Доктор Торн

– Не могу тебе этого обещать.

– Лучше бы ты все-таки смогла!

– Все, дядюшка, ты дал ответ: больше не стану терзать тебя расспросами. Дорогой, милый, любимый! Теперь мне нужно любить тебя еще больше, и стала бы любить, если бы это было возможно. Кем бы я была без тебя? Что бы делала на свете?

Девушка бросилась доктору на грудь, обхватила руками за шею и принялась целовать в лоб, щеки, губы.

В тот вечер больше они эту тему не затрагивали. Мэри не задавала вопросов, а доктор не спешил делиться познаниями. Если бы осмелилась, девушка спросила бы о своей матери, но из страха услышать что-нибудь ужасное не спросила. О том, что ее отец – брат доктора, Мэри уже знала. Как ни мало доводилось ей слышать о родственниках, как ни редко доктор заговаривал в ее присутствии на опасную тему, девушка твердо запомнила, что она – дочь Генри Торна, младшего сына старого пребендария, об этом узнала случайно, но никто и никогда и словом не обмолвился о матери, даже доктор. Вспоминая юность, говорил он только о брате, их родителях. Мэри не обрадовало известие, что она не считается родственницей Торнов из Уллаторна, во всяком случае, с общепринятой точки зрения, да и любимого дядюшку может считать таковым только с его особого милостивого позволения.

Вернувшись с прогулки, Мэри захотела побыть одна и поднялась в гостиную, чтобы предаться размышлениям, но вскоре пришел мистер Торн. Не присев и даже не сняв шляпу, он сразу подошел к ней:

– Мэри, после нашей с тобой беседы было бы несправедливо и даже жестоко не сообщить тебе еще кое-что. Твоя матушка претерпела несчастье во многом, но не во всем. Знаешь, мир, часто крайне суровый в подобных ситуациях, не осудил ее за позор. Говорю это, дитя мое, для того, чтобы ты могла уважать ее память.

Доктор не дал ей времени произнести хотя бы слово и тут же удалился.

Его поступок был актом сострадания. Он чувствовал, как тяжело Мэри, как краснеет она за мать, ведь ей стыдно не только о ней говорить, но даже думать. И вот, чтобы смягчить мучительную неопределенность и отдать должное памяти женщины, с которой брат обошелся дурно, доктор Торн заставил себя довести разговор до логического конца.

Потом он долго расхаживал по саду в одиночестве, обдумывая, всегда ли поступал мудро и правильно по отношению к племяннице. Когда девочка оказалась на его попечении, доктор твердо решил, что о матери ей ничего не должно быть известно. Он с радостью готов был посвятить себя осиротевшей дочке брата – последнему ростку из отцовского дома, но ни в коем случае не хотел вступать в родственную связь со Скатчердами. Он считал себя истинным джентльменом и мысленно гордился этим статусом. Если племянница будет жить в его доме, то непременно вырастет настоящей леди. Он не собирался лгать и выдавать девочку за ту, кем она не была, не собирался и петь ей дифирамбы. Несомненно, ее будут обсуждать. Пусть обсуждают, но только не с ним. Доктор Торн знал, что сможет заставить замолчать любого. Он постарается устроить ее в жизни как можно лучше. Пока он жив, у нее все будет хорошо.

Так решил доктор, но, как это часто случается, обстоятельства внесли свои коррективы в его планы. На протяжении десяти-двенадцати лет никто не слышал о Мэри Торн. Память о Генри Торне и его трагической смерти угасла, а вместе с ней и интерес к ребенку, чье рождение связывали с трагедией. И вот, спустя двенадцать лет, доктор Торн во всеуслышание объявил, что к нему приезжает племянница – дочка давно умершего брата – и отныне будет жить в его доме. Как он и предполагал, никто не заговаривал с ним на эту тему, но слухи, разумеется, ходили. Трудно сказать, всплыла ли правда, но скорее всего, нет. Во всяком случае, один человек точно ни о чем не догадывался. Ни разу кровный родственник племянницы не побеспокоил доктора Торна расспросами. Ему и в голову не пришло, что Мэри Скатчерд могла оставить ребенка в Англии. И этим человеком был Роджер Скатчерд, ее родной брат.

Одному-единственному другу, только одному преданному человеку доктор поведал всю правду о своей девочке – сквайру Грешему, пояснив, что этот ребенок не имеет права общаться с детьми Грешемсбери. Доктор также добавил, что подробности рождения Мэри следует сохранить в тайне.

Сквайр позаботился, чтобы никто ничего не узнал и все относились к Мэри Торн, игравшей и учившейся вместе с его детьми, так, будто она ничем от них не отличалась. На самом же деле сквайр любил Мэри даже больше других детей, а после случая с мадемуазель Ларон заявил, что готов немедленно посадить ее на скамью мировых судей, чем вызвал острое недовольство леди Арабеллы.

Жизнь продолжалась, не требуя сложных размышлений, до тех пор, пока сегодня, в двадцать один год, племянница не спросила прямо о своем положении в обществе и о том, из какого сословия должен быть ее муж, если она надумает вступить в брак.

И вот сейчас доктор Торн медленно шел по саду, пытаясь понять, не ошибся ли в чрезмерной заботе о своей Мэри. Что, если, пытаясь вырастить леди, он создал ей тепличные условия и лишил девочку всех законных прав? Что, если в результате она не сможет органично вписаться ни в одно сословие? Насколько правильным было его решение жить вдвоем? Не обладая даром копить и преумножать деньги, доктор Торн по-прежнему оставался далеко не богатым. Да, он смог обеспечить племяннице комфортный быт и, несмотря на конкуренцию со стороны коллег – докторов Филгрейва, Сенчери, Рирчайлда и прочих, – зарабатывал вполне достаточно для удовлетворения скромных потребностей, но у него не было, как у других, более практичных глав семейств, счетов в банке под три процента, на которые Мэри могла бы жить после его смерти. Правда, не так давно он застраховал свою жизнь на восемьсот фунтов – только эта скромная сумма обеспечивала будущее племянницы. С данной точки зрения насколько разумно решение сохранить тайну о столь же близких родственниках со стороны матери, как сам он – родственник со стороны отца? А ведь на том берегу, где когда-то процветала абсолютная бедность, теперь царствовало абсолютное богатство.

Его решение взять девочку себе разве не избавило ее от самых тяжелых условий жизни: унижений работного дома, презрительных насмешек законнорожденных обитателей приюта? Разве не стала Мэри его любимицей, не принесла сердечное утешение, счастье и гордость? Так должен ли он раскрыть ее существование другим, чтобы девочка получила возможность разделить богатство, а вместе с ним грубые манеры и развязное общество неведомых ныне родственников? Он, никогда не поклонявшийся богатству ради самого себя, презиравший золотого идола и всегда учивший презрению Мэри, должен ли он при первом же возникшем искушении признать несостоятельность своей жизненной позиции?

И все же кто захочет жениться на бесприданнице неведомого происхождения, если она не только принесет в семью свою бедность, но и передаст детям дурную кровь? Для него самого – доктора Торна, уже создавшего карьеру, обладавшего собственным именем и прочным положением в обществе, – не составляло труда придерживаться взглядов, противоречивших мировой практике, но имел ли он право распространять их на племянницу? Захочет ли кто-то жениться на такой девушке? С одной стороны, воспитание и образование мешало Мэри найти избранника среди равных по рождению, а с другой – доктор в этом не сомневался, – она никогда не ответит на чувства мужчины, не поставив его в известность о том, что точно знала или хотя бы предполагала о своем происхождении.

Не был ли сегодняшний вопрос продиктован возникшей сердечной склонностью? Не родилось ли в душе беспокойство, ставшее причиной необычной настойчивости? Что еще могло заставить Мэри разобраться, к какому сословию себя причислить? Только бы не молодой Фрэнк Грешем стал причиной душевного волнения. Что же в таком случае делать ему, доктору Торну? Неужели остается лишь собрать свои ланцеты, пестики и ступки и отправиться в путь в поисках нового места на земле, своим бегством уступив триумф ученым ретроградам Филгрейву, Сенчери и Рирчайлду? Нет, лучше остаться здесь, в Грешемсбери, пусть даже в ущерб сердцу и гордости своей девочки.

Так тяжело и печально размышлял доктор, медленно шагая по дорожкам сада.

Глава 8

Брачные перспективы

Не следует забывать, что разговор Мэри с молодыми леди Грешем и Де Курси в Грешемсбери произошел дня через два-три после провозглашенного Фрэнком великодушного предложения руки и сердца. Мэри твердо решила относиться к пылкому признанию как к легкомысленной мальчишеской выходке и никому о ней не сообщать, но сердце билось, как птица в клетке, гордость переполняла, и в то же время мисс Торн понимала, что должна склонить голову перед другими, куда более значительными персонами. Не имея собственного имени, девушка неизбежно испытывала суровый, непреклонный антагонизм демократа по отношению к претензиям тех счастливцев, кого судьба наделила ценностями, которых сама она была лишена. Да, в душе жило некое противоречие, и все же больше всего на свете Мэри желала добиться права открыто выражать презрение, с гордостью говорила себе, что творение Господа – будь то мужчина или женщина – внутри нагое существо, наделенное живой душой. Все остальные свойства – не более чем одежда, неважно кем сшитая: простым портным или королевским мастером. Разве ей не дано поступать так же благородно, любить так же верно, поклоняться Богу небесному с той же безупречной верой, а Богу земному – с той же истинной преданностью, словно кровь наполнила жилы, пройдя через десятки поколений безгреховно рожденных предков? Так Мэри говорила себе, ясно сознавая, что, будь она мужчиной – например, достойным наследником Грешемсбери, – ничто не заставило бы ее осквернить родословную своих детей союзом с женщиной низкого происхождения. Она чувствовала, что если бы оказалась на месте Августы Грешем, то никакой мистер Моффат со всем своим богатством никогда бы не добился ее руки, если бы не смог представить отягощенное несомненным благородством генеалогическое древо.

Вот так, пребывая в состоянии войны с собственным сознанием, Мэри Торн вступила на путь борьбы с предрассудками общества – теми предрассудками, которые сама любила всей душой.

Но действительно ли исключительно из-за отсутствия высокопоставленных родственников надо отказываться от прежних привязанностей и симпатий? Следовало ли прекратить с девичьей искренностью подруги открывать сердце навстречу Беатрис Грешем? Неужели не оставалось ничего иного, кроме как расстаться с Пейшенс Ориел и быть изгнанной – точнее, самой себя изгнать – из различных девичьих компаний прихода Грешемсбери?

До сих пор суждения и взгляды Мэри Торн на то или иное событие обладали не меньшим весом, чем мнение Августы Грешем, и выражались столь же открыто и часто, во всяком случае, когда рядом не было молодых леди Де Курси. Неужели отныне обычаю суждено прерваться? Дружеские чувства росли и крепли с раннего детства, а потому никогда не вызывали вопросов. И вот сейчас сама Мэри Торн поставила их под сомнение. Действительно ли предстояло обнаружить, что занимаемое положение фальшиво и должно измениться?

Такие мысли владели сознанием Мэри, когда она решительно отказалась стать подружкой невесты на свадьбе Августы Грешем и когда предложила подставить собственную шею, чтобы Беатрис на нее наступила; когда бесцеремонно выпроводила из комнаты леди Маргаретту и высказала собственное мнение насчет грамматической конструкции слова «humble» – смиренный, униженный, низкий. Такие чувства владели душой в тот момент, когда Фрэнк Грешем придержал для нее дверь столовой, а в ответ она отказалась пожать ему руку.

«Пейшенс Ориел может рассуждать об отце и матери: так пусть она и пожимает ему руку, пусть ведет приятные беседы», – горестно сказала себе Мэри, а вскоре увидела, как Пейшенс действительно беседует с Фрэнком, и молча, с трудом сдерживая слезы, направилась к пожилым гостям.

Но откуда же взялись слезы? Разве гордая Мэри Торн не заявила Фрэнку, что его признания в любви не больше чем глупые мальчишеские выходки? Разве не отвергла наивных притязаний еще тогда, когда верила, что ее кровь так же чиста и хороша, как его? Разве не увидела с первого взгляда, что несвязный детский лепет достоин лишь насмешки и больше ничего? И все же сейчас в глазах стояли слезы, потому что мальчик, которого она только что отчитала, чью руку дружбы отвергла, тотчас перенес заинтересованность и галантность на менее сдержанную и строгую молодую особу!

Прогуливаясь в обществе почтенных гостей, Мэри слышала, что, пока леди Маргаретта оставалась с Фрэнком и Пейшенс, голоса обоих звучали громко и весело, а потом ее чуткое ухо уловило, как, едва леди Маргаретта ушла, голос Фрэнка сразу изменился: стал глубоким, негромким и отвратительно ласковым. Мэри замедлила шаг и постепенно отстала от остальных.

Одной из сторон территория поместья Грешемсбери практически примыкала к деревне. Параллельно длинной деревенской улице тянулась аллея, а в дальнем ее конце, где сад уже заканчивался, возле открывавшейся изнутри калитки под высоким раскидистым тисом стояла скамейка. Отсюда в просвет между домами была видна далекая церковь. В это укромное место и пришла Мэри, чтобы никто не мешал выплакаться, осушить слезы и только после этого вновь явиться миру.

«Никогда я больше не буду здесь счастлива, – сказала она себе. – Никогда. Я не смогу жить среди них, пока не стану им равной». Внезапно в сознании промелькнуло: «Как я ненавижу Пейшенс Ориел!» – и тут же, подобные озарения всегда приходят мгновенно, ей стало ясно, что на самом деле это не так: Пейшенс Ориел – добрая милая девушка, и Мэри была бы рада когда-нибудь увидеть ее хозяйкой дома Грешемов. Она больше не сдерживала чувств. Слезы хлынули горячим потоком, намочив сложенные на коленях руки.

Стремительно вскочив со скамейки, она воскликнула:

– Какая же я дурочка! Пустоголовая, трусливая дурочка!

А через мгновение услышала доносившиеся от калитки голоса дяди и Фрэнка Грешема.

– Да благословит тебя Господь, Фрэнк, – сказал доктор Торн. – Надеюсь, простишь старшего друга за нотацию, поскольку в соответствии с парламентским законом теперь ты взрослый и вполне самостоятельный.

– Конечно, доктор! – заверил его Фрэнк. – От вас я готов принять любые замечания и наставления.

– Но уже не сегодня, – заключил доктор на прощание. – А если увидишь Мэри, передай, что мне пора ехать к пациентке. Пришлю за ней Дженет.

С незапамятных времен Дженет служила в доме доктора горничной.

Мэри не могла шевельнуться, оставшись незамеченной, а потому дождалась, когда щелкнет калитка, и только после этого быстро направилась к выходу по той самой дорожке, по которой пришла сюда, но услышала шаги, а потом голос Фрэнка:

– Мэри!

Он догнал ее и заметил:

– Ну не странно ли? Увидел тебя как раз тогда, когда должен кое-что передать! Но почему ты одна?

Мэри едва не напомнила, чтобы больше не называл ее по имени, но подумала, что сейчас не время. Слезы едва успели просохнуть, и малейшее проявление нежности со стороны Фрэнка, как и любая ее попытка показаться равнодушной, вызовут новый поток. Лучше вообще не показывать виду, что она помнит о недавнем разговоре. Так что, пока они еще в Грешемсбери, пусть называет как хочет, а она постарается встречаться с ним как можно реже.

– Твоему дяде пришлось уехать в Силвербридж к какой-то старушке.

– В Силвербридж! Но ведь он вернется оттуда только утром! Почему эта старушка не могла вызвать доктора Сенчери?

– Наверное, решила, что две старушки не поладят между собой.

Мэри не смогла сдержать улыбку. Ей не нравилось, когда дядюшке приходилось отправляться в дальнюю поездку, да еще в поздний час, но в то же время любой вызов на вражескую территорию добавлял ему популярности.

– Доктор Торн хотел, чтобы за тобой пришла Дженет, но я сказал, что незачем беспокоить старушку: сам провожу тебя домой.

– О нет, мистер Грешем! Право, это ни к чему!

– Не возражайте! Непременно провожу.