог Ласточке осторожно положить тело на парапет. – Ничего, дружок… сейчас ты у нас дышать будешь… ты даже и знать не знаешь, как ты сейчас будешь дышать… со всем усердием будешь… руку ему под голову клади, а другую на лоб, да – вот так… а вы что стоите, как приколоченные?! А ну, живо – Нин за квартальным лекарем, Гань в следственную управу, бегом! И чтобы одна нога здесь, другая там!

Когда за его спиной раздался топот бегущих ног, Лан даже не обернулся. Он ритмично нажимал на грудину спасенного обеими руками, как бы сбрасывая в эти резкие нажатия весь вес своего сильного тела, то и дело прикладываясь ко рту бедолаги, чтобы вдохнуть в него воздух.

– Дыши… – время от времени бормотал Лан, сам не замечая того. – Дыши, кому сказано… убью!.. дыши, зараза!..

Колокол Храмовой башни отзванивал начало часа Волка.

– Да-ни!

И тебе привет, дружище. Как дела, как жизнь?

– Данн-ни, Данн-нни, Даанн-нни!

Да что ты? Быть не может!

– Даанн-ннии!

Спасибо на добром слове. И тебе того же.

Долгий отзвук последнего, пятого удара, плыл в воздухе, медленно растворяясь в жарких солнечных лучах.

Вот так и сходят с ума.

Когда начинают с храмовым колоколом разговоры разговаривать.

Но с кем еще может поговорить Дани Ночной Ветер?

Тому, кто заключен под домашний арест, видеться с людьми запрещено.

Стража, стоящая караулом возле дома, как бы не в счет, ведь именно эти люди трижды в день приносят арестованному еду. Но и с ними раговаривать нельзя. Иногда кажется, что никаких караульных нет и вовсе, а еда возникает потому, что трижды в день в дом являются бессловесные призраки.

Хотя нет… наверное, все-таки призрак – он сам. Потому он и не может поболтать с охраной. Они его просто-напросто не услышат. Им нельзя его слышать.

Вот и выходит, что одному только колоколу есть до него дело. Всеми остальными он забыт так прочно, как если бы его никогда не существовало. И пока следствие не завершится, Дани все равно что нет на этом свете. Его даже для сыщиков, по сути, нет. Имеются обстоятельства преступления, которое надо расследовать. Имеется означенный в бумагах подозреваемый по прозванию Дани Ночной Ветер. Он выведен черной тушью в следственных документах и заверен служебной печатью. И он – есть.

А того Дани, который сидит сейчас в запертом доме – нет.

Ночной Ветер не раз жалел, что сидит не под обычным арестом, а под домашним. Зря, наверное, жалел. Условия в тюрьме куда как похуже будут. И вдобавок тюремное заключение бесчестит должностное лицо непоправимо. Даже если обвинения потом будут сняты, со службой можно попрощаться навсегда. А домашний арест ущерба достоинству не наносит. И у него есть надежда когда-нибудь…

Впрочем, будем честны – а есть ли?

Зато в тюрьме можно перекинуться словом с другими заключенными. Можно даже огрести по шеям от ретивого стражника. Чем не доказательство того, что ты жив, что ты не привидение, по недосмотру судьбы задержавшееся на этом свете? Чем не благо?