В тени королевы

Стыдно признаться, но Елизавета сумела-таки меня напугать. И все же я невольно восхищаюсь силой ее духа, и какая-то часть меня мечтает завоевать ее дружбу, хоть в глубине души понимаю, что это невозможно: она намного страшнее даже нашей нынешней королевы. В следующий миг сердце у меня падает: я осознаю, что, даже не успев толком познакомиться, в ее лице нажила себе врага. Будем надеяться, королева не оставит свою сестру при дворе, а отошлет обратно в Вудсток, или – что еще лучше – ее все-таки отправят на континент и выдадут за герцога Савойского.

– Знаешь, а ведь она права, – говорит кузина Маргарет, когда мы выходим в длинную галерею. Я слушаю вполуха: кузина Маргарет вечно болтает всякую ерунду. – Твоя семья потеряла права на престолонаследие.

Чувствую, как во мне закипает гнев. Вспоминаю убитого отца, бедную сестрицу Джейн, чью жизнь оборвали в самом начале. В горле встает огромный ком; я не могу сказать того, что должна сказать, чтобы защитить свою семью и заставить эту дуру Маргарет заткнуться.

– Так что теперь наследница престола после Елизаветы – я! – радостно объявляет Маргарет.

Этого вынести я уже не могу; схватив ее левой рукой за плечо, разворачиваю к себе и правой даю пощечину.

Маргарет визжит как поросенок. Визг наполовину притворный: она рослая, крупная девушка, я вдвое ее меньше, и моя маленькая рука никакого вреда ей не причинила. Вон, на щеке и следа не осталось. Но я, как обычно, забылась, переступила грань – и теперь, когда эту историю услышат другие, буду выглядеть чудовищем. Кузина Маргарет бросается бежать по галерее, визжа, словно за ней гонится медведь: дальше ее будут утешать, хлопотать над ней – и винить во всем меня.

Бог знает, что теперь со мной будет: за какой-то час умудрилась нажить себе двоих врагов! Ах, если бы maman и Мэри не уехали в Бомэнор! Без них мне не справиться; я здесь сама себя утоплю. Вот с Джейн никогда бы такого не случилось… и в кои-то веки я жалею о том, что непохожа на сестрицу Джейн, что не склонна побольше думать о Боге и поменьше – о себе.

Мэри

Бомэнор, июль 1555

Мы с Пегги Уиллоуби сидим на берегу озера и плетем венок; один конец цветочной гирлянды у нее в руках, другой у меня. По этому озеру с царственной неторопливостью плавает лебедка, которую мы прозвали Афродитой, и с ней выводок из полудюжины птенцов. Каждый день после уроков мы с Пегги бежим к озеру проверить, все ли лебедята на месте, не утащила ли за ночь кого-нибудь лиса.

Сегодня первый солнечный день за много недель. Погода хуже некуда: фермеры боятся, что пропадет урожай, крестьяне тревожатся, что зимой нечем будет кормить семью. Многие винят за напасти королеву: она принуждает народ вернуться к старой вере, вот, мол, Бог и гневается на нас. Каждую неделю приходят вести о новых арестах. Слуги только об этом и говорят. Maman считает, одними священниками дело не кончится: скоро найдут повод хватать и мирян. Даже здесь, в Бомэноре, в сельской глуши, окруженные только друзьями, мы должны ходить к мессе, слушать латинские молитвы и непременно поднимать глаза на гостию.

– Вон она! – кричит Пегги, когда на водной глади появляется Афродита.

Трое малышей у нее на спине – над крылом едва виднеются пушистые серые головенки; еще двое плывут следом.

– Одного не хватает! – с тревогой восклицает Пегги, отвечая моим мыслям. Но, не успеваем мы испугаться, как из камышей появляется и последний птенец.

Мы встаем и идем за ними по берегу; Афродита вертит головой и косится на нас, проверяя, не представляем ли мы угрозы. Подальше, там, где над водой склоняется плакучая ива, она выходит из воды – и, разом утратив изящество и царственные манеры, неуклюже шлепает по грязи к гнезду, а птенцы гуськом бегут за ней.

Мы ложимся под дерево, и его зеленый шатер вздымается над нами, словно купол собора. Сквозь листву сочится солнечный свет, серебристыми каплями падает на влажную глину, бросает на лицо Пегги зеленоватый отсвет. Она начинает напевать песенку, которую мы все утро разучивали с учителем музыки:

Увы, что делать мне с любовью,
Куда бежать мне от любви?

Я делаю вид, что перебираю струны воображаемой лютни, а сама думаю о том, как же хорошо здесь, в Бомэноре, как я рада, что не осталась при дворе ждать появления на свет ребенка королевы. Несколько дней назад пришла весть, что родился мальчик, и в церквях четыре часа кряду звонили в колокола; но потом оказалось, что это ошибка. Никто не родился. Колокола умолкли, все мы по-прежнему ждем.

Любовь дарует лишь страданья,
Но без нее…

– Интересно, – говорит Пегги, – почему все стихи о любви такие унылые?

– Наверное, это поэтический взгляд на мир, – отвечаю я. – Вот maman и Стокс любят друг друга, но они совсем не унылые!

Это правда. Стокс ее обожает: никогда не замечала, чтобы наш отец смотрел на maman такими влюбленными глазами. И саму maman, кажется, я прежде не видывала настолько спокойной и довольной. Хотя однажды обратила внимание, что она смотрит на меня со слезами на глазах. Когда спросила об этом, она ответила: «Знаешь, под таким углом ты очень похожа на свою сестру Джейн».

– Мэри, как я рада, что мы с тобой здесь, а не при дворе! – Пегги переворачивается на живот и улыбается мне своей раздвоенной губой.

– Я тоже, – отвечаю подруге.

Мы в двух днях быстрой езды от Хэмптон-Корта; две смены гонцов беспрестанно снуют между дворцом и Бомэнором, так что нам известны все последние придворные новости. Бомэнор – солидный дом с серьезным штатом прислуги, однако здесь и близко нет такого многолюдства и суеты, как в Хэмптон-Корте – и этим я очень довольна.

– Хотела бы я всегда вести такую же тихую жизнь!

– М-м-м… – отвечает Пегги, погруженная в собственные мысли.

Я представляю Кэтрин в Хэмптон-Корте. Теперь у нее собственные покои. Воображаю, что там творится! Повсюду разбросаны платья и прочее, вокруг носятся собаки и усугубляют беспорядок, за ними гоняются слуги, а Кэтрин в лучшем наряде изображает хозяйку дома – принимает у себя других девиц. Жить в личных покоях – немалая честь; да и приятно стать самой себе хозяйкой, не делить комнату с соседками, скрыться от пристального взора вездесущей мистрис Пойнтц. Должно быть, Кэтрин тоже довольна жизнью.

Я на ее месте непременно задалась бы вопросом, чем заслужила такую честь и чем придется расплачиваться. Но в Кэтрин нет подозрительности. Она присылает нам небрежно нацарапанные письма, до краев полные придворных сплетен. Пишет, что король заглядывается на младших фрейлин, что однажды он зажал в углу Магдален Дакр, и та перепугалась до полусмерти. (Признаться, меня радует, что у Магдален Дакр неприятности.) Пишет, что улучила момент и сумела одним глазком взглянуть на Гарри Герберта, когда он на арене для турниров упражнялся в верховой езде. Однако больше всего Кэтрин пишет о королеве. Минуло десять с половиной месяцев, и даже Фридесвида Стерли, ближайшая фрейлина, пришла к мысли, что королева приняла желаемое за действительное, и никакого ребенка попросту не было. По словам Кэтрин, основную часть дня королева сидит в спальне с опущенными шторами, на кровати, свернувшись клубком и подтянув колени к подбородку, и раскачивается взад-вперед. Всем известно, беременная женщина в такой позе сидеть не может. Одни над ней смеются, другие не знают, что и думать. Вспоминаю, как отчаянно королева желала ребенка. Об этом она говорила со мной за день до моего отъезда.

– Мэри, – сказала она, поглаживая живот, – Господь смиловался надо мною за мою преданность Ему, за то, что я восстановила в Англии истинное христианство. Во мне растет маленький богоданный принц, и это так радостно, что и не описать!

Но я не чувствую к ней сострадания; оно умерло в тот же день, что и Джейн.

Впрочем, maman молится о том, чтобы младенец благополучно появился на свет. Испанец или нет, говорит она, но он отодвинет нас на ступень дальше от трона. Однако, очевидно, королева ошиблась: столько времени беременность не длится – даже я знаю. Maman беспокоится о Кэтрин, и я тоже: из писем видно, что у нее не обходится без приключений. Кэтрин поссорилась с кузиной Маргарет – впрочем, такое и раньше случалось. Хуже всего строчки из последнего письма: «Король увлечен Елизаветой, а королева злится и едва здоровается с сестрой. Что же до самой Елизаветы, то, учитывая, что мы с ней кузины, она могла бы обойтись со мной дружелюбнее». Больше Кэтрин ничего не написала – но и этого достаточно, чтобы вселить в maman беспокойство.

– Елизавету я знаю с детства, – сказала мне maman, – и знаю, что с ней лучше не ссориться. Надеюсь, Кэтрин хватит ума не затевать с ней вражду; от этого она ничего не выиграет.

Мне показалось, что maman не слишком-то любит Елизавету; но больше она об этом не говорила.

В листве наверху шелестит дождь, и несколько капель падают мне на руку, однако зеленый купол надежно защищает от непогоды. Я думаю о бедных фермерах, которых так угнетает дождливая погода. В кои-то веки выдался ясный денек – и здравствуйте, опять дождь! Зимой людям придется голодать; но ничто не остановит роскошные придворные пиры с жареной дичью, с десятком перемен блюд, с бесконечными грудами пышных белых булок, с марципановыми фигурками и морем вина.

– Не понимаю, почему мир так несправедливо устроен, – говорю я вслух.

– О чем это ты? – спрашивает Пегги.

– Я думала об урожае. Что же будет после всех дождей?

– Говорят, бедные ближе к Небесам, – замечает Пегги, вертя в руках сухой лист.

– Кажется, королева думает иначе, – отвечаю я. Мне вспоминается библейская притча: богач и игольное ушко. – Чаще всего люди верят в то, что облегчает им жизнь и ничего от них не требует. – Об этом мне не раз говорила maman.

– Для королевы вообще все иначе. – Пегги приподнимается на локтях и смотрит вверх. – А мы должны принимать Божью волю. Господь создал нас именно такими и поместил каждого на свое место в мире, потому что у Него были на это причины. Он знает, что делает. Не нам с Ним спорить.

– Ну и зачем, по-твоему, Бог создал тебя с заячьей губой? – спрашиваю я.

– Вот это как раз был совсем не Бог! – восклицает Пегги, изумленная тем, что я не знаю таких простых вещей. – Заячья губа – след дьявольского копыта. Дьявол хотел вытащить меня из материнской утробы!

– Твоя мать тебе рассказала?

– Зачем? Это все знают. – Она трогает губу кончиками пальцев. – Дьявол счел меня своей и пометил, но тут вмешался Бог и меня спас!

– Должно быть, меня дьявол тащил из утробы за плечи, – вздыхаю я.

– Ну конечно! – совершенно серьезно отвечает Пегги.

Иногда я завидую ее простодушию. В мире Пегги все просто и ясно, а вот я словно пробираюсь сквозь чащу размышлений и сомнений.

– Что же, выходит, на самом деле мы с тобой злые создания, как Ричард Третий? – Я сейчас читаю книгу Томаса Мора об этом злом горбатом короле.