Сочинения

– Отлично, отлично, – сказала Нана. – Постарайтесь усесться.

– Послушай, Кларисса, подвинься немного. Вы там сидите, очень просторно. Потеснитесь-ка немножко.

Потеснились еще. Фукармону и Луизэ удалось кое-как захватить себе краюшек стола, но другу пришлось стоять на шаг от своего прибора. Есть он должен был, протягивая руку между плечами своих соседей. Лакеи уносили тарелки после супа; сосиски из кроличьего мяса, лазанки пармезаном передавались из рук в руки. Борднав взбудоражил весь стол, рассказав, что он думал было привезти с собой Прюльера, Фонтана и старого Боска. Нана с достоинством подняла головку и сухо объявила, что она бы их с особенным удовольствием приняла. Если бы ей хотелось видеть у себя своих товарищей, то могла бы пригласить их. Нет, нет, ей не нужно актеров. Старик Боск был всегда пьян; Прюльер чересчур любит хвастать; что же до Фонтана то он был невыносим в обществе, своим криком и своей глупостью. К тому же, видите-ли, актеры всегда чувствуют себя не по себе в обществе «этих господь».

– Да, да, вы правы, – объявил Миньон.

За столом эти господа, во фраках и белых галстуках, выглядели очень прилично со своими бледными лицами, которым усталость придавала еще больше благородства. Старик с белой бородой отличался медлительными, важными манерами и тонкой улыбкой, точно он председательствовал на конгрессе дипломатов. Вандевр, изысканно любезный со своими соседями, казалось, сидел на ужине у графини Мюффа. Еще утром Нана говорила тетке: что касается мужчин, то лучших нельзя было добыть – все-либо благородные, либо богатые, – одним словом, шик. Дамы тоже держались очень хорошо. Некоторые – Бланш, Лео Горн, Луиза Виолен были декольтированы; только одна Гага показывала немножко больше, чем нужно, тем более, что в ее возрасте было бы лучше не показывать вовсе ничего. Теперь, когда все уже разместились, смех и шутки вдруг прекратились. Жорж подумал, что в Орлеане, у Буржуа, обеды бывали веселее. Никаких разговоров почти не было; мужчины, незнакомые друг с другом, смотрели один на другого; дамы сидели смирно. Жорж был крайне удивлен – он находил их ужасными недотрогами и ожидал, что все так и начнут целоваться.

Подали releve – рейнского карда a la Шамбор и козий задок a l'anglaise, когда Бланш. громко сказала:

– Люси, моя милая, я встретила в воскресенье вашего Оливье. Как он вырос!

– Еще бы! ему восемнадцать лет, – отвечала Люси, – это меня не особенно молодит… Вчера он снова уехал в свое училище.

Сын ее Оливье, о котором она говорила с гордостью, учился в морском училище. Заговорили о детях. Все дамы растрогались. Нана рассказала про свою великую радость: ее маленький Люизе, живет теперь у тетки, которая приводит его к ней каждый день в одиннадцать часов; она берет его к себе в кровать, где он играет с Лулу, ее котенком. Просто можно помереть со смеху, глядя, как они оба катаются по кровати и забиваются в самую глубину под одеяло. О, никто не поверит, какой Люизе пройдоха!

– А у меня вчера вот так был денек! – рассказала, в свою очередь, Роза Миньон. – Представьте себе, поехала я за Карлом и Анри в их пансион, пристали, чтоб непременно я повезла их в театр. Прыгают, хлопают своими Маленькими ручонками. «Мы увидим, как мама играет, мы увидим, как мама играет»! – подняли такой шум, такой гвалт, что хоть святых выноси.

Миньон снисходительно улыбался, причем глаза его сияли отеческой нежностью.

– А во время представления, – докончил он, – они были такие потешные, сидят серьезные, точно большие, не спускают глаз с Розы, спрашивают: зачем это у мамы голые ноги…

Все расхохотались. Миньон, отеческая гордость которого была польщена, торжествовал. Он боготворил своих детей и заботился только об одном – увеличить их наследство, управляя со строгостью самого верного приказчика деньгами, добываемыми игрой жены в театре и иным способом. Когда он женился на ней, будучи капельмейстером в кафе шантан, где она пела, они любили друг друга страстно. Теперь же они оставались хорошими приятелями. Это было у них дело решенное. Она добывала все, что только могла своим талантом и красотою, он же бросил свою скрипку и весь посвятил себя заботе об ее успехе, как артистки и женщины. Трудно было найти такую дружную и буржуазную парочку.

– Сколько лет старшему? – спросил Вандевр.

– Анри девять лет, – отвечал Миньон. – О, какой он молодец!

Затем, Миньон стал подшучивать над Стейнером, не любившим детей, уверяя его со спокойной самоуверенностью, что если б у него они были, он не тратил бы так глупо своих денег. Он разговаривал с банкиром через плечо Бланш, следя, не ведутся ли шуры-муры у них с Нана. Но в последней время Роза и Фошри, болтавшие, очень близко придвинувшись друг к другу и хихикая, развлекали его. Неужели Роза способна тратить время на такие глупости? В таком случае, они, пожалуй, покорятся. Проворными руками, сверкая алмазом на мизинце, он дорезывал филей козули, нагибая свои широкие плечи.

Тем временем разговор о детях продолжался. Ла-Фалуаз, волнуемый соседством Гага, спрашивал ее, как здоровье ее дочери, которую он имел удовольствие видеть вместе с ней в Varietes. Лили здорова, но только она еще такое дитя! Он изумился, узнав, что Лили пошел девятнадцатый год. Гага, в его глазах, стала от этого еще импозантнее. Он спросил ее, отчего она не привела с собой Лили.

– О, ни за что, ни за что! – отвечала она щепетильным тоном. – Всего три месяца, как она заставила меня взять ее из монастыря. Я хотела тотчас же выдать ее замуж, но Лили так меня любит. Пришлось взять ее к себе, увы, совсем против моего желания.

Говоря о браке дочери, она моргала своими красными веками без ресниц. Если в ее года ей не удалось сколотить капитальца, хотя она работает, как вол, и до сих пор у нее бывают мужчины, в особенности очень молоденькие, которым она годилась бы в матери, то значит хороший брак гораздо выгоднее. Она наклонилась к Ла-Фалуаз, который покраснел под тяжестью ее огромного набеленного плеча.

– Вы знаете, – пробормотала она, – если Лили пойдет по той же дороге, вина будет не моя… Но молодые всегда так глупы!

Началось большое движение вокруг стола: лакеи убирали releves и подавали entrees – пулярки а lа марешаль, камбалу под соленым соусом, ломтики жирной печенки. Дворецкий, разливавший до сих пор Мерсо, подал теперь Шато Лазурь и Леовиль.

Во время всей этой суетни Жорж, удивление которого с каждой минутой увеличивалось все более и более, спросил Дагенэ, неужели у этих дам так-таки у всех дети? Посмеявшись над его наивностью, Дагенэ сообщил ему кое-какие подробности. Люси Стюарт была дочерью англичанина, служившего подмазчиком колес на Северной станции, тридцати девяти лет, голова лошадиная, но очень красивая, страдает чахоткой, но все жива. Самая шикозная из всех этих дам, Каролина Геке – три князя и один герцог – родилась в Бордо. Отец ее, мелкий чиновник, умер со стыда, но мать, очень умная женщина, сначала прокляла ее, а потом помирилась, решив спасти хоть ее состояние. Каролина была двадцатипятилетняя девушка, – немного холодная, считавшаяся одной из красивейших женщин, которыми можно было обладать за определенную и неизменную плату. Маменька, женщина высшей степени аккуратная, вела строгую отчетность, записывая в книги приход и расход, управляя всем домом из своей тесной квартирки в улице Франсуа I, где у нее была устроена швейная мастерская. Что до Бланш-де-Сиври, настоящее имя которой Жакелина Бодю, то она была родом из одной деревни близ Амиена; роскошная красавица, глупая и лгунья, выдающая себя за внучку генерала и скрывающая свои тридцать два года; очень ценимая русскими за свою полноту. Затем, вкратце, Дагенэ перебрал прочих дам: Клариссу Беню, привезенную в качестве горничной из Сент-Обена-на-Море дамой, муж которой «пустил ее в ход»; Симонну Каброш, дочь мебельного торговца из предместья Сент-Антуана, воспитывавшуюся в благородном пансионе и готовившуюся быть учительницей; Марию Блонд, Луизу Виолен, Лео Горн, всех, вскормленных на парижской мостовой, кроме Татаны Нэнэ, которая до двадцати лет ходила замарашкой и пасла коров в Шампаньи. Жорж слушал, изумленный и возбужденный этой цинической переборкой, которую так беззастенчиво производил ему на ухо Дагенэ, приправляя свой рассказ самыми крупными сальностями. А тем временем за их спинами лакеи почтительно повторяли.

– Пулярды a la марешаль, камбала под соленым соусом…

– Милый мой, – тоном ментора говорил ему Дагенэ, – не берите рыбы, это никуда не годится в такой час, и пейте один леовиль – от него не так хмелеешь.

Начинало становиться жарко от канделябр, от горячих, блюд, от тридцати восьми человек, жавшихся у стола. Лакеи, забывшись, бегали по неубранным коврам салона, пачкая их салом. Но ужин не становился веселее. Дамы пощипывали мясо, оставляя почти все нетронутым. Татана Нэнэ одна ела все в обе щеки. В такой поздний час ночи мог быть только нервный аппетит, капризы испорченных желудков. Белобородый старик, сидевший рядом с Нана, отказывался от всего; он взял только ложку супу, и сидя пред своей пустой тарелкой, смотрел. Исподтишка начинали позевывать. От времени до времени у некоторых слипались глаза, лица принимали землистый цвет. Можно было околеть со скуки, по выражению Вандевра. Чтобы быть веселыми, подобные ужины должны быть «распущенными». Если же они устраивались чинно, «по благородному», то лучше уж было ехать в большой свет, где не скучнее. Посмотрим, что будет после шампанского. Если б не Борднав, который горланил без умолку, все, кажется, заснули бы. Этот скот Борднав, вытянув свою ногу, заставлял обеих соседок прислуживать себе, как султан. Люси и Роза были заняты только им одним, они поили, кормили, нежили и холили его, что не мешало ему жаловаться на свою судьбу.

– Кто мне порежет говядину?.. Я сам не могу, стол за версту.

От времени до времени Симонна вставала и, стоя за его креслом, резала ему хлеб или мясо. Все дамы следили, чтоб он ни в чем не терпел недостатка, торопили лакеев, пичкали его до отвалу. Когда раз Симонна вытерла ему губы салфеткой, пока Роза и Люси меняли ему прибор, он, наконец, нашел это очень милым и выразил свое удовольствие.

– Ну, вот, так и следует, моя милая… Женщина только для этого и создана.

Гости немножко оживились, разговор сделался общим. Кончали мандариновый сорбет. Подали жаркое филе с трюфелями и холодное галантир из цесарок. Нана, недовольная тем, что гости ее сидят, повесив нос, начала говорить громко.

– Вы знаете, господа, что герцог шотландский уже абонировал для себя ложу в авансцене, чтобы видеть белокурую Бенеру, когда он приедет на выставку?

– Надеюсь, что все государи перебывают у нас, – сказал Борднав.

– В воскресенье ждут персидского шаха, – сказала Роза Миньон.

Тогда Люси Стюарт заговорила об алмазах шаха. Говорят, у него камзол весь из бриллиантов, настоящее чудо, движущаяся звезда, стоимостью в сотни миллионов. Дамы, бледные, с глазами, разгоревшимися от жадности, вытягивали щей.

– А я видела германского императора, – вдруг воскликнула маленькая Мария Блонд, – в прошлом году, в Баден-Бадене. Он всегда гулял с графом Бисмарком.

– Ах, Бисмарк! – прервала ее Симонна, – я его знаю… премилый человек.

– Это самое я говорил вчера, только никто не хотел мне верить, – сказал Вандевр.

Как и у графини Сабины, завязался длинный разговор о Бисмарке. Вандевр повторял те же фразы. Была минута, когда могло показаться, что сидят в салоне графини Мюффа, одни только дамы переменились. Разговор перешел к музыке. Нечаянно Фукармон упомянул о пострижении, составлявшем тогда предмет разговоров всего Парижа, и Нана же послала узнать все подробности относительно m-me Фужере. О, бедняжка, так-таки похоронит себя живьем! Впрочем, раз у нее призвание…. Дамы были все очень тронуты. Жорж, которому наскучило слушать все это, во второй раз, стал расспрашивать Дагенэ относительно интимных привычек Нана. Но в это время разговор опять роковым образом перешел к Бисмарку. Татана Нэнэ, наклонившись к уху Лабордэта, спросила его, кто такой этот, совершенно ей неизвестный. Бисмарк. Лабордэт, совершенно серьезно, стал рассказывать ей ужасные истории. Этот Бисмарк ест сырое мясо; завидев около своей берлоги женщину, он взваливает ее на спину и тащит к себе; таким образом, в сорок лет у него было уже тридцать два ребенка.

– В сорок лет, тридцать два ребенка? – воскликнула Татана Нэнэ, пораженная и вполне поверившая всему.

Все расхохотались; тогда она поняла, что над ней потешаются.

– Как вам не стыдно! – пробормотала она. – Почем я знаю, говорите ли вы серьезно или шутите?

Что касается Гага, то она оставалась все время при мечтах о выставке. Как и все дамы, она радовалась и готовилась. Отличное время: провинция и вся Европа нагрянут в Париж. Может быть, после выставки, если дела ее пойдут хорошо, ей можно будет удалиться в Жюванси, в маленький домик, который давно высматривала.

– Что будешь делать? – говорила она Ла-Фалуазу, – никакого проку… Если б еще тебя любили…

Гага становилась нежной, потому что почувствовала, как колено молодого человека прижималось к ее ноге. Он был красен, как рак. Она, не переставая сюсюкать, взвешивала его на глазомер. Птица не высокого полета; но она не была разборчивой. Ла-Фалуаз получил ее адрес.

– Смотрите, – шепнул Вандевр Каролине, – кажется, Гага подтибрила у вас Гектора.

– О, плевать мне! – отвечала актриса. – Этот мальчишка глуп, как пробка… Я уже три раза выгоняла его вон. Знаете, когда мальчуганы начинают бегать по старухам, меня воротит.

Она остановилась, чтобы легким знаком указать на Бланш, которая с самого начала обеда сидела, наклонившись, в самом неудобном положении, поводя шеей и стараясь всеми силами показать свои плечи белобородому старику, сидевшему через три человека от нее.

– Смотрите в оба, – сказала она, – вас тоже хотят бросить, мой милый.

По лицу Вандевра скользнула лукавая улыбка, сопровождавшаяся беззаботным жестом. Уж, конечно, не он помешает успеху этой бедной Бланш. Представление, которое давал всей публике Стейнер, интересовало ее гораздо больше. Банкир был известен всем своим пламенным сердцем. Этот ужасный немецкий жид, этот делец, ворочавший миллионами, становился круглым дураком, влюбившись в женщину. Влюблялся же он во всех, без исключения. Как только появлялась на подмостках мало-мальски смазливая женщина, он уже покупал ее за какую бы то ни было цену. Два раза его неистовое женолюбие разоряло его, Женщины, по выражению Вандевра, наказывали его за его грабительства, отнимая у него награбленное. Обширная спекуляция на гасконские солеварни возвратила ему все его значение на бирже и, в течение шести недель, Миньоны «поели много соли». Но уже держали пари, сто не Миньонам достанется доесть ее до конца. Нана сверкала своими белыми зубками. Стейнер снова втюрился, и на этот раз так плотно, что, сидя рядом с Нана, он казался совершенно уничтоженным: ел без всякого аппетита, распустив нижнюю губу, лицо его было все в красных пятнах. Ей стоило только назначить сумму. Но Нана не торопилась, играя им, хохоча над самым его волосатым ухом, забавляясь его лихорадочным волнением. Она всегда умеет уладить это дело, если дурак граф де-Мюффа окончательно вздумает разыгрывать Иосифа.

– Леовиль или шантильи? – пробормотал лакей, просовывая голову между Стейнером и Нана как раз в то время, когда тот что-то нашептывал молодой женщине.

– А? что? – пролепетал банкир, ничего не понимая. – Чего хотите! Мне все равно.