Закон Моисея

Он снова рассмеялся, и я толкнула его локтем. Мне нравилось, что он проявлял интерес и выглядел расслабленно. Если бы только мне удалось затащить его в загон…

– Потому что клиент должен отождествлять себя с лошадью и сам повесить на нее ярлык. Если лошадь демонстрирует определенную модель поведения, с которой клиент должен себя проассоциировать, ты не захочешь, чтобы у него были какие-либо предубеждения по поводу ее пола или масти. Тогда его мнение о лошади будет основано на том, кого он хочет в ней видеть.

Я говорила прямо как моя мать и мысленно погладила себя по спинке за то, что мне удалось все правильно объяснить. Я выросла на рассказах об иппотерапии, но никогда не пробовала сама изложить ее суть.

– Бессмыслица какая-то.

– Ладно. Давай представим, что у тебя проблемы с матерью.

Взгляд Моисея так и кричал: «Даже не начинай!» Так что, естественно, я продолжила развивать тему:

– Представим, что ты на сеансе терапии и рассказываешь о своих чувствах к матери. И лошадь начинает демонстрировать определенный тип поведения, который внезапно объясняет твое поведение… или твоей матери. Если мы тебе с ходу скажем, что это жеребец по кличке Горди, ты не сможешь проассоциировать его со своей матерью. Во время терапии лошади будут кем угодно, кем клиент захочет их видеть.

– Значит, ты бы не хотела, чтобы я заметил, что та соловая лошадь с белой гривой и бронзовой шерсткой похожа на тебя и постоянно всем досаждает?

– Сакетт? – за него мне было обиднее, чем за себя. – Сакетт никому не досаждает! И это он, что лишь подтверждает мои слова о предубеждениях. Если бы ты знал, что это конь, а не кобыла, то не смог бы увидеть в нем Джорджию и наговорить гадостей. Сакетт умный! И когда ситуация накаляется, можешь даже не сомневаться: Сакетт окажется в самой гуще событий!

В моем голосе сквозили обиженные нотки, и я с пару секунд сердито прожигала Моисея взглядом, прежде чем самой перейти в атаку.

– А ты – точная копия Лакки!

Моисей старался сохранять каменное выражение лица, но я видела, что ему весело.

– Потому что он черный?

– Нет, тупица. Потому что он любит меня, но постоянно делает вид, что не хочет иметь со мной ничего общего! – парировала я.

Моисей подавился, и я хорошенько ударила его в живот, отчего он резко втянул воздух и схватил меня за руки.

– Значит, ты не хочешь, чтобы клиенты обращали внимание на окрас. Ты же знаешь, что это не в природе человека.

Моисей поднял мои руки над головой и всмотрелся в мое раскрасневшееся лицо. Удостоверившись, что я больше не буду драться, он ослабил хватку, снова посмотрел на лошадей и продолжил:

– Люди всегда говорят, что им плевать на цвет кожи. И я их понимаю. Но, возможно, вместо того чтобы не обращать на них внимание, нам нужно отмечать все цвета, всю палитру. Меня немного бесит, что мы должны игнорировать наши различия, хотя в них нет ничего плохого.

Я только и могла, что пялиться на него. Он был так прекрасен. И мне нравилось, когда он затрагивал со мной серьезные темы и пускался в философию. Нравилось до такой степени, что даже не хотелось ничего добавить к его словам. После нескольких долгих минут в молчании Моисей наконец посмотрел на меня и заметил мой взгляд.

– Мне нравится твоя кожа. Цвет твоих глаз. Я что, должен просто это игнорировать? – прошептал он, и мое сердце галопом промчалось по загону, перепрыгнуло через забор и счастливо вернулось ко мне.

– Тебе нравится моя кожа? – ошеломленно выдохнула я.

– Да, – признался Моисей и снова перевел взгляд на лошадей.

Это самое приятное, что он когда-либо мне говорил. Я довольно разлеглась на газоне, не желая нарушать этот момент.

– Если бы ты рисовал меня, то какие бы краски использовал?

– Коричневую, белую, золотую, розовую, персиковую, – Моисей вздохнул. – Пришлось бы экспериментировать.

– Ты меня нарисуешь? – Мне этого отчаянно хотелось.

– Нет, – снова вздохнул он.

– Почему?

Я пыталась не выдать своих раненых чувств.

– Мне легче рисовать образы из головы, чем то, что я вижу собственными глазами.

– Тогда… нарисуй меня по памяти, – я села и закрыла его глаза ладонями. – Зажмурься. Вот так. Теперь представь меня. Ага. Видишь? Я соловая, которая постоянно действует тебе на нервы.

Его губы изогнулись в улыбке, будто он хотел рассмеяться, но рук я не убрала.

– Нет, не открывай. Кисть уже у тебя. А вот и холст, – я подняла его ладонь к своему лицу. – Теперь рисуй.

Моисей опустил руку на колени, явно ведя внутреннюю борьбу. Я убрала ладони с его глаз, но он их не открывал. Затем он снова поднял руку и легонько провел сухой кисточкой по моему лицу.

– Что это было?

– Мой лоб.

– Какая сторона?

– Левая.

– А это?

– Щека.

– А это?

– Подбородок.

Мне было щекотно, но я не осмеливалась пошевелиться. Моисей обвел изгиб моего подбородка и провел прямую линию к шее. Я сглотнула, когда кисть скользнула по моему горлу к груди. У моей футболки был V-образный вырез, и Моисей, по-прежнему прижимая кисть к коже, остановился прямо над моим сердцем. Но глаза все так же не открывал.

– Если бы я рисовал тебя, мне понадобились бы все оттенки, – внезапно произнес он мечтательным голосом, будто не сомневался, что не сможет меня нарисовать… но очень хотел. – У тебя были бы алые губы, персиковая кожа и эбеновые глаза с фиолетовыми тенями. Твои волосы были бы прорежены золотыми, белыми и голубыми прядями, а кожа затенена карамельной и кремовой красками, с вкраплениями розового и коричного.

В процессе разговора он водил кистью в разные стороны, будто действительно мысленно рисовал меня. А затем вдруг остановился и открыл глаза. Мое дыхание замерло, и я попыталась незаметно выдохнуть. Но Моисей знал. Знал, какое воздействие оказали его слова. Он откинул кисть и встал, нарушая заклятие, наложенное его ласковыми мазками и нашептываемыми словами. А затем пошел в дом, бросив меня на газоне, но я могла поклясться, что слышала, как он пробормотал себе под нос:

– Я не могу нарисовать тебя, Джорджия… ты жива.

Глава 6. Моисей

Джорджия все никак от меня не отставала. Я всеми силами пытался ее отшить – мне были ни к чему ее попытки меня охомутать. Я собирался покинуть этот город, как только представится возможность, и Джорджия не входила в мои планы. Большую часть времени я обращался с ней как с дерьмом, но она просто отмахивалась от моих нападок и приходила за добавкой. Ее ничто не могло смутить и уж тем более отвадить от меня. Проблема заключалась в том, что мне нравилось с ней целоваться. Нравилось запускать пальцы в ее шелковистые волосы, нравилось, как она прижималась ко мне всем телом, требуя и неизменно получая мое внимание – каждый чертов раз.

А еще она смешила меня, хотя я не из тех, кого легко развеселить. Я ругался чаще, чем улыбался. В моей жизни попросту было мало веселого. Но Джорджии всегда удавалось поднять мне настроение. Довольно трудно оттолкнуть человека, когда ты с ним постоянно шутишь и целуешься. Вот она и не уходила.

Я думал, что после той ночи на родео, когда ее напугали и связали, у Джорджии поубавится спеси. Вот Терренс Андерсон, чье мнение о ней состояло из одной нецензурщины, определенно сбавил спесь, когда я прижал его через пару дней после фестиваля и объяснил, что мальчики, которые любит баловаться веревками, легко могут порезаться о ножик, которым любят баловаться мужчины. Откровенно говоря, я хорошо умел орудовать ножом – мог метнуть его и попасть прямо в цель с расстояния в двадцать шагов, – и исчерпывающе ему это растолковал. Я взял большой разделочный нож с кухни Пиби и оставил Терренсу царапину на щеке – прямо на том же месте, где кровоточила щека Джорджии.