Валерия и Жераль спокойно дожидались своей участи, но барон, погрузившись в глубокую задумчивость, казалось, забыл о них совершенно. Донья Маргерита и капеллан подошли к нему, с беспокойством увидели, что на лице Монбрёна отражались самые разнообразные и неутешительные чувства, волновавшие его душу.
– Баронесса! Мой почтенный отец! – начал он наконец мрачным голосом.– Никогда, с самого рождения моего, не был еще я в таком опасном положении. Бегство этого бездельника Освальда, который, как я подозреваю, затеял против нас какую-нибудь измену, объявление войны этим капитаном Доброе Копье, а больше всего приезд этого французского рыцаря, который диктует мне законы в моем собственном замке,– все это поставило меня в страшное затруднение. Если я не приму мер, я могу разом лишиться своего имения, чести и жизни. Но, с другой стороны, если искусно повести дело, то из всего этого можно извлечь огромные выгоды и достигнуть такой степени богатства и могущества, которой не достигал еще никто из Монбрёнов. Мне нужны ваши советы, но нас легко могут подслушать, если мы останемся в этой зале. Отправимся в мою комнату и там на досуге поговорим, что должно предпринять.
Барон схватил один из огромных канделябров, стоявших на столе, и направил шаги свои к дверям. Но донья Маргерита указала ему на Валерию и трубадура, стоявших в темноте.
– Что ж, достойный супруг мой,– сказала она голосом, в котором выражалась вся ее ненависть,– что вы намерены сделать с этой преданнейшей родственницей, которая наделала столько шума в нашем доме? Надеюсь, что время пощады прошло. Вы, кажется, довольно уже насмотрелись на плоды вашего снисхождения к этой злой девчонке! Что касается скитающегося трубадура, без сомнения, вы накажете его по заслугам и научите, как обращаться с теми, кто кормил его целых три месяца!
– Тсс! Тише! – отвечал барон, снова пробуждаясь от размышлений.– Я подумаю, каким образом наказать тех, кто поставил меня в такое положение. А до того, прекрасная племянница,– продолжал Монбрён громче,– отправляйтесь в свою комнату и не показывайтесь мне на глаза, пока вас не позовут. Ты, мэтр Жераль, тоже выйди отсюда и берегись, чтобы кто-нибудь не застукал тебя при переговорах с этими бретонцами, приехавшими с Дюгескленом. Иначе ты дорого поплатишься за свою угодливость!
– Сир,– отвечал с достоинством трубадур,– я вам не вассал, и вы не имеете никакого права требовать от меня повиновения. Я намерен оставить завтра этот негостеприимный дом, и…
– Клянусь Богом! – прервал Монбрён в бешенстве, доказывавшем, что спокойствие, с каким говорил он, было притворным.– Дурной пример заразил всех, кто приближается ко мне, и жалкий песенник осмеливается учить меня! Но говорю тебе, Жераль, повинуйся и не возражай мне, если не хочешь, чтобы достоинство твое, как дворянина и трубадура, сильно пострадало! Смерть и кровь! В теперешнем моем положении я столько же стану заботиться о твоей жизни, сколько о соломинке, уносимой ветром!
Жераль глубоко вздохнул и, видя, что с диким бешенством Монбрёна напрасно было бы бороться, вышел из залы и догнал Валерию, которая всходила уже по башенной лестнице, предшествуемая двумя пажами, несшими факелы.
Молодые люди молчали и, войдя в верхний этаж, вступили в длинную галерею, которая имела сообщение с галереей нижнего этажа. Эта верхняя галерея была гораздо уже первой, и свет проникал в нее с одной стороны, через тесные отверстия, или бойницы, пробитые в форме креста, которые во время осады обыкновенно занимались стрелками. Другая сторона оканчивалась множеством тяжелых дубовых дверей, которые вели в комнаты, предназначенные для гостей. Коридор этот был холодный, сырой и очень длинный, так что факелы пажей не могли освещать его из конца в конец. Несмотря на это, при входе в него Валерии и Жераля в отдалении мелькнул отблеск стальной каски. То был Эсташ Рыжий, который, опершись о копье, стоял на часах у двери комнаты Дюгесклена.
В этом месте молодые люди должны были идти в противоположных направлениях: Валерия – к своим пышно убранным комнатам, расположенным в другой половине замка, а трубадур – в скромное пристанище, отведенное ему скудным гостеприимством барона в одной старой башне. Ни Жераль, ни Валерия не сказали еще друг другу ни одного слова, как вдруг вид молчаливого часового, охранявшего Бертрана, заставил их вздрогнуть. Молодая девушка обратилась с живостью к Жералю и сказала ему тихим голосом:
– Мэтр Жераль! Ночь прекрасна, и на площадке Белой башни нет часовых. Я сейчас отправлюсь туда и буду очень рада, если вы придете пропеть одну из ваших прекрасных баллад о славе и мужестве рыцарей.
Трубадур не смел и подумать о такой благосклонности со стороны той, которая до сих пор оказывала ему постоянную холодность. Выражение неизъяснимой радости пробежало по его лицу.
– Я явлюсь туда сию же минуту, прекрасная Валерия,– отвечал он с признательностью.– Мои песни, как и сердце, принадлежат вам.
Валерия остановила его грустным и благородным движением. Она не хотела оставлять трубадура в заблуждении ни одной минуты.
– Теперь дело не во мне и не в вас,– сказала она.– В замке затевается что-то недоброе против благородного рыцаря, которого вы и я так уважаем. Но я хочу проникнуть в эти злые замыслы, и, может быть, вы будете полезны. За этим-то я прошу вас прийти на площадку Белой башни. Прощайте.
Валерия тихо удалилась, и слабый отблеск факелов исчез за углом коридора.
Дойдя до двери своих комнат, расположенных в одном из отдаленных углов замка, Валерия отпустила пажей. Они передали свои факелы двум служанкам и, почтительно поклонившись, удалились. Служанки, похожие больше на неуклюжих крестьянок, чем на горничных порядочного дома, на самом деле были женами двух наемных солдат барона. Они бесцеремонно пустились расспрашивать Валерию о происшествии, о котором по замку ходили уже самые странные слухи. Но Валерия приказала им молчать и, взяв свечу, сухо заметила, что она не нуждается больше в их услугах. Кумушки, смертельно желавшие знать все подробности о знаменитом незнакомце, прибытие которого взбудоражило весь замок, не смели, однако, настаивать и, обманутые в своих ожиданиях, удалились в соседнюю комнату.
Валерия де Латур, не замечая неудовольствия своих любопытных прислужниц, поспешила особенным ключом странной формы, который всегда висел у нее на поясе, отворить свою комнату, быстро вошла в нее и в ту же минуту заперлась на замок, как бы боясь, чтобы чей-нибудь дерзкий взгляд не проник в это святилище.
Комната, как и все помещения этого старинного замка, была обширна и сверху донизу покрыта обоями. Потолок из резного дерева носил еще остатки живописи, некогда яркой и блистательной, но теперь почти совершенно стертой временем. Огромные кресла из такого же дерева, такие же шкафы и большая постель с пологом на четырех колонках,– вот все, что было самого изящного из мебели. В углу стоял налой, покрытый бархатом, с вышитыми серебряными крестами, и здесь-то совершались молитвы благородной сироты.
Укрепленные замки того времени были очень темны, так как мало получали света извне: во время осады всякое отверстие служило мишенью для осаждающих стрелков. Вот почему комната Валерии, выходившая на вал, имела всего одно окно, дававшее очень мало света.
Когда Валерия вошла в комнату, окно было не заперто, может быть, случайно, а может быть, и с намерением. Оставшись одна, она тотчас бросилась к дубовой резной шкатулке, стоявшей на окне, и с радостью заметила стрелу, которая была, по всей вероятности, пущена извне и вонзилась в верхнюю часть шкатулки. На стреле висел небольшой лоскуток пергамента.
– Да будет благословенно небо! – шептала Валерия.– Я знала, что он даст знать о себе, ловкий и милый стрелок!
Она вырвала стрелу, острие которой глубоко вошло в дерево, с поспешностью развернула пергамент, и в ту же минуту, почувствовав сильное угрызение совести, бросилась на колени перед распятием. Потом, уступая непреодолимому любопытству, молодая девушка быстро вскочила и подбежала к лампе.
«Оскорбление, нанесенное мне нынче в то время, когда я желал видеть вас, перешло все границы. Несмотря на ваше запрещение, я решил с оружием в руках отомстить этому жестокому человеку, лишающему вас наследства. Люди мои готовы, и завтра мы идем на приступ Монбрёна. Остерегайтесь, свет жизни моей, и не подвергайте себя опасности в час битвы. Я приказал воинам быть как можно осмотрительнее, потому что из любви к вам хочу пощадить вашего дядю, принудив его только дать вам свободу, но этот народ на приступе забывает все. Прощайте же, милая, обожаемая Валерия! Мы собрались в лесу, у подошвы Сосновой горы и готовимся к утру. Завтра, владетельница Латура, вы будете свободны, или ваш бедный рыцарь найдет свою смерть на стенах Монбрёна.
Анри».
Эта записка, в которой скорее проглядывала мужественная решимость воина, чем нежность и сентиментальность влюбленного юноши, вызвала слезы на прекрасных глазах Валерии.
– Итак, кровь прольется из-за меня! – шептала она.– Милосердный Боже! Прими в лоно Твое с миром души тех, кто уснет завтра навеки! Я сделаю все, чтобы отвратить эти ужасные несчастья.
Молодая девушка остановилась и потом снова преклонила колени пред налоем. После краткой, но усердной молитвы она встала с решительным видом.
– Итак! Пусть воины бьются и, если нужно, умирают за честное дело,– сказала она.– Такова их судьба! О, если б Бог даровал мне силу мужчины, как одарил Он меня его мужеством!..
Она вздохнула, прижала пергамент к губам и быстро спрятала его на груди. Потом с удивительной поспешностью сняла с себя белое платье, надела темное, подвязала лентой свои прекрасные волосы и, уверившись, что кинжал ее, который она всегда носила с собой, надежно спрятан за поясом, одна отправилась по обширным пространствам темного и молчаливого замка.
Шаги молодой девушки были легки, она быстро пробегала разные галереи, коридоры и извилистые лестницы, ведущие к покоям барона. Во время этого перехода она не встретила ни одной живой души, и обширные помещения, по которым приходилось идти, казалось, были покинуты обитателями. Но по мере того, как Валерия приближалась к части замка, занимаемой бароном, глухой шум, выходивший из нижних зал, где обыкновенно помещалась часть воинов, показывал, что они еще не спали. Время от времени раздавались крики часовых на валу. По этим крикам Валерия заключила, что стража была значительно усилена.
Наконец на повороте одного перехода она увидела перед собой тяжелую, массивную дверь с гербом владетеля Монбрёна. Дверь была заперта, и два стрелка с оружием в руках охраняли ее.
Это обстоятельство несколько смутило молодую девушку, но не расстроило ее планы. Она удвоила осторожность и, не замеченная часовыми, разговаривавшими вполголоса о сегодняшнем событии, тихонько отворила потайную дверь в одном месте галереи. Она очутилась в анфиладе маленьких комнат, обыкновенно занимаемых женской прислугой и в эту минуту пустых, и мало-помалу прошла до особого помещения вроде передней, смежной с комнатой барона, где жили камеристки доньи Маргериты. На этот раз Валерия почувствовала живой страх и, дрожа, стала тихонько отворять дверь.
Одна только лампа, подвешенная к потолку, освещала эту комнату, где вместо мебели были поставлены три деревянные скамьи. На одной из них старуха с угрюмой и злой физиономией, фаворитка и поверенная баронессы, спала глубоким сном. Пользуясь этим, без сомнения, предвиденным обстоятельством, молодая девушка прошла без шума переднюю и, быстро отдернув занавески, очутилась в комнате барона, где Монбрён с женой и капелланом советовались о предстоящих предприятиях.
Эта комната была в три раза обширнее той, в которой жила Валерия, и большая часть ее оставалась в совершенном мраке. Несмотря на это, при свете огромного канделябра, стоявшего на маленьком столике, можно было приметить, что комната украшалась со всей грубой роскошью тогдашнего времени. Главное украшение состояло из двух бесконечных постелей, завешенных пологом и отделенных от нижней части залы позолоченной балюстрадой. За этой-то балюстрадой происходил совет трех лиц, усевшихся полукругом на складных креслах. Плотный ковер делал неслышными шаги Валерии, и потайная дверь, в которую она вошла, прикрывалась занавесом. Впрочем, предмет, о котором говорили собеседники, был так интересен для них, что они ничего не замечали.
Они разговаривали вполголоса, как бы боясь, что само эхо подслушивает их рассуждения.
– Что до меня, барон,– произнес грубый и резкий голос, в котором Валерия тотчас узнала свою любезную тетушку,– я думаю, что если вы, наказав этого дерзкого незнакомца, сможете вывести нас из затруднительного положения, то дело пойдет еще лучше. Я не сомневаюсь, что, если эти разбойники, предводительствуемые Добрым Копьем, осадят Монбрён, нам придется плохо. Запасы почти все вышли, и мы не выдержим и трех дней осады. Повозка с провизией, отбитая вами, помогла очень немного. Сегодняшний ужин, которым надо было накормить столько проголодавшихся людей, потребовал почти все запасы. С другой стороны, в ваших сундуках нет жалованья для солдат и на месяц, и, если не принять мер, наемники могут взбунтоваться. Вы не поверите, каких трудов, стоит мне скрывать от них каждый день наше положение.
– Терпение! – возразил барон таинственным тоном.– Все это может поправиться, и если бы виды мои на этого бретонского бульдога, как его называют, не были некоторым образом связываемы сомнениями совести…
– Это очень похвально, сын мой,– прервал капеллан тоном ханжи,– что вы слушаетесь совести, это доказывает, с одной стороны, вашу честность, а с другой – величайшее сострадание к ближнему, но когда переплетаются важнейшие жизненные интересы, тогда этим разным мелким сомнениям нет места, и церковь снисходит к тем небольшим прегрешениям, которые, так сказать, внушены самой необходимостью. Я нынче вечером внимательно прислушивался ко всему, что происходило в зале, и если сам не возвысил голоса, то это потому, что святому сану неприлично без приглашения вмешиваться в споры таких важных особ.
– Вы, однако, не всегда так смиренны, отец мой,– с иронией заметил барон,– и, право, ваше молчание можно было приписать нежеланию сталкиваться с таким сильным человеком и навлекать на себя его немилость. Но оставим это. Вы знаете, отец мой, что в случае успеха вы и ваша братия получите добрую часть для Бога.
– Мы бедны, сын мой, эти порождения сатаны – французы – разрушили целый флигель нашего монастыря и ограбили церковь.
– Я выстрою флигель, украшу церковь и каждому из монахов дам в полное владение по сто акров превосходной земли. Надеюсь, что ценой этого пожертвования, отец мой, я получу от вас наконец отпущение, в котором вы уже раз отказали мне.
– Церковь не продает небесных благ,– отвечал монах с некоторой строгостью,– но,– продолжал он вслед за тем,– она снисходительна к проступкам, искупаемым благочестивыми приношениями, и никогда не отвергает кающегося грешника.
Монах после минутного молчания спросил барона глухим голосом:
– Надеюсь, сын мой, вы не имеете намерения умертвить этого чужестранца?
– Умертвить? – повторил с жаром барон.– Клянусь святым Марциалем! Кто думает о подобной глупости? Heт, нет! Этот рыцарь глубоко оскорбил меня, он угрожает мне в моем собственном жилище, и я имею причины ненавидеть его, но если бы я хотел убить, разве не мог бы сделать этого в зале, когда он с такой дерзостью смеялся надо мной? Я знаю моих людей, никто из них при мне не тронулся бы с места. Но я спрашиваю у вас, отец мой, если я удержу его здесь и стану требовать за него выкуп, думаете ли вы, что этим я совершу преступление или нечестивое деяние?
Капеллан, казалось, задумался.
– К чему все это? – с живостью вскричала баронесса.– Говорят, у этого бретонского рыцаря, Дюгесклена, нет ни кола ни двора, и в самом деле, он так одет, что его можно принять за нищего. Мужество ничего не приносит подобным людям.
– И, однако, донья Маргерита,– возразил барон, улыбаясь,– этот нищий два года назад нашел в кошельках своих друзей восемьдесят тысяч флоринов для своего выкупа из плена у принца Уэльского, и, говорят, мог бы найти сумму вдвое большую. Все христианские рыцари и государи желали участвовать в этом деле, и говорят, все девушки Франции хотели своими трудами способствовать выкупу.
– Это-то,– возразил отец Готье,– и заставляет меня опасаться, что подобные обстоятельства вместо ожидаемых выгод привлекут величайшие несчастья на благородный дом Монбрёнов. Все эти короли, владетельные особы, герцоги, графы и бароны – все они друзья Дюгесклена, они не согласятся платить вам за него выкуп, но соединят свои силы и придут осаждать ваш замок.