Замок Монбрён

– Но,– спросил Маленький Бискаец,– почему же, наконец, ты обвиняешь себя? Судя по началу, я думал, что ты по крайней мере разрубишь этого ребенка пополам, чтобы поколдовать над ним, а ты поступил с ним, как святой. Где же то преступление, которое тяготит твою совесть?

– Я берег бумаги, врученные мне монахом,– продолжал Годфруа мрачным тоном,– но не искал капитана Бурю. Спустя некоторое время я узнал, что он оставил армию Шандо и отправился куда-то в отдаленную провинцию.

– Хорошо! Но что же ты хотел сделать с этими документами? Ведь ты не ученый человек – на что тебе такая дрянь?

– Ты меня не понял, камрад. Я думал, да и теперь еще думаю, что этот капитан Буря отнял у меня ребенка для того, чтобы получить за него богатый выкуп. Следовательно, если бы я передал ему документы, доказывающие высокое происхождение дитяти и его право на богатое наследство, то он употребил бы их в свою пользу как нельзя лучше. А этого мне и не хотелось. Итак, ненависть моя к Буре пала всей тяжестью на невинного ребенка; и наследник богатой фамилии, если он жив еще теперь, наверное, подвергся жалкой участи. По ночам, во время моего караула в лагере или на крепостной стене, я думал об этом, и мне кажется, если бы только продлилась жизнь моя, я бы отправился на поклонение к святому Жаку Кампостельскому, чтобы испросить у Господа Бога помилования в этом преступлении!

Маленький Бискаец, казалось, не видел во всем этом рассказе ничего трагического.

– Клянусь святым Гаспаром,– сказал он с легкомысленным видом,– я не вижу, право, отчего здесь столько печалиться! Что за великое несчастье, если одним знатным господином будет меньше! Но все-таки спасибо тебе за исповедь, камрад. Если ты нуждаешься в отпущении грехов, я даю его тебе охотно. Но чем я еще могу служить тебе?

Старый солдат оглянулся вокруг, стараясь увериться, что никто не может подслушать его тайны.

– Когда завтра ты увидишь меня поверженным,– начал он тихим голосом,– и вполне уверишься, что я получил последнюю рану, хорошенько поищи в замшевом кафтане, который я ношу под латами, там найдешь кошелек с золотом и сверток бумаги…

– Что касается золота, я найду ему достойное употребление,– с живостью прервал Маленький Бискаец,– но, черт возьми! Что мне делать с бумагами? Ведь я не умею читать.

– И я не умею, камрад, и поэтому-то не знаю хорошенько, что такое в них содержится. А показать кому-нибудь мне, признаюсь, не хотелось. Не всякий сберег бы тайну. Если бы капитан Доброе Копье был более ласков и менее скрытен с нами, которые, впрочем, все равны ему, я, может быть, пошел бы к нему с бумагами, чтобы по крайней мере узнать имя ребенка, похищенного в Шаларе. Итак, камрад, только тебе одному передаю эту тайну, и если бы я не был вполне уверен, что конец мой близок, может быть, хранил бы ее еще долгое время. Но позволь мне закончить то, что я начал. Когда ты убедишься, что я умер, возьми бумаги, отправься в Шаларский монастырь, который недалеко отсюда, собери там все нужные сведения и начни разыскивать его. Если найдешь, отдай ему эти документы, и за них, вероятно, ты получишь хорошее вознаграждение. Если же после одного года розысков не получишь о нем никакого известия, брось бумаги в огонь и помолись за мою душу.

Глубокий вздох вырвался из груди фламандца.

– Все будет сделано, камрад,– отвечал Маленький Бискаец,– я исполню клятву, клянусь святым Гаспаром!.. Но скажи мне… кошелек?.. Этот кошелек, вероятно, туго набит? Мой совершенно пуст, посмотри-ка, и если мне нужно будет искать повсюду этого неизвестного…

– Кошелек полон, и тебе недолго ждать, пока он станет твоим!

– Не говори этого, друг Проповедник,– возразил Бискаец с притворной печалью,– и не верь глупым предчувствиям. Еще до смерти, я в том уверен, ты успеешь опорожнить не одну добрую бутылку и заставишь глотать пыль не одного вражеского солдата.

Фламандец посмотрел на него с удивлением.

– Разве ты забыл, что я fay? Предчувствия никогда не обманывают: завтра я умру! – отвечал он холодным тоном.

Маленький Бискаец, может быть, пустился бы на новые утешения, но вдруг послышался сигнал тревоги. Часовые, стоявшие у палисадов, подали сигнал, и звучный голос Доброго Копья раздался между воинами. Проповедник, казалось, совершенно забыл свои мрачные предчувствия: он быстро вскочил и приказал товарищу следовать за ним. Бискаец, пораженный этой неожиданной переменой, поспешил повиноваться, и оба они прибежали в лагерь, где повсюду видно было сильное движение.

Когда Годфруа и Маленький Бискаец пришли в середину стана, барьер был открыт, и капитан Доброе Копье, в сопровождении нескольких воинов, явился узнать о причине тревоги. При свете факелов все увидели двух воинов, которые вели какого-то незнакомца, пойманного возле лагеря.

– Что такое? – спросил капитан с нетерпением.– Зачем подняли тревогу? Можно было подумать, что нас атаковала целая армия.

– Капитан Доброе Копье,– отвечал один из воинов, сопровождавших пленника,– я не думаю, что у этого человека были товарищи в лесу. Но так как он пробирался к нашему стану тайком, я крикнул соседнему часовому, чтобы он помог мне поймать его. Это и произвело тревогу. Допросите бродягу: он, без сомнения, шпион сира Монбрёна.

– Шпион! – повторил Доброе Копье с презрением.– Клянусь святым Жоржем! Если он шпион, дело его кончится скоро, мы привесим его к первому дубу. Подойди-ка сюда, молодец. Кто ты? Откуда? Зачем?.. Говори же скорее, разве ты нем?

– Сир капитан,– отвечал вполголоса незнакомец, по-видимому, сильно взволнованный.– Я из Монбрёна и имею передать вам весьма важные вести от…

– Из Монбрёна! – прервал с запальчивостью Анри.– Конечно, ты принес мне предложение мира от этого наглеца барона? Я ничего не хочу слышать до тех пор, пока не возвратит он девице де Латур… Но… смерть и кровь! – продолжал капитан в бешенстве, отступив шаг назад.– Не тот ли это менестрель, который воспевает подвиги своего господина-грабителя и который, говорят, осмелился объявить свою плачевную любовь самой Валерии? Да, это он, клянусь честью! Ни у кого из вассалов Монбрёна нет такого изнеженного лица. Слушай же, сир певец, давно уже я хотел видеть тебя и сказать, что я запрещаю тебе вздыхать по этой девице, которая приняла уже от меня благосклонно признание. Но – что это? Бездельник осмелился явиться предо мной с лентой, на которой я узнаю цвета моей дамы!

В то же время он хотел сорвать зеленую ленту, которая была повязана на руке незнакомца. Жераль быстро отступил и сказал капитану грустным тоном:

– Не завидуйте этому украшению, мессир,– я купил его у Валерии де Латур ценой моей жизни, тогда как вам она дарит свое сердце, не требуя в награду ничего, кроме любви, а это так легко!

Слова, исполненные кротости и глубокой скорби, произвели впечатление на капитана, и он тотчас успокоился.

– В самом деле,– начал он тоном, менее надменным,– я и забыл, что подобные милости менестрелю от дамы ничего не значат, кроме разве того, что она любит быть воспеваемой в стихах. Но как бы то ни было, мой милый, барона де Монбрёна нельзя поздравить с удачным выбором посланника.

– Вы точно уверены, капитан Доброе Копье,– спросил с усилием Жераль,– что я пришел к вам от барона Монбрёна? Посмотрите,– продолжал он, показывая свое мокрое платье и полукафтанье, разодранное на плече стрелой.– Если бы я был прислан от барона, разве мне нужно было бы тогда переплывать рвы и укрываться от стрел часовых, стоявших на стенах?

– В таком случае,– вскричал Доброе Копье с нетерпением,– от кого же принесли вы мне послание?

– От самой Валерии де Латур,– отвечал Жераль столь слабым голосом, что его едва можно было слышать.

При этих словах капитан совершенно изменился.

– Удалитесь все отсюда! – закричал он своим воинам, стоявшим вокруг с мечами и факелами в руках.– Дайте мне переговорить с глазу на глаз с этим господином. Пусть каждый возвратится к своей работе. Оруженосец,– продолжал он, обращаясь к воину, который стоял возле него,– посмотри-ка, нельзя ли отыскать где-нибудь бутылку доброго вина, чтобы подкрепить силы этого молодца. А вы, мессир,– прибавил Анри с любезностью, взяв менестреля за руку,– войдите в мою палатку. Я хочу принять как можно лучше посланца Валерии де Латур.

Воины разошлись и снова принялись за работу. Один только Проповедник с Маленьким Бискайцем остались на месте, где происходил этот разговор. Годфруа, по-видимому, больше прежнего был погружен в свои мрачные размышления.

– Пойдем, камрад! – сказал Маленький Бискаец.– Завтрашний день будет труден, так не худо нынче отдохнуть немного… О чем же ты еще думаешь?

– Это странно,– произнес фламандец, как бы говоря сам с собой,– мне казалось… я думал сейчас, глядя на этих двух людей…

– Что ты думал?

– Ничего, ничего,– отрывисто отвечал Годфруа,– пожалей меня, друг Бискаец, я сошел с ума.

И он спрятался в свой шалаш.

Несколько минут спустя Жераль и Доброе Копье сидели уже в палатке, возвышавшейся посреди стана, и казалось, между ними утвердилась уже полная откровенность. Мебель в этой палатке была самая простая, чтоб не сказать грубая. Несколько выструганных досок, поддерживаемых козлами, служили вместо стола, и две скамейки, сделанные наскоро каким-нибудь не совсем искусным плотником, заменяли стулья. В одном углу видна была куча сухих листьев, покрытая двумя или тремя волчьими и лисьими шкурами,– это была постель капитана. По таким признакам тотчас можно было догадаться, что тот, кто занимал палатку, не слишком заботился об удобствах и что привычка с давних пор приучила его ко всякого рода лишениям.

Оруженосец поставил на стол бутылку вина, два роговых бокала и пирог с сарацинским пшеном. Тут было все, что содержал в себе буфет Доброго Копья. Исполнив приказание капитана, оруженосец зажег смоляную свечу, поставил ее в деревянный подсвечник и удалился.

Первое чувство, какое испытали молодые люди, находясь наедине, было любопытство. Неопределенный свет факелов не позволял им до сих пор хорошенько рассмотреть друг друга, и они теперь глядели один на другого, как будто каждый из них хотел сделать сравнение между собой и соперником. Оба они были молоды и хороши собой, но красота их была различна. Нежные черты трубадура, его тонкая талия, русые локоны – все придавало ему вид кротости и слабости. Капитан, напротив, с мужественным и правильным лицом, с черными и живыми глазами, с резкими и порывистыми движениями, обнаруживал в себе человека крепкого, решительного и предприимчивого.

– Сир менестрель,– сказал капитан с дружелюбным видом,– надеюсь, что вы не станете ненавидеть меня за то, что благородная Валерия де Латур, преувеличивая важность услуги, которую я имел счастье оказать ей, предпочитает меня вам. Простой воин, я никогда не думал о такой чести и никогда не осмелился бы считать себя счастливым вашим соперником.

– Благодарю за учтивость, капитан,– отвечал Жераль, печально покачав головой.– Я очень хорошо знаю, какие качества ищет благородная Валерия в своем обожателе, и охотно признаю ваше превосходство. Но,– продолжал менестрель, сменив тон,– не угодно ли будет вам выслушать важные известия, которые принес я от дамы вашего сердца?

– Охотно, только прежде всего мы должны выпить за счастливое прибытие! – вскричал Доброе Копье, наполняя кубки.– И именем той, которую мы оба любим и уважаем, прошу вас не отказать в моей просьбе.

Жераль принял предложение и проглотил несколько капель вина. Капитан опорожнил свой кубок разом и поставил его на стол. Казалось, какая-то грусть охватила его в эту минуту. Он пристально посмотрел на молодого Монтагю и сказал ему с горькой улыбкой:

– Вы составите себе жалкое понятие о моем гостеприимстве. Простой кусок хлеба, роговые кубки и скамьи вместо кресел! Не так бы следовало тому, кто говорит с вами, принимать посланца царицы своего сердца! Он мог бы принять его в мраморном дворце, поднести вино в золотом кубке. Но не захотел…

Капитан замолчал и вздохнул глубоко. Трубадур смотрел на него с любопытством.

– При первом взгляде на вас, мессир,—сказал он,– мне показалось, что вы не рождены жить в сообществе людей, подобных вашим спутникам, и я спрашиваю сам себя, каким образом в такие молодые годы могли вы…

– Оставим этот предмет, сир трубадур,– прервал Анри Доброе Копье,– из жизни моей нельзя составить занимательную балладу для развлечения праздных. Перейдем лучше к миссии, которую поручила вам Валерия де Латур.

– Охотно, мессир, тем более что известия, принесенные мной, чрезвычайно важны, и я боюсь, не опоздал ли я передать их вам.