Сочинения

– А что? у вас на лад идет?

– Что такое? – спросил Фошри, делая вид, что не понял…

– Она пожелала благодарить меня за мою статью, и по этому поводу была у меня.

– Да, да… Ваш брат счастлив. Вас награждают… Кстати, кто платит завтра?

Журналист развел руками, как бы поясняя, что это неизвестно. Вандевр призвал Стейнера, чтоб тот поддержал его защиту в пользу Бисмарка. Г-жа де-Жанкуа была почти убеждена. Она закончила, говоря:

– Он произвел на меня неприятное впечатление… Я нахожу, что у него злое лицо… Но я верю, что он умен. Это объясняет его успех.

– Несомненно, – проговорил Стейнер, – он родом из Кельна; такое мнение о герое Садовой было ему приятно.

Однако Ла-Фалуаз допрашивал своего кузена, преследуя его вопросами:

– Так завтра ужин у какой-то женщины?.. У кого? Скажи, у кого?

Фошри сделал знак, что их слушает, – надо было соблюдать приличие. В это время дверь отворилась и вошла старая дама в сопровождении молодого человека; в нем журналист узнал того самого школьника, который, на первом представлении «Белокурой Венеры», произнес знаменитое «шикарно», о котором еще говорили в обществе. Появление этой дамы привело в движение весь салон. Графиня Сабина быстро встала ей на встречу, взяв ее за обе руки и называя ее дорогой г-жей Гюгон, – она относилась к ней с большою нежностью. Видя, что кузен с любопытством следит за этой сценой, Ла-Фалуаз, в коротких словах, объяснил ему дело: г-жа Гюгон, вдова нотариуса, жила в своем поместье Фондет, близ Орлеана; во время своего приезда в Париж, она останавливалась в своем доме, на улице Ришелье; в настоящее время она приехала в Париж, чтоб поместить и устроить своего младшего сына, поступившего в университет для изучения прав. Г-жа Гюгон была подругой маркизы де-Шуар; графиня родилась при ней и часто, в детстве, гостила у нее по целым месяцам. Старушка относилась к графине, как к своей дочери.

– Я привезла к тебе Жоржа, – говорила г-жа Гюгон. – Не правда ли, как он вырос?

Молодой человек с голубыми глазами и светлыми, вьющимися волосами, имел вид девушки переодетой в мальчика. Он поклонился довольно свободно графине, напомнив ей, как они играли вместе в волан, два года тому назад.

– А, что, Филиппа нет в Париже? – спросил Мюффа г-жу Гюгон о ее старшем сыне.

– Нет, – отвечала она. – Он все еще в Версале.

Она сидела и говорила с гордостью об этом сыне, который, окончил первым курс в St. Cyr и с 24 лет был произведен в капитаны, после похода в Италию. Все присутствовавшие дамы окружали ее с почтением. Разговор продолжался в любезном и мягком тоне.

Фошри, при виде г-жи Гюгон, с ее седыми волосами, обрамлявшими ее лицо, освещенное ласковой улыбкой, сознавал, что было смешно, хотя бы на минуту, подозревать графиню Сабина.

Однако Фошри обратил внимание на мягкое кресло, покрытое красным шелком, на котором сидела графиня. Он находил в нем отсутствие вкуса, нарушающее гармонию старинного салона. Можно было сказать сразу, что это кресло сладострастной неги не было выдумкой графа. Казалось, что это был первый опыт, начало желания и наслаждения. Фошри сидел в раздумье, припоминая неопределенный намек, сделанный ему, однажды, вечером, в ресторане. Он старался проникнуть в дом Мюффа, побуждаемый чувственным любопытством, так как полковник из Мексики не вернется, кто знает? Надо обождать. Это, конечно, глупость; но мысль не покидала его; он говорил себе, что это было бы смешно. Действительно, мягкое кресло с откинутой спинкой – очень пышно. Любопытная вещь – это кресло.

– Ну что же? идем? – спросил Ла-Фалуаз, надеясь узнать на улице имя женщины, у которой будет ужин.

– Сию минуту, – отвечал Фошри.

Но он не спешил, под предлогом приглашения, которое ему поручили сделать, и для которого надо было ждать удобной минуты.

Теперь среди дам зашел разговор о каком-то пострижении, церемонии очень трогательной, о которой много говорили в парижских салонах за последние дни. Старшая дочь маркиза Фужера поступила в кармелитский монастырь по призванию. Г-жа Шантеро, дальняя родственница Фужерэ, рассказывала, что баронесса на другой день слегла в постель от огорчения. Это не удивляло г-жу Жонкуа; она была тоже приглашена на эту церемонию, но предпочла остаться дома, зная вперед, что сильные впечатления вредно действуют на ее здоровье.

– У меня было очень хорошее место во время церемонии, – проговорила Леонида. – Меня это очень занимало… О, это на меня произвело такое впечатление!

Г-жа Гюгон сожалела о бедной матери – Какое горе потерять дочь.

– Меня упрекают отчасти в набожности, заметила она со спокойной откровенностью; это не мешает мне находить жестокими детей, которые решаются на подобное самоубийство… Если б у меня была дочь, я бы никогда не согласилась, чтоб она себя заживо похоронила.

– Да, это ужасно, проговорила графиня с легкой дрожью, прижавшись в угол своего кресла, ближе к огню.

Затем, дамы принялись рассуждать, они говорили вполголоса, прерывая разговор легким смехом. Две лампы на камине, покрытые розовым кружевом, слабо освещали их; на столах, в отдалении, горели еще три лампы, распространяя в салоне мягкую полутень.

Стейнер скучал. Он рассказывал Фошри похождения маленькой г-жи Шезель, называя ее прямо Леонидой; «она плутовка», – прибавил он вполголоса. Фошри рассматривал ее в то время как она сидела на краю кресла, в длинном голубом атласном платье, тонкая и смелая, как мальчик; ему почему-то, показалось странным видеть ее в этом салоне. У Каролины Эке, где домом управляла мать, гостья держала себя строже. Это могло служить сюжетом для статьи. Странный народ эти парижане. Лучшие салоны не всегда застрахованы от вторжений. Молчаливый Теофиль Венэ, ограничивался тем, что, улыбаясь, показывал ряд скверных зубов; далее, люди зрелого возраста, в роде Шантеро и Жонкуа, и несколько старичков, сидевших неподвижно в углу, все эти господа и госпожи перешли по завещанию от умершей графини. Граф Мюффа приглашал должностных лиц, с приличным видом, необходимым для служащих в Тюльери; сюда принадлежал начальник бюро, сидевший один среди комнаты, с бритым лицом и потухшими глазами, в таком тесном платье, что боялся тронуться с места. Почти все молодые люди и несколько лиц с важным видом были со стороны марки – за де-Шуара, который поддерживал сношения с легитимистами, хотя и поступил в государственный совет. Оставались Леонида Шезель и Стейнер, лица загадочные, среди которых резко выдавалась г-жа Гюгон, со своей любезной веселостью доброй старушки; Фошри пригласил этих лиц к группе гостей графини Сабины.

– В другой раз, – продолжал Стейнер, – Леонида пригласила своего тенора в Монтобан. Она жила в то время в своем замке Борекель, в двух милях оттуда, и приезжала каждый день в коляске с двумя лошадями для того, чтобы его видеть в гостинице «Lion d’Or», где он остановился. Коляска ожидала по целым часам у подъезда, и народ собирался вокруг экипажа и глазел на лошадей.

Наступило молчание; несколько торжественных секунд прошло в старинном салоне. Двое молодых людей живо рассуждали о чем-то шепотом; но они тоже замолкли; раздавались только шаги графа Мюффа, который прошел через комнату и сел возле г-жи Шантеро. Казалось, лампы горели слабо, огонь потухал; мрачная тень ложилась на старых друзей дома в креслах, которые они занимали более двадцати лет. Среди этого молчания часто, как бы, чувствовалось присутствие матери графа, с ее леденящим видом. Графиня Сабина продолжала:

– Одним словом, ходили слухи… Говорят, что молодой человек умер, и этим объясняют пострижение молодой девушки. Впрочем, говорят, что г. Фужерэ никогда бы не согласился на эту свадьбу.

– Мало ли что говорят! – воскликнула рассеянно Леонида. Она засмеялась, не желая продолжат разговор. Сабина тоже засмеялась и поднесла платок к своим губам. Звук этого смеха среди торжественной обстановки салона поразил Фошри; этот смех звенел как хрусталь, разлетевшийся вдребезги. Несомненно, в этом звуке слышалось что-то надтреснутое. Все заговорили разом; г-жа Жонкуа отрицала; г-жа Шантеро знала, что предполагалась свадьба, но что дело на этом остановилось; мужчины тоже вмешались в разговор. На минуту произошло общее смешение различных мнений и элементов салона; бонапартисты, смешавшись с легитимистами и светскими скептиками, говорили все разом и не щадили друг друга. Эстель позвонила, чтобы подложили дров в камин; лакей поправил лампы; казалось, все оживились. Фошри самодовольно улыбался. Графиня казалась ему очень красивой со своим загадочным знаком на лице, точно таким же, как у Нана. Необходимо проследить это дело.

Он вдыхал воздух салона и повторял, что непременно где-нибудь да есть трещина.

– Черт возьми! – проговорил сквозь зубы Вандевр, – они остаются невестами Бога, когда не могут выйти замуж за своих кузенов. Впрочем, этот вопрос ему надоел, и он подошел к Фошри.

– Видели ли вы когда-нибудь, чтобы женщина, которую любят, поступила в монахини?

Не дождавшись ответа, он продолжал, понизив голос:

– Скажите, сколько нас будет завтра?.. Будут, вероятно, Миньон, Стейнер, вы, Бланш и я… Кто еще?

– Вероятно, Каролина… Симона… Гай… Наверно нельзя знать? В таких случаях думаешь видеть двадцать, а встречаешь сорок.

Вандевр, рассматривая дам, быстро переменил разговор!

– Она, должно быть, была недурна, эта Мединь Жонкуа, лет пятнадцать тому назад… Бедная Эстель еще более вытянулась. Настоящая доска.

Но, остановившись, он вернулся к вопросу о завтрашнем ужине.

– Что неприятно во всем этом, так это то, что видишь все одних и тех же женщин… Надо бы чего-нибудь нового… Постарайтесь придумать, кого бы пригласить… Вот у меня счастливая мысль! Я попрошу этого толстяка привести на ужин ту даму, с которой он был в тот раз в Варьете.

Он говорил о начальнике бюро, дремавшем посреди салона. Фошри было интересно следить за его переговорами. Вандевр сел возле толстого господина, который сохранял свою важность. Оба, по-видимому, солидно обсуждали общеинтересный вопрос о том, какое чувство побуждало молодую девушку поступить в монастырь. Затем, молодой граф вернулся, говоря:

– Нет, это невозможно. Он говорит, что она держит себя строго. Она не согласится… Я готов, однако, поспорить, что видел ее у Лауры.

– Как! Вы бываете у Лауры? – пробормотал Фошри, смеясь. – Вы бываете в таких местах… Я думал, что только наш брат…

– Эх, голубчик, надо же все видеть.

Они стали пересмеиваться, вспоминая подробности обедов в улице Мортир, где толстая Лаура Пьедефер за три франка угощала кокоток. Хорошая яма, нечего сказать! Все кокотки нежно целовались с Лаурой.

В эту минуту графиня на них посмотрела, подхватив какое-то слово налету, и они отступили несколько шагов, смеясь и подразнивая друг друга. Они не заметили, что возле них стоял Жорж Гюгон, слушая их и краснея до ушей. Этот младенец стыдился и восхищался в одно время. С тех пор, как он вошел в этот салон, он все время вертелся возле г-жи Шезель, единственной женщины, которая, по его мнению, была шикарна. В тоже время мысль о ней не покидала его.

Вчера я отправилась сделать несколько визитов, говорила г-жа Гюгон. Жорж сопровождал меня… Поездка в Париж теперь для меня целое событие. Я, как будто, теряюсь… Вечером Жорж пошел со мною в театр. Мы пошли в Варьете, где я не бывала более десяти лет. Мой сын обожает музыку… Меня это нисколько не забавляло, но он был так счастлив!.. В последнее время дают такие странные пьесы. Признаться, музыка никогда меня не увлекала.

– Как! вы не любите музыку? – воскликнула г-жа Жонкуа, поднимая глаза к небу. – Можно ли не любить музыки?

Вы приходили в изумление. Однако никто не сказал ни слова об этой пьесе, сыгранной в Варьете и из которой добродушная г-жа Гюгон ничего не поняла; дамы видели ее, но молчали. Тотчас же перешли к чувству, к утонченной и восторженной оценке великих композиторов. Г-жа Жонкуа одобряла только Вебера; г-жа Шантеро была на стороне итальянцев. Дамы говорили мягким и нежным голосом, сопровождая свои доводы глубокими вздохами. Граф, Мюффа слушал их, не высказываясь. Можно было думать, что перед камином идет богослужение, сопровождаемое пением хвалебных гимнов, как в часовне.