Тесты на интеллект

Когда было время и силы, она убирала сама всю огромную их квартиру, чувствуя себя каторжанкой на галерах и искренне недоумевая, почему у нее всегда такой цейтнот, запарка и каторга, и как это Анатолий умудряется без конца решать кроссворды, сидя на диване? И почему у него такая размеренная жизнь, в отличие от нее, от Ады? Не сказать, чтобы он не помогал ей, наоборот, многое делалось именно им, он ходил по магазинам, платил за квартиру, телефон, но весь многообразный остальной быт – это, конечно, была ее личная трагедия. И ей самой было очень забавно наблюдать за собой, когда она, встав в шесть утра, отзанимавшись с Андрюшкой, проведя еще пять пар, и, приползши после этого домой, сидя бесчувственным камнем за горячим чаем, оглядывала свою квартиру, хорошо осознавая, что надо бы и тут помыть, и там убрать и вот здесь подчистить, и это прибрать, а лучше бы и вовсе выкинуть, но не то, чтобы сдвинуться с места, даже руку поднять ей было невмочь.

Такая ситуация была не всегда. Раньше, еще в советские времена, когда у них была малюсенькая съемная квартирка, а нагрузка ассистента позволяла спокойно справляться со всеми делами, Ада не задавалась мыслью о тяжком быте. По-настоящему трудно стало только в безумные девяностые, когда государство перестало лечить, учить и платить пенсии. Ада тогда заканчивала аспирантуру, Андрюшке исполнилось два года, их семья, раньше жила вполне сносно благодаря тому, что Анатолий на его военном заводе зарабатывал очень неплохо. Ситуация резко изменилась: конверсия смертельно подкосила некогда мощный ствол засекреченного военного предприятия, многих сократили, иные ушли сами. Анатолий страшно переживал, но уходить куда-либо не хотел. Он не мог изменить ситуацию. Причин тут было много, но самой главной, наверное, стало нежелание перемен – ему было очень уютно пусть даже и в их убогой стабильности. Мучительно размышляя о метаморфозе, которая произошла с ее умным, интеллигентным, ироничным мужем, Ада с удивлением поняла, что его поведение, как ни странно, очень свойственно большинству мужчин. Об этом свидетельствовал весь опыт выживания в том экстриме, который в стране стал именоваться «перестройкой». Множество ее знакомых, подруг, студенток-заочниц, знакомых знакомых пережили эту мужскую «итальянскую забастовку», когда здоровый, умный, молодой мужик, разорившись, или будучи уволен с работы, или еще как-то оказавшись невостребованным, впадал в депресняк, укладывался на диван, и начинал погружаться в жалось к самому себе. Оно бы, может и ничего, но он желал погружать туда же и всех домашних, заставляя испытывать комплекс вины по отношению к нему. При этом произносились надрывно-саркастические пассажи о «дерьмовых временах», «страшной непрухе» и еще о чем-то таком же ужасном и непонятном. Казалось, что при таких страданиях как-то неудобно и даже неприлично, и, уж конечно, крайне неделикатно задавать ему простой вопрос: как собственно, сегодня накормить ребенка, да, кстати, и его самого, и где взять деньги назавтра? При таких возвышенных страданиях подобный вопрос просто застывал на устах. Но при всем том, считалось вполне приличным дождаться жену с работы, выждать, пока она, едва стянув пальто, наскоро что-то приготовит, и, с видом оскорбленной в лучший чувствах добродетели, нехотя отобедать, чем бог послал. Женщины же, хорошо осознавая, что несчастный, впавший в ступор муж не в состоянии что-то сделать с ситуацией, проявляли чудеса изворотливости и приспособляемости. Ада была знакома со своей коллегой, которая, уйдя из вуза, стала работать швеей-надомницей, день и ночь строчила халаты, совсем ослепла, но смогла прокормить старую мать, дочь и страдающего от депрессухи мужа.

Были, конечно, и другие мужчины, предприимчивые и деловые, про которых говорили, что шило у них в одном месте. Эти быстренько подсуетились, уж какими путями – это дело второе, но худо-бедно разбогатели, отрастили себе брюшки, мордочки, понапялили фирменные костюмчики, большей частью с головой выдавшие в них вчерашнее быдло, и, в полном соответствии с законами жанра, побросав старых жен, обзавелись молодыми бывшими секретаршами и «миссками» при ногах и бюстах.

Аде было глубоко противны и те и эти. Ее муж, слава Богу, не представлял в чистом виде первый тип, он честно, много и хорошо работал, но предпринять что-то на свой страх и риск – этого не мог. Ада хорошо отдавала себе отчет, что довольно глупо требовать от человека того, что он в принципе сделать не в состоянии, а это означало, что сделать что-то должна она, Ада. Долго и безуспешно она продумывала, чем может заняться, чтобы заработать денег. Деньги на какое-то время стали жизненной доминантой именно в силу их отсутствия. Андрюшке было два года, на руках – старая мама, а у Ады часто не было денег даже на то, чтобы толком их накормить. Неизвестно на что бы она решилась, в конце концов, если бы не спасительный звонок давней ее коллеги, с которой у нее были очень теплые отношения. Собственно, с этого звонка и началось относительное благоденствие ее семьи, потому что коллега предложила работу в коммерческом вузе, где по тем временам платили несообразно большую зарплату. Ее зарплата тогда и стала основным источником существования . На полуразвалившемся конверсионном заводе Анатолию платили меньше половины ее заработка, и это страшно травмировало его. Но ему не приходило в голову поменять место работы.

Ада очень быстро оценила, какой чудовищной эксплуатации подвергается и как бесчеловечно обходится со свои здоровьем, читая по двенадцать часов в день лекции в огромных аудиториях, но делать было нечего: выбора им не оставили. Вот так вышло, что Ада работала почти круглосуточно, ездила в командировки по всей их огромной области, и без конца до одури читала лекции, вела семинары, принимала экзамены в различных филиалах и представительствах всех и всяческих вузов, которые покупали ее услуги. Фуфа ругательски ругала ее постоянно за то, что себя не бережет, продается за копейки и проч. и проч. Сама же Фуфа, впрочем, занималась точно тем же самым, только с поправкой на московские цены и масштабы.

Все ее коллеги работали в том же режиме. На кафедре народ тоже был замотан до предела, встречались редко, большей частью только на заседании кафедры и разбегались опять на все четыре стороны.

Человек не знакомый с вузом, конечно, премного бы изумлялся, наблюдая их повседневную жизнь. Она напоминала бесконечный спектакль в одних и тех же декорациях, но в разных жанрах. Каждый день и даже час разыгрывалось какое-то новое действо – трагедии, комедии, драмы, мистерии – все присутствовало в изобилии. Но чаще всего случались трагикомедии. И этот перфоманс шел в режиме «нон стоп». Этакое броуновское движение людей, событий, судеб. По очереди занимали компьютеры, принимали хвостистов, ссорились, проводили обсуждения диссертаций – одним словом, работали. Кроме собственно кафедры, где все толклись на пятачке, у них была рядом небольшая комнатенка. И так-то тесная, она была еще и перегорожена на две части – в большей стояло четыре стола, в меньшей – диванчик, столик, шкафчик с микроволновкой и чайником, и стулья. Это был такой трансформер: в мирное время именно тут бесконечно пили чай и втихушку покуривали, а когда начинался самый нерест с дипломами, тут усаживали дипломников и устраивали предзащиты, тряся несчастных студентов, как спелые груши.

Ада, зарядившая с первой пары работать, зашла в свой первый перерыв именно сюда хлебнуть чаю. Здесь, как всегда, жизнь била ключом. Обсуждали актуальный вопрос: скоро ли закончится семестр, чтобы хоть немного глотнуть воздуха свободы, сил работать уже не было. Ада с ходу оптимистично высказала свой прогноз на отдых:

– Только в гробу.

Народ завеселился, начал так же оптимистично комментировать. Ученый секретарь кафедры, жуя шоколадную зефирину, склочно заметила:

–  Вас послушать, так вы без конца чего-то творческое рожаете. Почему тогда в прошлом году план по методическим пособиям завалили? Три заявленных методички не сдали.

– Ну, милая моя, ты же знаешь, что на кафедре собрались одни пассионарии, а пассионарная ткань требует подталкивания,– примирительно ответила ей Наталья Николаевна, доцент Корнеева, которая очень нравилась Аде за оригинальное мышление и глубокую порядочность. Вообще на кафедре ей было очень комфортно, приятно и легко. С большей частью народа она была давным-давно знакома, с некоторыми, новенькими, познакомилась недавно, но уже успела проникнуться к ним симпатией. Впрочем, были у нее и неприязненные отношения кое к кому, но, верная своему принципу доброжелательной толерантности к коллегам, она никак не обнаруживала этой неприязни, лишь максимально ограничивая общение с такими людьми.

На кафедре действительно собрались сплошь звезды, слетевшиеся со всего факультета к Русину, привлеченные, прежде всего атмосферой доброжелательности, сотрудничества, и, разумеется, возможностью дополнительно заработать. Их кафедра, как и подавляющее большинство гуманитарных кафедр и даже кафедр технических, была почти сплошь женской. Эта тенденция была в высшей степени характерна именно после девяностых годов, когда обрушилось вообще все образование, и сохраняла устойчивость, видимо, на очень длительную перспективу. Объяснялось-то все банально: ни один нормальный мужчина, естественно, не будет работать за те непристойные гроши, в которых государство оценивает труд своей интеллектуальной элиты, а женщины, по своему спокон веку угнетенному и ущербному положению – за милую душу. И впахивать станут не за страх, а за совесть, и все это преотлично понимают. Но стоит только ситуации чуть-чуть измениться, стоит только появиться в вузах хоть мало-мальским деньгам, можно быть абсолютно уверенным, женщин тотчас же из вузов выдавят и снова все вернется на круги своя. А пока ситуация в высшем образовании сложилась прелюбопытная: большинство молодых доцентов и даже профессоров было женским, мужчины разделялись на два типа – либо пенсионеры, либо молодые, однозначно и безумно зафанатевшие в науке гении, и тех и других не так уж много. В этой ситуации, разумеется, как и в любой другой, были и позитивы и негативы. Очевидный и явный позитив – это возможность за счет абсолютно рабского бесплатного труда женщин сохранить какую-никакую систему бесплатного высшего образования, а негатив – это распространение на вузы школьной системы, когда работают там исключительно «тетки». Никогда отродясь вузовские преподаватели не были похожи на школу, хоть и называются «высшая школа». Ничего общего там не было от тупого идиотизма массовой средней школы, наоборот, в вузах всегда процветало свободомыслие и нестандартность. Эта традиция российского высшего образования столь сильна, что никакие уродливые нововведения конца девяностых не смогли перешибить его мощный хребет. Но очень трудно при массовом, почти стопроцентном, женском составе сохранить старые традиции, прежде всего потому, что, таков уж биологический закон, среди женщин гораздо меньше процент гениальных, нестандартных и свободолюбивых. Они есть скорее как редкие исключения, и то про таких говорят, как бы комплиментарно, но в то же время укоризненно: «мужской ум».

Высшая школа требует тщательного отбора, конкурса, индивидуального кропотливого выращивания уникальных личностей, как преподавателей, так и студентов, невзирая на их пол, разумеется. Только такая роскошь является весьма дорогим удовольствием для государства. Где уж тут сейчас при всеобщей маниакальной гонке за деньгами думать о таких пустяках тем, кто имеет власть принимать судьбоносные решения! И уж, конечно, абсолютно невозможно ничего сделать самим обыкновенным «доцентам с кандидатами»! Вот и остается пристраиваться кто как сможет. Кто-то уехал за границу, весьма повысив интеллектуальный уровень тамошней науки и образования, кто-то занялся бизнесом, и не без успеха, потому как системное мышление физиков, математиков, философов весьма легко восприняло все премудрости дикого рынка эпохи первоначального накопления. А те, кто остался в вузе, чтобы прокормиться, наоткрывали филиалов по провинциям и стали заниматься чем-то не совсем пристойным, чем-то откровенно напоминающим полулегальную торговлю дипломами, в свою очередь очень понижая тем самым наш собственный интеллектуальный уровень нескольких поколений. Это еще неизвестно как аукнется нам самим под старость лет, когда рухнут построенные недоучками-строителями дома, лечить нас станут недоучки-медики, вполне успешно сводя до времени в могилу, на концертах выступать недоучки-музыканты, и самолеты клепать недоучки-конструкторы. Пикантность ситуации только заключена в том, что вся эта гадость обрушится на простых смертных, а те, кто стоял в это время у руля и, собственно, устроил весь этот кабак, благополучно присоединятся к своим семействам за границей, поглядывая оттуда на нас и насмешливо разглагольствуя об извечной «стране дураков», разумея, конечно, под исконными дураками опять же простых смертных.

Все кафедральные без конца, как сильфиды, носились по Фуюаням, часто утром приезжая из одного, а вечером уезжая в другой. Работали там по десять часов, простужались в холодных аудиториях, ночевали на бесконечных служебных квартирах, нередко без воды, с забитыми форточками, с неработающими плитами. Приезжали из командировок, отчитывали дневным студентам у себя, и опять уезжали в очередную командировку за тридевять земель, на перекладных, в плацкартных вагонах, а пыточных микроавтобусах – как придется.

Особенно Ада выделяла на кафедре четверых, именно их она неподдельно уважала и просто симпатизировала им. Первой, конечно, была Жанна Викторовна Кедрова, вся изысканная, утонченная, снискавшая у коллег прозвище «француженка» – то ли за свою невероятную хрупкость и изящество, то ли за аристократичные манеры, то ли за маниакальное пристрастие к шляпкам. Они с Адой сразу нашли общий язык еще и потому что у обеих были одного возраста сыновья, примерно с одинаковыми проблемами, которые дамы решили по-разному: Ада забрала на экстернат, Жанна Викторовна отдала в дорогую частную школу. Жанна Викторовна заканчивала кандидатскую, несколько задержавшись с этим в свое время по той причине, что, обладая красивым оперным голосом, около семи лет профессионально пела в муниципальном хоре «Арабеск». Потом, перейдя на кафедру, вернулась к родным пенатам, но оказалось, что тут необходимо быть кандидатом наук, иначе в вузе никогда в людях ходить не будешь. Жанна Викторовна несколько комплексовала по этому поводу и поделилась однажды с Адой своей рефлексией. С тех пор Ада старалась хоть как-нибудь психологически поддержать «француженку», тем более что та живо напоминала саму Аду со всеми ее самоедскими мыслями по поводу своей диссертации в бытность ее аспиранткой, да и вообще у них было очень много общего во взглядах, в убеждениях, да и просто в бытовых привычках.

Второй симпатичной Аде коллегой была профессор Сумина. Чаще всего ее так и звали за глаза на кафедре, может, потому что она одна единственная из кафедральных дам, была доктором наук и профессором. Профессор Сумина в некотором роде отвечала представлениям Ады об идеале женщины. Была она весьма хороша собой, являя среднеевропейский тип красоты, сдержанный, неброский, неяркий; высока и стройна, умудрившись к пятидесяти с хвостиком сохранить изящество и легкость фигуры. Но что особенно нравилось Аде в Суминой – так это ее характер и стиль мышления. Мария Станиславовна была железной леди, с жестким, напористым, невероятно целеустремленным сильным характером. И под стать ему стиль мышления – сугубо логический, рациональнейший, острый, проникающий в суть вещей. Если прибавить сюда профессиональную эрудицию и компетентность вкупе с научной дотошностью, будет очень верный портрет Марии Станиславовны Суминой. Ада слегка ее робела, испытывая в то же время удовольствие и восхищение всякий раз, как сталкивалась с ней, не представляя себе, что эта железная леди имеет какие-то естественные бабские слабости, как и все они, грешные, хотя умом понимала, что смешно так думать и ничто человеческое грандиозной мадам не чуждо. Тем более что все знали: у Суминой есть дочь, которая живет в Америке, и профессор очень переживает по этому поводу.

Третья, Наталья Николаевна Корнеева, была личностью замечательной, прежде всего тем, что отличалась невероятной остротой ума и стратегическим стилем мышления. Это всегда подкупало Аду, вообще до самозабвения обожавшую умных и талантливых женщин. Собственно, Ада всегда дружила, общалась и работала только и исключительно с умными женщинами, не желая ни минуты признавать, что есть на свете откровенные дурищи. Есть, но не рядом со мной – такого правила старалась неукоснительно придерживаться Ада и, в общем, ей это вполне удавалось. Что было немаловажно для Ады, это то, что Наталья Николаевна обладала обостренным чувством юмора – свойство личности, тоже весьма ценимое Адой в людях.

И четвертая Адина слабость – Аглая Дмитриевна Астафьева, вальяжная, яркая брюнетка, неторопливая, обстоятельная до въедливости, аккуратистка и педантка. . В свое время они познакомились, будучи «абитурой», затем учились на одном курсе, тесно общались, но дружить, в общем, не дружили. Аглая была так же щепетильна во всем, как и Ада, и это качество очень их сближало, но во всем остальном никакого сходства не наблюдалось. Им нравилось иногда встречаться где-нибудь в театре или в гостях, но частого и самозабвенного общения все-таки не наблюдалось. Аглая обладала особым обаянием и сердечностью, что делало ее очень приятной в общении. Хотя не всем нравилась эта ее дотошность и въедливость, и иногда на кафедре происходили стычки, заканчивавшиеся весьма неконструктивно – с криками, с выбеганиями в коридор, нервными курениями в клозете и тому подобными прискорбными проявлениями несогласия друг с другом.

На кафедре вообще установился с незапамятных времен легкий налет этакого ненавязчивого изящного амикошонства, иногда весьма шокировавшего посторонних, коих захаживало на кафедру предостаточно. Начать хотя бы с того, что сам заведующий, уважаемый профессор Русин, будучи уже в почтенном возрасте, деликатнейший, гуманнейший, интеллигентнейший мог дурным голосом заорать на коллег или студентов: «Ну, вы, гамадрилы!» Никто, естественно, не обижался, это считалось неповторимым профессорским стилем и проходило по разряду неотъемлемых Русинских чудачеств. Таким же чудачеством являлось то, что профессор Русин, совершенно не обладая музыкальным слухом, всякий раз на кафедральных вечеринках считал своим долгом оглашать коридор и близлежащие окрестные кафедры мощным воплем вне всякой тональности и мотива. Репертуар разнообразием и актуальностью не отличался, в основном включая в себя старые советские песни или совсем уж экзотические старостуденческие, какие-нибудь «голубые в полоску штаны» или там «двенадцать столовых ножей» и тому подобную древность. Пить на этих вечеринках он предпочитал исключительно водку, вино именовал гадостью, мол «гадость пьют из економии» и все время гнобил своих доцентш за пристрастие к «винной отраве». При всех чудачествах и экстравагантных манерах был он признанным авторитетом в своей области, имел немалые заслуги и научный вес. Именно благодаря этому, а также внимательному уважительному отношению к каждому своему работнику пользовался Русин всеобщим уважением и абсолютно поддерживался всем коллективом кафедры. Хотя это не мешало время от времени кому-нибудь из доцентов яростно сцепляться с ним по особо склочным вопросам организации работы на кафедре. К одной присоединялась другая, к ним – третья, Русин, отбиваясь от них, яростно наседавших на него с въедливыми вопросами, сам начинал истошно вопить, срываясь на фальцет, краснея всем лицом и шеей. Первое время такие сцены приводили Аду в состояние ступора: по ее мнению спорные вопросы таким способом не решаются. Но после Ада поняла, что, в общем-то, эти крики, и вопли, и театральные топанья ногой, и осторожное стучание по столу не более чем игра, оперетка, просто такая манера любовного общения, после которого все в момент успокаивались, начинали снова любить друг друга, и вообще вели себя, как ни в чем не бывало. Раньше подобные сцены были крайне редки, а в последнее время участились. Причина этому была стара, как мир и в той же степени банальна: на кафедре появились деньги, причем, деньги весьма приличные, поскольку число контрактных студентов увеличилось в несколько раз, региональные точки – тоже, меркантильный интерес приобрел отчетливые формы. В основе всех конфликтов, причем по любому поводу, как известно, лежат деньги. Поэтому в конечном счете, на кафедре сцеплялись из-за денег, хотя видимые поводы, разумеется, были приличными и даже благими. Способов перетянуть одеяло на себя было множество. Бились за коммерческие часы на территориях, бились за дополнительные дипломы, за дополнительные курсовые.

С курсовыми была вообще отдельная песня. Дело в том, что курсовые – это очень лакомый кусок, на проверку курсовой положено три часа, при высокой квалификации преподавателя реально на курсовую затрачивается полчаса-сорок минут. К тому же, в вузе самое тяжелое – это чтение лекций, чреватое потерей голоса и вообще физически тяжелое занятие. А курсовые – это относительный комфорт и минимизация труда, это фактически оплата труда, ранее затраченного на приобретение необходимой квалификации. Но весь фокус в том, что студент должен написать всего одну курсовую в год, значит, большинство дисциплин курсовых не имеет. На кафедре справедливое, то есть равное распределение курсовых, это из года в год была болезненная тема. Слишком очевиден тут разный интерес тех, кто читает дисциплины с курсовыми и тех, кто таковых не читает…

Некоторое изменение стиля произошло после перехода на кафедру давнего Русинского друга профессора Старостина. Петр Глебыч был полной противоположностью своему другу: был стереотипно по-академически корректен и вежлив, ироничен, мудр и благостен. На мир он взирал с ласковой иронической усмешкой и, кажется, вообще придерживался лозунга «все к лучшему в этом лучшем из миров», потому как «рациональность в мире не ночевала и надеяться на разум собратьев по социуму – это все равно, что искать логику в продвижениях слизня сквозь ядреный капустный кочан». Песен Петр Глебыч ни при какой погоде не пел, равно употреблял и вино и водку, и также как Русин был известен в профессиональной среде как серьезный ученый. Вместе они составляли совершенно трюковую пару и в известном смысле были достопримечательностью факультета.

Кафедра была большая для их факультета – около пятидесяти человек, Ада всех не знала даже в лицо, но тех, кто работал не по договору и совместительству, она уже идентифицировала, классифицировала и определила свое отношение к ним, по большей части весьма приязненное.

Когда Ада зашла на кафедру в следующий перерыв, народу было много, сидели и на диванчике и на стульях, ей с трудом удалось пристроиться сбоку. Обсуждали трагическое происшествие в вузе. Их первокурсница Настя Цветкова и пятикурсник с другого факультета задохнулись в гараже. Анастасия Ильинична всегда лучше других осведомленная о вузовских новостях, рассказывала подробности:

–  Настя сразу потеряла сознание, а он, видимо, еще пытался спасти ее. Подтащил к воротам, но открыть замок уже не смог, сил не хватило. Так там и остался лежать – одна рука на замке, одна – держит Настю.

–  Господи, какая ужасная трагедия! – Ада была подавлена этой новостью,– я эту Настю Цветкову хорошо помню. Как она поступала, помню, и как радовалась, когда себя нашла в списках. Господи, какая трагедия!

–  Говорят, ректор, на деканском совещании страшно ругался, что студенты-технари на пятом курсе не знают техники безопасности. И все вопрошал: «Что они там могли делать?» Как будто не знает, что именно дети делают в гараже!

Ада грустно заметила:

–  Это все происходит из-за того, что они не могут нигде заниматься любовью, дома родители мешают, гостиницы недоступны – ну где еще? Вот они и занимаются, где придется, в гаражах, машинах.

Клара Сергеевна с любопытством спросила ее:

–  А что вы, Ада Андреевна, предлагаете?

–  Не знаю, но мне было бы спокойнее, если бы Андрюшка свою девушку лучше домой бы привел. По крайней мере, безопасно и всяко лучше, чем скитаться по грязным углам.

Анастасия Ильинична протестующе покрутила головой:

–  Еще чего, что это, дом – ночлежка что ли, чтобы сюда девок таскать?!

–  Почему вы так плохо думаете о своем мальчике? Что он будет всяких девок таскать?– удивилась Ада,– он ведь приведет свою девушку, которую любит. Да, тем более что у вас, Анастасия Ильинична, девочка, вам никогда не понять нас, мальчиковых мамашек. У вас – своя свадьба, у нас – своя.

–  Вот тут-то и беда, что у нас – девочки. Если они все начнут заниматься сексом без удержу, то ничего хорошего из этого не получится.

Наталья Николаевна перебила ее:

–  Да они и так занимаются! Только, где придется, тут Ада права. Пусть уж лучше под присмотром будут. По крайней мере, чтоб не ширялись и заразу не подцепили.

Дверь хлопнула и зашла донельзя расстроенная Зоя Васильевна, ровесница большинства сидящих, доцент, оригинальнейшая дама, известная прежде всего своими экзотическими вкусами и привычками. Она с порога начала возмущаться, срываясь на крик:

–  Нет, вы видали такое бесстыдство!? Я со студентами задержалась на перерыв на секунду, надо, думаю, закончить тему. Так ко мне врывается мужик какой-то со своими студентами и говорит совершенно прокурорским тоном: «У меня по расписанию тут занятия, быстро уходите». Я ему говорю: «Подождите минуту, сейчас ведь перерыв, мы сейчас уйдем». Так он завозмущался: «Я, говорит, не собираюсь с инспекционным отделом объясняться по поводу начала занятий». Так прямо меня неприлично вытурил. Вы чувствуете, что инспекционный отдел делает с людьми?

–  Да, многие рассказывают, что к ним приходят на занятия из инспекционного, проверяют, когда начал занятия, когда закончил, в той ли аудитории и все такое. Особенно на первые и седьмые пары,– подтвердила Аглая Дмитриевна,– вот глядите, еще и к нам придут, надо того… осторожнее…

–  Да уж, будто бы мы только то и делаем, что опаздываем и раньше заканчиваем. Мне, например, всегда времени не хватает, я всегда из перерыва прихватываю – Ада была расстроена. Из-за страшной трагедии, и из-за инспекционного отдела, да и вообще из-за всего.

–  А ты знаешь начальницу инспекционного, Ирину Вилориковну?– не унималась Аглая Дмитриевна,– нет, ты не знаешь ее. А я вот с ней сталкивалась, когда она меня вызывала по моим курсовым на филиалах. Я около ее кабинета полчаса стояла, ждала. Она там кого-то распекала. Так вот, за эти полчаса я услышала только одно нормальное, человеческое слово, и это слово было «сука», все остальные – исключительно матерные.

–  Что, правда? Ой, Аглая, мне даже это представить трудно: чтобы в университете подобным образом объяснялись…– Ада со вздохом развела руками.

Анастасия Ильинична без эмоций ответила ей:

– Да ведь у нас в университете бал правят не доценты с кандидатами, а исключительно всякие службы – бухгалтерия, инспекционный, служба охраны, планово-финансовый…

Аглая Дмитриевна, ухмыляясь, подхватила:

– … истопники и банщики»

– Вот-вот, а мы-то, Господи прости, на последнем месте. У меня иногда, после общения с нашей бухгалтерией, возникает чувство, что мы им мешаем работать.

Подобные разговоры велись у них бесконечно. Ада всегда с удовольствием общалась с коллегами, но сегодня у нее был цейтнот: договорилась в большой перерыв принять «хвосты» у троих своих студентов, а еще необходимо было подготовить отчет о тестах. Нехотя она оторвалась от уютных посиделок и забежала в кабинет к Русину, торопясь извлечь из кафедрального компьютера информацию. В этот час у него в кабинете всегда тусовалось слишком много народа. Марина Павловна что-то стряпала на компьютере и Ада попросила ее извиняющимся тоном :