Замок Монбрён

Между тем как в центре бивуака продолжалось шумное оживление, два воина в кольчугах и с мечами на боку удалились в темное и уединенное место позади палаток. Здесь, присев на густой мох, который заботливая природа предоставила им взамен ковра, они наслаждались некоторого рода уединением. Один из этих воинов говорил без умолку, держа на коленях огромную кирасу и чистя ее мелким песком, другой ничего не делал и, облокотившись на руку, казалось, был погружен в печальные размышления.

Последнему из этих воинов было около пятидесяти лет, но члены его, закаленные с давних пор всеми трудностями походной жизни, нимало не утратили своей силы. Воин был высокого роста, и хотя голубые глаза его сверкали иногда быстрым зловещим блеском, но движения имели в себе нечто тяжелое и неповоротливое, может быть, потому, что он редко снимал с себя вооружение. Разговор его был медлен, важен, почти торжествен. Этот живодер, по имени Годфруа, родом фламандец, получил от своих товарищей прозвище Проповедник за то, что он обо всем, даже о вещах самых обыкновенных, говорил не иначе, как с пафосом. Впрочем, он был чрезвычайно опытен и сведущ в бродячей жизни и лучше всех мог дать самые точные сведения о местах, где можно было продвигаться без опасений, и о силе и крепости замков, замеченных в отдалении, о характере и происхождении лиц, сколько-нибудь известных в то время, и прочее. Это был «Нестор» шайки, и его так же уважали за опытность и добрые советы, как и за холодное спокойствие и неустрашимость, проявляемые им в битве.

Товарищ его, напротив, был молодой человек двадцати пяти лет, живой, болтливый, любивший солгать и готовый скорее действовать языком, чем мечом. Он родился в одной из южных провинций Франции и доказывал это своим произношением. У живодеров он был известен под именем Маленького Бискайца. Этот Маленький Бискаец, по своему сварливому и задорному характеру, часто ссорился с товарищами, которые вообще не отличались терпеливостью, и, подобно конскрипту нашего времени, подпаивающему ветерана, чтоб сделать из него своего покровителя в артели, он старался заслужить любовь Проповедника, сильного влияния которого на товарищей не мог не заметить. Маленький Бискаец успел в этом как нельзя лучше, и, взамен защиты, найденной им в Годфруа, он оказывал ему тысячу дружеских услуг: седлал его лошадь, ставил палатку и чистил оружие. Но самая большая заслуга его в глазах фламандца была та, что он слушал его со вниманием и почтением или расспрашивал о таких вещах, в которых Годфруа можно было развернуться. Правда, хитрый Бискаец иногда под нос смеялся над своим другом и его вечными историями, но Проповедник в простоте души никогда не подозревал об этом и все знаки внешнего уважения своего питомца принимал за чистую монету.

– Так ты, камрад, думаешь,– спросил Маленький Бискаец со своим смешным гасконским ударением,– что на этот раз мы возьмем Монбрён? Черт побери! Если мы завладеем им, тогда можно будет пить и есть по целым дням, спать под кровлей и ложиться в постель, как настоящим людям! Мы заживем там, как жирные каноники. Я думаю, что и сам ты, друг Проповедник, несмотря на свою храбрость и неутомимость, куда как будешь рад хоть один раз в жизни почувствовать себя в совершенной безопасности за стенами надежного замка.

– Замок не взят еще,– отвечал фламандец поучительным тоном,– и, пока овладеем им, многие из нас найдут смерть в его рвах. Впрочем, вспомни мои слова, молодой человек, и употреби их себе на пользу: для людей нашего разбора нет защиты надежнее зеленой крыши леса! Потолки укрепленных замков всегда могут обрушиться на наши головы, тогда как листья этих славных дубов не опасны. Крепость привлекает к себе врага так же верно, как зрелая нива косу.

Этот вывод был не совсем по вкусу Маленькому Бискайцу.

– Пожалуй,– воскликнул он,– ты еще предпочтешь желуди доброму запасу дичи и простую воду источника бутылке жюрансонского! Что до меня, признаюсь, я не так мужествен и воздержан, я люблю надежный кров и хороший стол, кусок сала на хлеб и несколько капель вина или меда, чтобы промочить горло, и пошли мне теперь какой-нибудь добрый ангел такое угощение,– продолжал Бискаец, подняв глаза к небу,– я признаю его своим патроном, пусть повесят меня без веревки, если стану молиться другому, хотя бы святой Гаспар, мой настоящий патрон, и треснул от досады!

Годфруа возложил руку на голову молодого человека и сказал ему с выражением еще более торжественным, чем обыкновенно:

– Не богохульствуй, друг, и не смешивай земных помыслов с небесными. Разве ты забыл, что завтра ты или я, а может быть, и мы оба умрем на приступе?

Маленький Бискаец перестал чистить кирасу и посмотрел на своего товарища, стараясь удержаться от смеха. Но при слабом отблеске бивуачного огня он приметил в чертах Проповедника странное выражение, которое заставило его несколько утихомириться.

– Умереть! Кто думает об этом? – сказал он с видом беспечности..– Черт побери! Я удивляюсь, друг мой Проповедник, как ты с подобными мыслями можешь быть таким храбрым воином!

Фламандец с минуту молчал.

– Я не узнаю себя,– произнес он наконец мрачным голосом.– Никогда еще не испытывал я того, что чувствую теперь. Я живу войной вот уже тридцать лет, служил французам, англичанам, бретонцам, наваррцам, испанцам, брал приступом множество замков, разорял множество городов, не щадил жизни в сотне сражений. Меня окружали и рыцари, и оруженосцы, и тысячи других беспощадных воинов, на мне было множество ран, которые я считал смертельными, и кровь лилась из меня ручьями… Несмотря на это, никогда мысль о смерти не приходила мне в голову так, как нынче… В стане короля Эдуарда о тех англичанах, которые накануне битвы испытывали подобное чувство, говорили, что они fays, приговорены, и замечали, что на другой день они непременно погибали. Вот почему, молодой человек, прошу тебя не богохульствовать при мне.

Маленький Бискаец хотел было какой-нибудь шуткой развеселить товарища, но не посмел. Он принялся за работу и тоном удивления произнес сквозь зубы свое обычное «черт побери!». Оба они несколько минут молчали.

– Дружище,– спросил наконец Проповедник,– что это за пятно на моей кирасе, которое ты с таким усилием пытаешься стереть?

– Клянусь святым Арно! Это порядочная капля крови того быка немца, которого ты свалил в последней схватке, и надо сказать, у басурмана, видно, была густая кровь… Придется стирать ее пилой!

Годфруа таинственно покачал головой.

– То же бывает с иными пятнами на совести,– сказал он протяжно.– Придет минута, когда нужно показать ее светлой и сияющей, подобно солнцу, смотришь, а она в ржавчинах…

Маленький Бискаец привык к меланхолическому характеру Годфруа, но ему никогда еще не случалось видеть его в таком мрачном расположении духа.

– По всему видно, друг Проповедник, что у тебя есть что-то на сердце, что тяготит его. Никогда не надо долго скрывать тайну, потому что придет день – она захочет выступить на свет сама и задушит тебя! Если бы в окрестностях можно было найти монаха, я побежал бы за ним. Исповедь облегчила бы тебя, я в этом уверен. Но, за неимением духовника, не можешь ли ты исповедаться мне, как делают это все воины, отдавая Богу душу на поле чести? Право, я буду не первым исповедником, который в шишаке и латах выслушает покаяние бравого живодера. Да и сам я, когда был смертельно ранен, призывал к себе капитана Доброе Копье для исповеди в прегрешениях! Только он не послушался меня и продолжал колотить гасконцев. О, кровопролитие было тогда ужасное!

Фламандец погрузился в глубокое размышление.

– Так тому и быть, в добрый час! – сказал он наконец решительным тоном, который не совсем был свойствен его медлительному и флегматичному характеру.– Я расскажу тебе все, Маленький Бискаец, но не как духовнику – в нашей Фландрии один только священник может исполнять эту должность,– но как другу, который может помочь мне поправить зло, которое я сделал. Я считаю тебя лучше самого себя и лучше всех моих товарищей, потому что ты моложе всех нас, и готов тебе открыться. Но прежде всего ты мне должен поклясться Богом, Пречистой Девой и тем святым, которого почитаешь больше других, что исполнишь все, о чем я попрошу тебя.

– Клянусь Богом, Пречистой Девой и святым Гаспаром! – вскричал Бискаец.– Исполню. Но говори, друг Проповедник! Значит, ты совершил великое преступление…

– Может быть, я сделал и больше,– отвечал Годфруа задумчивым тоном.– И между тем ни одно не оставило по себе таких мучительных воспоминаний, как это. В течение моей жизни я не раз нарушал клятвы, крал священные сосуды, убивал врага при помощи измены, и, несмотря на то, все эти бесчисленные преступления, которые, да простит меня Господь, не принесут мне в последнюю минуту столько угрызений совести, сколько зло, сделанное мной одному невинному ребенку, которого я лишил наследства.

– Ребенку? – вскричал с удивлением Бискаец.– Черт побери, камрад, ты хочешь посмеяться надо мной!

Проповедник повелительным движением заставил его замолчать и, казалось, собирался с мыслями.

– Лет пятнадцать или двадцать назад,– начал он важным тоном,– хорошенько не могу припомнить, я был в роте копьеносцев, на службе у Эдуарда Английского, и мы беспощадно опустошали поля Гаскони. В то время как мы с английской армией стояли в Ангулеме, шпион уведомил мессира Жана Шандо, нашего начальника, что большая часть лимузенских и перигорских монастырей спрятала свои сокровища в Шаларском аббатстве, монастыре весьма знаменитом, находившемся всего только в нескольких лье от того места, где мы стояли, и что если послать туда человек двести копьеносцев, то можно будет порядком поживиться золотом, серебром и другим ценными монастырскими вещами. Сверх того, говорил он, многие знатные особы нашли убежище в этом аббатстве, и, если захватить их в плен, можно надеяться на богатый выкуп. Мессир Жан Шандо тотчас послал туда отряд, в котором был и я. Мы подошли к монастырю и были так хорошо встречены вассалами и самими монахами, что нам пришлось провести атаку по всем правилам, стоившую нам большого числа людей и времени. Это так всех нас разгорячило, что когда мы взяли приступом монастырь, то решили не давать никому пощады: все было предано огню и мечу.

Я не знаю, что со мной было в этот день. Я лишился лучшего товарища, который на моих глазах был убит во время приступа. Это привело меня в такое ожесточение, что я не помнил себя. Думаю, что от моей руки пал не один монах, да простит мне Господь такое прегрешение! Я шел вперед, бешеный, озлобленный, и опрокидывал на пути все, что ни встречалось.

Мы проникли в монастырские здания и оставили кровопролитие, занявшись грабежом сокровищ. Англичане рассыпались повсюду и не пренебрегали ничем. Желая, подобно прочим, иметь свою часть добычи, я взбежал по лестнице одной отдельной башенки и подошел к небольшой комнатке, отделанной очень богато, откуда раздавались пронзительные крики. Я вошел туда и увидел ребенка двух или трех лет, прекрасно одетого, который плакал возле мертвой женщины, распростертой по полу. Вероятно, несчастная из окна башни хотела взглянуть на сражение, и стрела пронзила ее насквозь. Ребенок был привлекателен, на нем была парчовая юбочка, и все показывало, что он принадлежал к какой-нибудь знатной фамилии. Когда я вошел, он тотчас перестал плакать, подошел ко мне и пальцем указал на свою бедную кормилицу. Ребенок говорил таким мягким, сладким голосом… но слова его были мне непонятны. Не помню, что было со мной, но в глубине души я чувствовал сожаление, что способствовал несчастью этого невинного создания. Я поднял забрало, и мальчик стал смотреть на меня с удивлением. Я подошел, чтобы обнять его,– и он улыбнулся. Какая ангельская улыбка! Мне кажется, я вижу ее еще и теперь!

И суровый воин закрыл глаза рукой, как бы стараясь припомнить милый образ ребенка, который улыбался ему и при этих ужасных обстоятельствах. После минутного молчания фламандец снова начал:

– Ты этому не поверишь, друг Бискаец, а между тем, разгоряченный битвой, облитый кровью и засыпанный пылью, я забыл о грабеже и начал ласкать этого мальчика. Он тоже ласкался ко мне и продолжал что-то лепетать, хотя я и не мог понять, что именно. Я еще не знал, как поступить с этим ребенком, но чувствовал, что было бы хорошо иметь его при себе и быть любимым таким крошечным милым созданием. В то время как я смотрел на него с такой нежностью и, кажется, черт возьми, даже плакал, позади меня раздались чьи-то шаги, вслед за тем в комнату вошел английский капитан, вероятно, привлеченный в эту часть монастыря надеждой на добычу. Этот капитан в отряде мессира Шандо отличался жестокостью с воинами и солдатами. Сам я не один раз мог пожаловаться на его плоские шутки и вспыльчивость. Его прозвали Бурей. Некоторые утверждали, что, в сущности, он был добрый человек и что раздражительность его происходила только от горячей крови. Как бы то ни было, но, увидев его, я уже предчувствовал ссору,– и не ошибся. Желая показать, что этот ребенок мой и что я завладел им по праву, я взял дитя на руки.

Буря (между англичанами он назывался другим именем) посмотрел на ребенка и сказал мне с лукавым видом:

– Браво! Мальчишка недурен! И как хорошо одет! Вероятно, это сын какого-нибудь графа, не меньше. Ты, видно, друг, захочешь потребовать за него выкуп?

– Я не знаю, что я захочу, мессир,– отвечал я,– но он мой пленник, и я не расстанусь с ним.

– Твой пленник? – сказал капитан с надменным видом.– А где ты видел, чтобы из детей делали военнопленных? Клянусь смертью! Я не потерплю этого, и ты должен отдать мне ребенка, я сам буду располагать его участью, как мне вздумается. Такого рода добыча не по плечу грубому солдату, как ты.

Я возразил, что первый нашел ребенка и, следовательно, он принадлежит мне по праву. Вспыльчивый капитан повторил, что дети никогда не могут быть пленниками по закону войны, что этот ребенок, как видно по всему, сирота, что он хочет заменить ему отца и сделать из него со временем храброго воина и что, если я еще вздумаю настаивать на своем, он заставит меня раскаяться!

В то же время капитан вырвал у меня из рук ребенка и унес его, несмотря на крики и слезы мальчика.

Ты меня знаешь, друг мой Бискаец, знаешь, что, если на меня нападут неожиданно, не дав опомниться, я уступаю легко. Мне всегда нужно некоторое время для размышления о том, что надо предпринять. Так было и тогда. Только капитан ушел со своей добычей, как я вспомнил, что мне непременно нужно было отвоевать ее и что из подлой трусости я уступил другому то, что мне принадлежало законно по праву войны. Мне казалось, что Буря, узнав по некоторым приметам высокое происхождение ребенка, отнял его у меня с той целью, чтобы получить от родственников огромный выкуп, и что таким образом я лишаюсь моего трофея. Я решил поспешить вслед за англичанином и принудить его возвратить отнятое.

Но только хотел я выйти, как на лестнице послышались чьи-то тяжелые шаги и вошел старый монах в панцире и шлеме поверх клобука. Это был шаларский аббат, которого я узнал по его золотому кресту. Он храбро сражался, защищая монастырь, и кровь, лившаяся по его платью, показывала, что он был тяжело ранен.

Войдя на лестницу, он с беспокойством заглянул в комнату. Увидев меня, монах закричал от ужаса и потом колеблющимися шагами подошел ко мне.

– Несчастный! – сказал он.– Что ты сделал с ребенком, который был здесь? Если убил его, проклятие на твою главу, на тебя и на племя твое! Чудовище Ирод! Ты убил младенца?

Во всякое другое время не совсем было бы благоразумно говорить мне такие вещи, но в эту минуту мне стало жаль бедного монаха с его седой бородой и окровавленной рясой. Я в нескольких словах рассказал ему, что ребенок жив и что он в руках английского капитана, который хотел усыновить его.

– Да будет благословенно небо! – вскричал аббат, поднимая к небу глаза.– Довольно и без того совершилось беззаконий в этой святой обители! Но подумай, англичанин…– продолжал он, обращаясь ко мне.– Ты знаешь этого капитана и можешь его найти?

Я отвечал утвердительно.

– В таком случае,– продолжал несчастный старик, силы которого уже иссякали,– отыщи его и скажи от меня, что дитя, которым он завладел, есть единственный прямой наследник одной здешней знатной фамилии. Предки ее были благодетелями этого аббатства, и отец, еще прежде смерти своей, вверил нам своего сына. Теперь малютка этот сирота, у него нет других опекунов, кроме дальних родственников, которые, конечно, воспользуются его малолетством и лишат его богатого наследства. Пусть же этот капитан будет ему покровителем. Когда дитя возмужает, он будет так богат, что с избытком вознаградит тех, кто охранял его юность. Но,– продолжал монах, с усилием вытаскивая из-под рясы сверток бумаг,– для того, чтобы не оставалось никакого сомнения об этом потомке благородной фамилии в случае предъявления права на наследство, передай эти бумаги великодушному капитану. В них – все нужные для этого документы.

Я взял сверток и спрятал его за пояс. Аббат слабел все больше и больше и едва уже мог держаться на ногах. .

– Солдат,– сказал он мне прерывающимся голосом,– если в тебе остались еще какие-нибудь христианские чувства, заклинаю тебя сказать этому офицеру, чтобы он обходился кротко со знаменитым ребенком, больше же всего чтобы он остерегался многочисленных врагов, какие будут…

Монах не успел закончить, он побледнел, произнес несколько латинских слов и мертвый упал к моим ногам.

Сначала я совершенно растерялся и не знал, что делать, но вскоре овладел собой. Из уважения к сану я прикрыл лицо аббата краем его рясы и принялся шарить по ящикам и комодам, которые были наполнены драгоценными вещами…

Проповедник остановился и задумался, как будто закончил рассказ.