Закон Моисея

Терренс твердил, что не нападал на нее. Но при этом его глаза подозрительно бегали. Даже если он этого не делал, он все равно был придурком, так что совесть меня не мучила. Я жалел лишь об одном: что мне вообще пришлось его припугнуть. Проблемы Джорджии меня не касались. Она была моей проблемой. Как сейчас, когда она решила помочь мне чинить забор, постоянно болтала, смешила меня и тем самым бесила.

– С тобой толку не будет. Скоро пойдет дождь, и я не успею закончить. Эта часть забора уже достала меня, а ты не помогаешь.

– Хнык, хнык, хнык, – Джорджия вздохнула. – Мы с тобой оба прекрасно знаем, что я мастер по починке заборов.

Я рассмеялся. Снова.

– Да ты в этом ужасна! Еще и перчатки забыла! И из-за того, что мне пришлось отдать тебе свои, мои руки теперь похожи на дикобразов от всех этих чертовых заноз. Говорю – от тебя помощи никакой.

– Так, Моисей, с меня хватит. Назови мне пять плюсов, – рявкнула Джорджия, как сержант, приказывающий отжаться.

– Пять плюсов?

– Пять плюсов этого дня. Пять положительных моментов, за которые ты благодарен жизни. Вперед.

Я угрюмо уставился на нее.

– Ладно, я начну. Это легко. Первые пять плюсов, которые приходят в голову: бекон, мокрые салфетки, Тим Макгро, тушь для ресниц и розмарин.

– Довольно странный набор, – заметил я.

– Ты сам говорил, что нужно искать красоту в мелочах. Как там звали того художника? Вермеер?

– Вермеер был не просто художником, а живописцем, – хмуро возразил я.

– Но он рисовал гвозди, пятна и трещины в стенах, верно?

Меня впечатлило, что она запомнила.

– Суть этой игры такая же – искать прекрасное в обыденном. Единственное правило – быть благодарным. Мама с папой постоянно ее используют. В нашем доме запрещено ныть, приемные дети быстро это усваивают. Как только ты начинаешь жалеть себя или ворчать, что твоя жизнь отстой, то немедленно должен назвать пять плюсов.

– Я могу назвать пять минусов, которые действуют мне на нервы, – я саркастично улыбнулся. – На первом месте мои перчатки, которые ты забрала. Далее следуют твои дурацкие списки и тот факт, что ты назвала Вермеера художником.

– Ты сам отдал мне перчатки! И да, игра раздражает, но в ней что-то есть. Она смещает акценты, пусть и всего на минуту. И пресекает твое нытье. У меня была младшая приемная сестра, которая всегда называла одни и те же плюсы. Туалетная бумага, спагетти в томатном соусе, шнурки, лампочки и храп ее матери. Когда она пришла к нам, у нее были с собой только шлепанцы. Мы купили ей кроссовки со светящимися зелеными шнурками и розовыми сердечками. Она постоянно ходила в них и смотрела на шнурки.

– Ей нравился храп ее матери?

– Он значил, что ее мать все еще жива.

Мне стало немного дурно. Дети по всему миру терпят слишком много дерьма от тех, кто должен заботиться о них больше всех. А затем эти дети взрослеют, и все повторяется. Наверное, в моем случае тоже так будет, если у меня когда-нибудь появятся дети. Тем больше причин их не заводить. Пока я размышлял о тленности человечества, Джорджия продолжила:

– Мама предлагает детям назвать ей пять вещей, которые их беспокоят, о которых им нужно выговориться. Перечисляя, они загибают пальцы. – Джорджия взяла мою ладонь и продемонстрировала: – Например, «Я устал». «Я скучаю по маме». «Я не хочу здесь находиться». «Не хочу идти в школу». «Мне страшно». Да что угодно. Затем, выразив свои негативные чувства, они зажимают кулак и выбрасывают их. – Она сжала мои пальцы в кулак и показала движение, выбрасывая воображаемый комок жалоб. – После этого они должны назвать пять плюсов. Это помогает им перестроить свое мышление и напоминает, что, даже когда жизнь кажется отстойной, она не всегда такая.

Джорджия выжидающе посмотрела на меня, по-прежнему держа мою руку. Я уставился в ответ.

– Давай же, Моисей. Пять плюсов. Начинай.

– Не могу, – отрезал я.

– Конечно же, можешь. Я могу назвать их за тебя, но это так не работает. Ты должен испытывать благодарность.

– Ладно, назови пять плюсов за меня, – огрызнулся я, убирая руку из ее хватки. – Думаешь, ты так хорошо меня знаешь?

Мой голос оставался спокойным, но кожу покалывало от злости, которую я никак не мог подавить. Джорджия Шеперд считала, что разгадала тайну жизни, но она пережила слишком мало страданий, чтобы хоть сколько-то в ней разбираться.

Джорджия упрямо схватила меня за руку и ласково поцеловала каждый мой палец, перечисляя плюсы:

– Глаза Джорджии. Волосы Джорджии. Улыбка Джорджии. Характер Джорджии. Поцелуи Джорджии, – она похлопала ресничками. – Видишь? Безусловные плюсы для Моисея.

С этим было не поспорить. Все эти пункты определенно можно было отнести к плюсам.

– Ну что, довольна собой? – я покачал головой и невольно улыбнулся.

Мои пальцы покалывало от ее поцелуев, и мне хотелось, чтобы она продолжила. Каким-то образом Джорджия это знала. Она вновь прижала мою ладонь к своим губам.

– А вот мои, – она поцеловала мой мизинец. – Глаза Моисея. – Перешла к безымянному пальцу. – Улыбка Моисея. – Затем к среднему. – Смех Моисея. – Ее губы были такими мягкими. – Картины Моисея. – Дойдя до большого пальца, она ласково прижалась к подушечке. – Поцелуи Моисея.

И тогда Джорджия поцеловала мою ладонь.

– Вот такие мои пять плюсов на сегодня. Такими же они были вчера, будут завтра и послезавтра, пока твои поцелуи мне не наскучат. И тогда мы придумаем что-нибудь поинтереснее.

Джорджия

Все на него пялились. Даже несмотря на то, что шла только вторая неделя учебного года и Моисей был новеньким, все его знали. Точнее, о нем. Для начала, он был черным, а в маленькой школе с преимущественно белыми детьми это бросалось в глаза. К тому же он был красивым. Но мы не поэтому пялились. Моисей пришел в кабинет английской литературы и рисовал на доске, хотя по расписанию у него был другой урок. Вернувшись с большой перемены, мы обнаружили на двух больших досках рисунок, подобных которому не видел ни один из учеников. Ну, кроме меня. Я хорошо знала, на что способен Моисей.

Он внезапно замер, будто разрывался между желанием завершить свой шедевр и сбежать из кабинета. А затем пришла мисс Мюррей, и второй вариант самоисключился. На его смуглой щеке остался черный мазок, ладони тоже были испачканы, как если бы он тушевал ими эротическую картину за его спиной. Моисей смущенно переминался с ноги на ногу, его округленные золотистые глаза забегали, как у загнанного в угол зверька. А его определенно загнали в угол. Мисс Мюррей застыла в дверном проеме и не сводила взгляда с доски. Посмотрев на нее, чтобы оценить, ждет ли Моисея выговор или, того хуже, исключение из школы, я заметила, что по щекам учительницы текут слезы, и она изумленно прикрывала руками рот. Довольно странная реакция.

Мисс Мюррей тяжело было заставить прослезиться. Обычно она вела себя строго и сдержанно. Как любой хороший учитель, она не кричала и не поддавалась эмоциям, когда ученики проявляли неуважение или портачили, что я очень ценила. Школа и без учительской драмы была настоящим сумасшедшим домом. Если мисс Мюррей была чем-то недовольна, как правило, она просто уничтожала нас взглядом и заваливала домашней работой. Но не плакала.

Плохи дела. Очевидно, Моисей тоже это понимал, поскольку он уронил маркер и отошел, вертя головой из стороны в сторону, будто пытался найти пути к отступлению.

– Что это вообще такое? – спросил Чарли Морган. Он никогда не умел держать язык за зубами. Обычно меня бесила его болтливость, но сейчас я была ему признательна. Меня тоже это интересовало. Чарли показал на доску. – Это водопад?

Когда Моисей не ответил, он продолжил:

– А за водопадом… это люди, верно? – Чарли рассмеялся. – Они целуются! И, по-моему, на них нет одежды.

Некоторые мои одноклассники посмеялись, но наши взгляды были прикованы к воде, стекающей со скал по бокам от пары, которая почти скрылась за серебристым потоком. Если прищуриться, размывая границы черных очертаний на неромантичной белой доске, я почти могла представить, что картина реальна, что люди за водопадом живут и дышат, что они действительно целуются, а мы всматриваемся в брызги, наблюдая за их интимной встречей. И да, они определенно были голыми. Мои щеки зарделись, и я отвернулась. От рисунка Моисея мне стало неуютно в собственной шкуре, мое тело изнывало от желания, которое всегда пробуждалось в его присутствии. Это натолкнуло меня на мысли о той ночи в водонапорной башне: о наших поцелуях и жаре в моем животе, который не исчез даже после того, как мы попрощались.

– Это ты нарисовал? – спросил кто-то позади меня. По голосу было похоже на Кирстен, но я не стала поворачиваться и проверять. – Очень красиво. Ты замечательный художник.

– Класс, тихо! – Мисс Мюррей вновь обрела голос, хотя он дрожал, будто она все еще плакала. – Пожалуйста, выйдите из кабинета. Вместе с вещами. Поработайте пока над эссе, которое я задала вам на пятницу. Моисей, а ты останься.

Работа над эссе интриговала меня в разы меньше, чем причина, по которой мисс Мюррей прослезилась от вида обнаженных людей на доске, нарисованных не кем иным, как самим Моисеем Райтом – моим Моисеем. Который по совместительству был самым странным человеком из всех, кого я встречала. В любом случае отмена урока лучше, чем получить выволочку, да и выбора у меня не было. Мы все неохотно встали и начали выходить за дверь. Я шла последней и встретилась взглядом с Моисеем, прежде чем закрыть ее за собой. Он выглядел так, будто хотел позвать меня, объясниться. Но затем дверь захлопнулась, и я оказалась по другую сторону. И все же мне показалось, что я услышала, как мисс Мюррей задала Моисею очень странный вопрос:

– Откуда? Откуда ты знаешь о Рэе?

Джорджия