Тринадцатое дитя

– «Нет!» – воскликнул охотник. Потому что при всей своей глупости он узнал этого бога.

– Этих богов, – поправила я.

– Разделенные боги удивленно уставились на него, каждый своим глазом на общем лице. Когда же боги спросили, почему глупый охотник отказался от их предложения, два голоса вырвались одновременно из их горла. «Вы Разделенные боги, – ответил охотник. – Вы обещаете этому ребенку богатство, власть и удачу, но удача – ненадежная штука. Она может перемениться за долю секунды. – Он щелкнул пальцами. – Не на это ли намекает и ваше лицо, разделенное на столько долей? И что будет с нашим ребенком, если удача ему изменит?» Разделенные боги склонили голову – одну на двоих, – глядя на глупого охотника с настороженным любопытством. «Это твой окончательный ответ?» – спросили они, и в их голосе слились голоса многих богов. Охотник кивнул, не обращая внимания на то, что жена ударила его локтем в бок. Разделенные боги исчезли во вспышке молнии, оставив после себя лишь мрак и дух озорства. В ту ночь супруги больше не заснули. Они лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу, и гадали, какие еще напасти их постигнут. А в глухой предрассветный час, когда ночь темнее всего, к ним пришел третий бог. – Меррик застенчиво улыбнулся, его острые зубы сверкнули в свете свечей. – Это был я.

Он умолк, оглядел кухню и испуганно всплеснул руками:

– Торт!

Он открыл банки с мукой и сахаром. Зачерпнул по горсти и того и другого и просеял сквозь пальцы на блюдо. Белые гранулы преображались во время падения, превращаясь в коржи, плотные, мягкие и золотисто-коричневые.

Меррик сдул с ладони последние крупинки сахара, и торт покрылся розовой глазурью, такой нежной и тонкой, что сквозь нее были видны все слои. Верхний слой заблестел сахарной позолотой. Прямо из воздуха Меррик достал ароматный бутон пиона, готовый вот-вот раскрыться, и положил на торт. Вокруг бутона вмиг возникли свечи, такие же розовые, как лепестки цветка.

Получилось изысканно, удивительно прекрасно и очень в духе Меррика.

– Ну как? – спросил он, любуясь своей работой, а затем наклонился и с отеческой нежностью поцеловал меня в макушку.

От него пахло кардамоном и гвоздикой, ванилью и патокой, но за этими ароматами таились другие – темные и не такие приятные. Никакая смесь пряностей не могла заглушить этот запах: медь, железо и сладковатый душок чуть подгнившего мяса.

– Знаешь, я никогда не забуду, как увидел тебя в первый раз, годы назад. Ты была такой хрупкой и крошечной. Маленький сморщенный комочек. Я не знал, что делать, когда взял тебя на руки.

Моя улыбка дрогнула и погасла. Я знала, что сделал Меррик: вернул меня матери, бросился наутек и пропал на долгие годы. Но я ничего не сказала. Пусть крестный рассказывает эту сказку, как он ее помнит. Для него мой день рождения всегда был гораздо важнее, чем для меня самой.

– Я думал назвать тебя Радой, потому что твое появление отозвалось пронзительной радостью у меня в сердце. – Он наморщил лоб, пытаясь сдержать наплыв чувств. – Но потом ты открыла глаза, и я был сражен наповал. Глаза цвета лесного ореха[1 - Имя Хейзел (Hazel) означает «лесной орех». (Здесь и далее примечания переводчика.)]. Сколько в них было ума! Сколько глубины! – Меррик шумно вдохнул, словно все это время сдерживал дыхание. – Я горд и счастлив, что ты моя крестница, и благодарен судьбе, что праздную твой день рождения вместе с тобой.

Я смотрела на крестного, и мое сердце сжималось от нежности. В его внешности нет ничего привлекательного, даже наоборот. И он точно не из тех богов, кому любящие родители охотно отдали бы свое дитя.

У Меррика нет носа, только впадина в форме перевернутого сердечка. Его острые скулы туго обтянуты черной блестящей кожей, что придает ему хмурый и грозный вид, даже когда ему радостно и хорошо. Он необычайно худой и рослый. В моем доме довольно высокая крыша, но Меррику все же приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав и цветов, развешанных для сушки на балках под потолком. Плотная черная мантия не скрывает его жуткую худобу. Она странно топорщится на костлявых плечах и лопатках, и кажется, будто под ней скрываются крылья – жесткие, как у летучей мыши.

Да, любящие родители никогда не отдали бы Меррику свое дитя. Иное дело – мои родители. Мой крестный был страшен с виду, но меня никогда не пугало его лицо. Лицо великого и ужасного бога Устрашающего Конца. Бога, который меня любил. Который меня спас. Принял, вырастил и воспитал, в то время как мои родители только и думали, как бы поскорее избавиться от меня. Это было лицо моего спасения, пусть и незаслуженного, пусть и непрошеного.

Меррик поднял бокал:

– Я хочу выпить за этот день рождения и за все многочисленные дни рождения, которые грядут.

Наши бокалы звякнули, и я неловко улыбнулась, стараясь не думать о его словах. Все многочисленные дни рождения, которые грядут.

– Ну что ж, – сказал он, пожирая глазами розовый торт и не замечая моего смятения. Как всегда, не замечая. – Может, приступим к сладкому?

Глава 1

Восьмой день рождения

– ВОТ И ПРОЖИТ ЕЩЕ ОДИН ГОД, вот и прожит еще один год, – пели дети, собравшиеся за длинным столом. Их голоса становились все громче и наконец добрались до последнего куплета. – Ты стал на год старше, кричи «Ура!». Ты старался и сделал что мог.

Комната взорвалась смехом и криками. Берти, сегодняшний именинник, вскочил на стул, издал радостный победный клич и одним махом задул девять свечек на маленьком ореховом торте.

– Мне первому, мама! Мне первому, да? – спросил он.

Его умоляющий тоненький голос прозвучал громче, чем полагалось.

– Да, да. – Мама протиснулась к краю стола сквозь гомонящую толпу моих братьев и сестер, привычно расталкивая их локтями и бедрами. – После папы, конечно.

Она пододвинула к себе блюдо, взяла большой нож и отрезала кусок торта. Положила его на тарелку и передала ее папе, который сидел во главе стола и наблюдал остекленевшими глазами за ходом семейного торжества.

По случаю дня рождения младшего сына он открыл новый бочонок эля и уже допивал третью кружку. Он одобрительно хмыкнул, глядя на свой кусок торта – первый и самый большой, если я верно рассчитала на глаз. Не дожидаясь, когда угощение подадут остальным, папа взял вилку и принялся жадно есть.

Мои братья и сестры заерзали от нетерпения. Все взгляды были прикованы к маме, разрезающей торт. Второй кусок достался Берти как виновнику торжества. Берти взвизгнул от восторга и объявил, что его порция почти такая же большая, как папина. Реми был следующим, за ним Женевьева, за ней Эмелина, и я начала потихоньку терять интерес. Мы, дети, всегда получали угощение по очереди – в порядке рождения, от самого старшего к младшему, – так что мне предстояло еще долго ждать.

Иногда я начинала бояться, что мне суждено провести в ожидании всю жизнь.

Каждый набрасывался на лакомство, как только ему передавали тарелку. Все ели шумно, причмокивали губами и громко нахваливали мамин торт. Какой вкусный! Какая мягкая и сочная начинка! Какая сладкая глазурь!

Когда свой кусок получила Матильда – по старшинству третья с конца, – я взглянула на оставшийся на блюде ломтик, и во мне зажглась искорка глупой надежды. У меня потекли слюнки, стоило только представить насыщенный ореховый вкус. И пусть моя порция недотянет и до половины той, которая досталась Берти, пусть на оставшемся клинышке торта почти нет глазури, я все равно получу праздничное угощение. Но тут мама схватила последний кусочек и быстро сунула в рот, даже не потрудившись взять вилку.

Берти, пристально наблюдавшему за разрезанием торта и до последнего не терявшему надежды дождаться добавки, хватило совести возмутиться:

– Мама, а как же Хейзел?! Ты забыла про Хейзел!

Мама удивленно окинула взглядом стол, будто и впрямь забыла обо мне, зажатой в дальнем углу между Матильдой и стеной с облупившейся штукатуркой.

– Ох, Хейзел! – воскликнула она и пожала плечами, но не виновато, а как бы желая сказать: «Ну теперь-то ничего не поделаешь».

Я растянула губы в подобии улыбки. Это была не настоящая улыбка. Не улыбка прощения. Просто я дала знать, что все понимаю. Она про меня не забыла, и нам обеим это было известно. Я давно уяснила, что от мамы не стоит ждать ни сочувствия, ни раскаяния, даже если меня обидели несправедливо.

– Можно мне выйти из-за стола? – спросила я, приготовившись спрыгнуть с деревянной скамьи, слишком высокой для моего небольшого роста.

– Ты закончила дела по хозяйству? – спросил папа с таким удивлением в голосе, словно только сейчас заметил мое присутствие.

Я не сомневалась, что он и вправду обо мне забыл. Я занимала совсем мало места и в его доме, и в его мыслях. В толстенной книге папиной жизни я была лишь крошечной сноской, набранной самыми мелкими буквами. Тринадцатое дитя. Дочь, предназначавшаяся не ему.

– Нет, папа, – соврала я, глядя на его руки. Не на лицо. Даже смотреть мне в глаза для него было тяжко. Он не собирался прилагать столько усилий. Ему этого не хотелось.

– Так чего ты сидишь и бездельничаешь, как ленивая коза? – рявкнул он.

– У меня день рождения, папа, – вмешался Берти, нахмурив белесые брови.

– Твоя правда, сынок.

– Хейзел не могла пропустить мой день рождения! – возмущенно воскликнул Берти.

Я зарделась от гордости. Брат за меня заступился. Да еще перед папой!

Папа подвигал челюстью, словно жевал кусок табака, хотя уже несколько месяцев не покупал новой пачки.

– Ужин закончен. Торт съеден, – наконец заявил он. – Твой день рождения отпразднован на славу. Хейзел надо заняться делами.

Я кивнула, и две косички хлестнули меня по плечам. Я быстро выбралась из-за стола, сделала реверанс в папину сторону и поспешила покинуть комнату. В дверях я осмелилась обернуться и посмотрела на Берти с едва заметной улыбкой.