Музыка ветра

– Забавная вещица. Всегда удивлялась, как в такое узкое горлышко можно запихнуть целый корабль.

– Его не запихивают. Корабль собирают по деталям прямо внутри с помощью специальных тонких игл.

У меня был целый год, чтобы раскрыть тайну корабля в бутылке. Я перечитала кучу статей в интернете, чтобы узнать о таких изделиях побольше, но это ничем мне не помогло. Многие занимались кораблестроением в бутылках, почти любой мог научиться их делать, так что отыскать имя мастера было невозможно. Ни на стекле, ни на борту маленького парусника не стояло ни штампа, ни подписи автора. Только название на борту, которое волновало меня каждый раз, как я цеплялась взглядом за сувенир. Целый год он простоял на моей полке, смущая своим загадочным появлением в моей жизни.

– Прости, душечка, но я не знаю. – Поджала губы Донна. – Но я бы поспрашивала на рынке в городе.

Надо было спросить о корабле мистера Бреннера, но я слишком замёрзла и вымокла, все здравые идеи повылетали из головы в тот миг, и всё, о чём я могла мечтать, это поскорее принять горячий душ и переодеться.

Мужчина в другом конце зала подозвал официантку, и я не могла больше задерживать Донну своими странными расспросами. Поблагодарив её от всей души, я пододвинула к себе тарелку с «Сердцем Кракена» и вдохнула морской аромат, так несвойственный спагетти. Раньше меня мутило от одного рыбного запаха, но теперь затопило голодной слюной. Этот год многое изменил, в том числе мою нелюбовь к морским деликатесам. Я накрутила охапку макаронин на вилку и отправила в рот.

Синдбад запрыгнул на стол и с завистью подслушивал, как я мычу от удовольствия. Дневник снова не соврал. Это невероятно вкусно! Но кроме вкусового удовольствия блюдо не подарило мне никаких ощущений. Ни воспоминаний, ни узнавания. Жёлтые глаза кота горели адским желанием, и вспомнив слова Донны о его дурном нраве, пришлось поделиться креветкой, чтобы он не набросился на меня, как на других посетителей.

Каждый из нас – формула из переменных. Эти иксы и игреки постоянно меняются. Что же ещё изменилось за целый год на острове?

Разделив обед с настырным котом, я залезла в сумку и выложила перед собой очередные улики. Ключи от дверей в прошлое. Пять последних открыток и то самое письмо, что привело меня на Нантакет год назад.

С Днём рождения, дорогая Софи! Неразборчивые буквы сливались в бездарное поздравление на обороте фотографии местного маяка. Остальные открытки оказались не многословнее. Скудные поздравления с Рождеством, Днём Благодарения и Пасхой. И все неаккуратно выведены на местных пейзажах с подписями. Песчаный пляж Клифф Бич, лазурный вид на залив Нантакет Саунд и остров Такернак, ветряная мельница Олд Милл.

И каждое подписано одной и той же рукой, одним и тем же именем, с одним и тем же адресом. Вэлли-роуд, 98. Рой Вествилл. Этой встречи не избежать. Спустя семнадцать лет я собиралась повидаться с отцом.

Глава 3

3 июня

Когда-то мама мне сказала, что обида – это проклятье, отравляющее наши сердца. Что я не должна превращать свою жизнь в обиду на отца за то, что он ушёл от нас, не успело мне исполниться десять лет. Люди совершают ошибки, и я должна научиться жить дальше уже без него.

Но я ей не верила, ведь её сердце само было отравлено. Я видела, как желчная обида растекалась по её телу каждый раз, как она слышала имя Роя Вествилла или встречалась взглядом с голубизной его глаз на старом семейном снимке, где мы всё ещё вместе и всё ещё счастливы. Или только притворяемся счастливыми.

Редко мы слушаем родителей, пока не становится слишком поздно. Что бы ни говорили врачи о слабом сердце мамы, я знаю, что её погубило проклятье обиды. Она так и не простила отца за то, что он сбежал, и не смогла научиться жить дальше.

Самая ядовитая рыба в мире – бородавчатка, или рыба-камень. Спина её покрыта тринадцатью шипами, в каждом из которых губительный яд. Смерть от него наступает уже через два-три часа. Через сколько наступает смерть после обиды?

Семнадцать лет я винила отца за побег и ещё десять за смерть матери. Моё сердце впитывало отраву с каждым воспоминанием о том, как он подкидывал меня к потолку, пёк свои фирменные вафли с черникой и приходил после смены в доках, принося с собой запах рыбы. Он пропитал каждый угол нашей квартиры, как гарь пропитывает пепелище. Его руки пропахлись рыбой, но как же я любила нюхать их перед сном. А потом он ушёл, и я возненавидела этот запах, вкус рыбы и морепродуктов, всё, что связывало нас с отцом.

С годами рыбная вонь выветрилась из квартиры, но отраву от обиды не выветрить из крови временем. Я думала, что больше никогда не захочу увидеть отца, услышать его басистый смех или почувствовать рыбный запашок от его рубашки. Пока не получила первую открытку. А потом ещё и ещё, пока череда этих кратких весточек не окончилась последним и самым важным письмом. Ещё долго я собиралась с мыслями, но вот я здесь. Приехала, чтобы повидаться, послушать его смех и вдохнуть запах рыбьих потрохов. Сижу в машине перед его домом и не могу открыть дверцу, чтобы встретиться с прошлым.

Не так я представляла место, куда отец сбежал из нашей бостонской квартиры. Обида подстёгивала веру в то, что он еле сводит концы с концами в ветхой лачуге, ловит ужин в реке и почёсывает обросшее колкой бородой лицо грязными ногтями. Но его дом на Вэлли-роуд выглядит ухоженно, точно Рой Вествилл выместил на нём всю свою любовь и заботу, которой лишил нас с Р. Ни дырявого шифера, ни гнилого крыльца, ни потрескавшихся рам.

Дом на мостках словно завис над водой. Стены свежевыкрашены в необычный оттенок красного. Драгоценный коралл на фоне лазурного побережья, скрытый от посторонних за непроглядными кустами розовых рододендронов. Деревянный помост прочно умостился на сваях и только отдалял меня от отца. Непохоже, чтобы в таком месте жил беглец, скорее, отшельник с душой романтика. Я так и видела, как отец выходит из дома в рыбацких сапогах, заводит моторную лодку и отплывает подальше от крутого берега, чтобы закинуть удочку и предаться блаженному покою здешних вод. Когда-то я сидела с ним рядом и держала свою маленькую удочку, следя за тем, как поплавок покачивается на зыби и ныряет под воду, когда рыба начинает клевать приманку.

Рой Вествилл всегда был прирождённым рыбаком и закинул хорошую приманку на одну из своих дочерей. Я ведь здесь, значит, я клюнула. И чувствовала себя выброшенной на берег рыбой, задыхающейся от внезапного прилива воздуха. Нечто подобное я ощущала в тот день, когда вместе с «Бостон Джеральд» нашла в почтовом ящике письмо с острова Нантакет. Последнияя весточка от отца за все семнадцать лет.

Он послал мне ключ к прошлому, осталось лишь открыть дверь и войти.

***

От драгоценного коралла, описанного в дневнике, осталось лишь потёртое подобие. Риф, облепленный въедливыми полипами и ржавчиной. Залив всё ещё не утих после шторма и обливал волнами подол мостков. Пенился у обрывистого берега и закручивал мои пористые волосы влагой. Руби бы точно посмеялась с моей новой укладки. За те пять минут, что я стояла у капота арендованного «фиата» высохшие после ливня волосы снова стали влажными и липли к шее.

Что стало с домом отца? Почему та ухоженная рыбацкая хижина с коралловыми стенами превратилась в жалкую лачугу, что я проклятьями пророчила отцу столько лет? Перила мостков прогнили и вздыбились, несколько досок треснули и прогнулись вниз, краска облезла и пошла трещинами, как скорлупа разбитого яйца. От того дома на берегу остались лишь слова на странице дневника.

Я замерла у самого помоста – той границы, что отделяла меня от человека, которого я не видела столько лет. Неуверенность сковала мышцы и не давала ступить ни шагу по более ненадёжным доскам помоста. Казалось, если я ступлю на них, то всё полетит к чертям, и я вместе с этой дряхлой доминой полечу на дно кормить прожорливых рыб. Но некоторые шаги нужно сделать, чтобы сдвинуться с места. Я вздохнула свежий воздух, наполнила лёгкие ушатом влажного кислорода и шагнула.

Каждая дощечка скрипела под тяжестью моих ботинок, сваи постанывали то ли от старости, то ли от зяблого северного ветра. Даже в июне на Нантакете веет прохладой, а купальный сезон открывается только в июле-августе. И нет здесь кишащих людьми улиц и парящих воздух пекарен на каждом углу, которые бы согрели остров от атлантических шквалов.

Рой Вествилл родился с душой моряка, но был вынужден всю жизнь прожить на суше. Я всегда думала, что потому он и сбежал в место, подобное этому, где рубашку развивает прибой, а над губой оседает соль океана. Он был рыбой, выброшенной на сушу, китом, которому не выжить без толщи воды. Сколько себя помню, отец всю жизнь проработал в бостонских доках, выходил в залив Массачусетс на рыбацких лодках за уловом трески и тунца. Затухал в четырёх стенах и загорался, когда приходило время уходить из дома.

Даже в выходные Рой Вествилл не выпускал из огрубевших пальцев удочки. Его мозолистые, шершавые пальцы не могли управиться со сковородкой, зато мастерски обращались с катушкой. Молчаливый в четырёх стенах, он охотно болтал среди дикой природы. Только в море он становился собой.

Отец мечтал однажды научить своих сыновей рыбацкому делу. Купить собственную лодку и открыть маленькую семейную компанию, но его молитвы не долетали по назначению. Мы с сестрой стали его пожизненным наказанием, хоть он и целовал нас так, словно ничего дороже не держал в руках.

Руби не переняла страсть отца к рыбалке, и мне пришлось отдуваться за обеих. Пока они с мамой ходили по магазинам, примеряя новые платья и розовые туфли с застёжками-снежинками, я надевала уродливые сапоги и насаживала опарышей на крючок. Я бы соврала, если бы сказала, что мне не нравились отцовские вылазки на природу. Только мы вдвоём, покачивающаяся лодка и душевные разговоры. Он научил меня всему, что знал сам, по крайней мере, старался научить, а я впитывала его знания, как ландыши росу.

Мама только качала головой, когда мы с утра пораньше в субботу выряжались в старые, пропахшие бризом куртки, и заставляли коридор коробками со снастями и корзиной с перекусом на скорую руку. Пока отец разматывал удочки на примятой траве Оленьего острова, я перебирала разложенные по ячейкам блёсна и грузики. В те времена они заменяли мне кукол и книжки про принцесс.

Ещё тогда наша семья разделилась на два лагеря, и мы с отцом оказались по другую сторону баррикад. Папина дочка. Морячка. И даже русалка. Так называли меня все его приятели из доков, таская на своих плечах вместо рюкзаков. Мы собирались в небольшие стайки и ели сэндвичи с лососем, пока солнце вставало над пиками сосновых рощ. Папа рассказывал истории из своей молодости и подхватывал меня на руки, когда я вытягивала жирного полосатого окуня.

А потом он ушёл. Просто собрал вещи и с рассветом канул в воспоминаниях счастливыми вспышками с наших совместных рыбацких посиделок. Пять лет я хранила удочку у дальней стенки шкафа за платьями, что всё появлялись и появлялись по мере того, как папин запах исчезал. Больше не осталось нашего лагеря, и я осталась одна на своей стороне.

Семнадцать лет спустя я нашла в почтовом ящике письмо. Белый помятый конверт с незнакомым почерком. За столько лет я позабыла не только, как пишет мой отец, но и как он выглядит. Если бы не редкие снимки в альбоме, образ Роя Вествилла навсегда смыло бы из моей памяти. Если бы не пять жалких открыток с цепочкой букв, я бы навсегда забыла движения его руки.

Помню, как я выронила «Бостон Джеральд», разглядев в графе отправителя имя, которого не слышала большую часть своей жизни. Меня разрывало на части от одновременного желания тут же вскрыть конверт и порвать его на мелкие кусочки, как когда-то отец порвал с нами.

– Выбрось его к чёрту. – Сурово сказала Руби, когда я позвонила ей сообщить о послании. Сложно было понять, о чём именно она говорила: о письме или о самом папе. – Неужели ты готова забыть о том, как он с нами поступил?

Наша память коварна и хитра. За её пазухой сотни уловок, как избавить нас от острой боли, и она стирает все болезненные воспоминания, пока одно единственное письмо не воскресит их вновь. Руби не проводила столько времени с отцом, да и вообще слабо помнила его, ведь ей было восемь, когда он растворился на горизонте. Но я никогда не забывала. Просто память запрятала воспоминания о нём в самый глубокий ящик. Пока отец снова его не вскрыл.

Это письмо и теперь лежало в моей сумке рядом с открытками. В отличие от дневника, мне не нужно было перечитывать записи, чтобы вспомнить детали. Я знала его почти наизусть. Перечитывала снова и снова, запоминала каждую закорючку над буквой «в» и даже подсчитывала количество строк. Двадцать три линии размашистых слов. Во столько уместилось всё то, что отец не мог мне сказать последние семнадцать лет.

Я уже была у этого дома год назад. И стояла перед незнакомой дверью снова, надеясь на встречу, которую коварная память вычеркнула из моего прошлого. Я перестала дышать и, постучав три раза, прижала дневник к груди наподобие стального щита. Хотя даже самый прочный панцирь не защитит моё сердце от разочарований.

Но никто не открыл. Тишина поселилась в хижине и никого не пускала в свои владения. Я попыталась достучаться снова, но не услышала в ответ ни скрипа, ни шороха. Дом молчал и зяб на прохладном ветру. Отца не оказалось дома. Столкнулись ли мы год назад? Увидела ли я снова голубизну его глаз? Дневник обрывался в самом начале моего пребывания на острове, и я не знала наверняка, состоялась ли наша встреча. И состоится ли она снова.

Я вернулась на берег и села на каменистую гряду, обрамляющую обрыв в водную пучину. Брызги врезающихся в скалу волн щекотали кожу и пробирали до мурашек, пока солнце тянулось к западу и иссушивало капли без остатка. Когда ждёшь чего-то, время тянется бесконечно медленно. Я проверяла часы, но менялись только минуты. Ни телефона, чтобы позвонить, ни соседей, чтобы спросить об отце. Его дом оказался ещё более одиноким, чем «Лебединая заводь» в чаще кленовой аллеи.

Там, внизу, я заметила вкопанную в песок палку. Прямо как в дневнике. Но сейчас к ней не была привязана лодка незнакомца. Кроме меня на берегу вообще никого не было.

С тех пор, как я вернулась с Нантакета, я продолжаю вести дневник и запечатлеваю некоторые моменты своей жизни на камеру телефона. Так проще держать память в тонусе, ведь неизвестно, когда она снова даст сбой. За те два часа, что я обивала порог отцовского дома, я успела сфотографировать всё кругом и послала несколько фотографий Руби. Наглядный отчёт о том, что у меня всё в порядке. По крайней мере, я не захлебнулась в затяжном ливне, не свалилась в бездонное ущелье и не унеслась волной в Атлантический океан.

На третьем часу я устала ждать. Где же он? Рыбачит в океане или уехал на пару дней подальше от людей? Ещё дальше… А может, пришло его время? Океан или болезнь проглотили его?

Рой Вествилл всегда больше почитал свои снасти и рыб, чем себе подобных. Воображение рисовало трагичные картины, а вокруг не объявилось ни души, чтобы просветить меня, куда мог запропаститься хозяин рыбацкой хижины. На горизонте – ни лодки, ни силуэта, возвещающего о его скором прибытии. Слишком долго я ждала отца, чтобы снова безнадёжно погружаться в томливое ожидание.

Отец, я остановилась в коттедже «Лебединая заводь». Позвони мне. Софи

Черканув записку с набором цифр на вырванной странице в конце дневника, я насадила её на торчащий гвоздь в оконной раме у входа. Надеюсь, что местный ветер не унесёт её прочь. В любом случае, я могу попытать счастья завтра.

Выехав на дорогу, я пошла на обгон заходящего солнца и через какое-то время очутилась в городе. Пока что мне удалось посмотреть лишь природу, и вид деревянных домов в самом начале Нантакета отвлёк от мыслей об отце. Чем дальше я продвигалась по Плезант-стрит, тем чаще в окне мелькали коттеджи местных обитателей. Такие разные, непохожие один на одного, дома всё же кое-что объединяло – чувство спокойствия и уюта, ощущения, что ты прибыл домой.