Тринадцатое дитя

– Ваше величество. Ваше высочество? Милостивый государь.

О боги, как к нему правильно обращаться?

Принц прищурился:

– И зачем тебе деньги, такой оборванке? Чтобы ходить в грязных лохмотьях, много денег не нужно.

В его голосе было столько презрения и высокомерия, что я разозлилась.

– А зачем деньги тебе? – рявкнула я, не успев хорошенько подумать. – Ты живешь во дворце, тебя кормят и одевают во все самое лучшее. У нас нет и крошечной доли того, что тебе падает с неба. Но твой отец требует от нас все больше и больше, облагает налогами, забирает последнее и ничего не дает взамен, а когда ему надо задобрить богов, он раздает гроши в виде милостыни, и мы еще должны радоваться?

У Леопольда отвисла челюсть. Он растерялся и не знал, что сказать. Ощущение было явно ему незнакомо. Молчание затягивалось, и с каждой секундой росло напряжение в толпе. Все ждали, что ответит принц. У него на щеках горели красные пятна. Наконец он запустил руку в мешочек и достал горсть монет.

– Значит, ты хочешь денег, – почти прорычал он. – Вот тебе деньги! По монетке на каждую твою веснушку!

Леопольд швырнул монеты мне в лицо. Будто бросил горящую спичку на кучу сухого хвороста. Толпа рванулась вперед. Каждый стремился поднять монеты, которые рассыпались по булыжной мостовой.

Какой-то мальчик – в два раза старше и выше на две головы – отпихнул меня, и я упала на землю. Я попыталась смягчить удар, но только разбила ладони в кровь. Кто-то наступил мне на ногу, и мне пришлось откатиться в сторону, чтобы меня не затоптали.

Гвардейцы дворцовой стражи, которые дежурили на пути следования королевского кортежа, выбежали вперед и усадили троих Марниже в карету. Кучер взмахнул кнутом, но сквозь толпу было не проехать. Одна лошадь взвилась на дыбы и пронзительно заржала, запрокинув голову.

– Уберите их с дороги! – крикнул кучер гвардейцам.

Те принялись бесцеремонно расталкивать горожан, словно это были не люди, а лишь препятствие на дороге, которое надо убрать. Я видела, как на булыжную мостовую упала старушка, вскрикнув и схватившись за бедро. Королевская карета промчалась мимо, чуть не наехав на нее. В самом деле, радость и благоденствие.

Я сидела поникшая, жалея, что не успела высказать принцу всего, что хотела. Слова жгли мне горло, желая выплеснуться наружу потоком ярости. Мне пришлось их проглотить, но они продолжали пылать у меня в животе. Я боялась, что эти невысказанные слова останутся во мне навсегда. Как гнойный нарыв, который никогда не прорвется, а значит и не заживет.

Берти чудом нашел меня в этом безумии, помог подняться на ноги и затащил в переулок.

– Ты не ушиблась?

Я чувствовала, как по ноге течет кровь, и боялась смотреть. Я знала, что порвала чулки. Мою лучшую пару. Да, они совсем старые, штопаные-перештопаные, но зато мягкие и почти не обвисают в коленях, и цвет у них очень красивый. Светло-серый, как горло голубки. Хотя, когда их носила Аннетта, они были розовыми. И все же я их любила. А теперь они разорваны в клочья.

В довершение всех бед я потеряла серебряную монету. Даже страшно представить, как разозлится мама.

– Зачем ты заставил меня идти к принцу? – крикнула я, сдерживая желание наброситься на Берти с кулаками. – Мы должны были поменяться шапками! Он не должен был меня узнать! Мама меня убьет!

– Я скажу маме, что это я виноват, – предложил он.

– Так и есть. Ты виноват, – заявила я, не оценив его великодушного жеста.

Мы вышли на соседнюю улицу, продолжая прислушиваться, не свернет ли сюда королевская карета, хотя после случившегося мы, конечно, больше не могли просить благословения. Я смотрела себе под ноги, надеясь найти монетку, застрявшую между булыжниками и никем не замеченную.

Тени удлинялись, наливаясь багрянцем, как свежий синяк.

– Берти! Хейзел! Вот вы где!

Мы обернулись и увидели бегущего к нам Этьена.

– Мама велела всем возвращаться к повозке!

Я прикусила губу. Мама наверняка уже знает о том, что сейчас произошло.

– Она… она злится?

Этьен пожал плечами.

– Где они? – спросил Берти и похлопал себя по карману, проверяя, на месте ли его монетка. Уж он-то, конечно, не потерял медный грош.

– Папа пригнал повозку на соседнюю улицу. Мама сказала, что мы едем в храм.

– В храм? – простонал Берти. – А почему не в таверну? У меня есть медяк. Можно купить пирог с мясом!

– Мама сказала, нам надо спешить. Нас ждут в храме.

У меня перехватило дыхание. Все мои беды и горести вмиг позабылись.

– В чьем храме? – уточнила я сдавленным шепотом.

– Не знаю. Точно не богини Священного Первоначала. Мы как раз были там. Королева прошла мимо мамы. Даже не глянула в ее сторону! – Этьен рассмеялся, не зная, что творилось в моей душе.

Берти обернулся ко мне, изумленно распахнув глаза, и меня словно пригвоздило к месту. Я поняла, что он думает о том же, о чем думала я. От этих мыслей мое сердце забилось так сильно, что я ощущала биение крови в уголках глаз. Меня охватил лихорадочный озноб, во рту пересохло, в горле встал ком.

– Думаешь, он наконец…

– Может быть, – перебила я Берти. Я не хотела, чтобы он произнес это вслух. Мне и так было понятно, о чем он говорит. О ком он говорит. О моем крестном.

– Сегодня твой день рождения, – сказал Берти, и я была тронута, уловив в его голосе нотки грусти.

Меня будто парализовало. Я так долго мечтала, что крестный вернется за мной, но никогда не задумывалась, что будет потом. Когда все случится. Куда он меня уведет? Где я буду жить?

Его храм в Рубуле нельзя было назвать настоящим святилищем. Крошечный двор с черной колонной из цельного камня, неизвестно кем возведенной. На постаменте – горящая вечным огнем свеча, которую никто никогда не менял. Ни крыши, ни навеса. Там негде растить ребенка, растить меня. Насколько я знала, у крестного не было ни жрецов, ни послушников. Никто не хотел посвящать жизнь богу смерти.

– Мама будет плеваться огнем, если мы опоздаем. Идемте! – Этьен развернулся и побежал прочь.

– Пойдем. – Берти протянул мне руку.

Я не хотела за нее браться. Как только мы возьмемся за руки, нам придется бежать к маме, а потом мы приедем в храм с черной колонной, и там он будет ждать меня. Мой крестный.

В храме богини Священного Первоначала три витражных окна. На центральном, сразу за алтарем, которое выходит на восток, чтобы его раньше всех озаряли лучи восходящего солнца, изображена светлая богиня во всей своей лучезарной красе. Кусочки цветного переливчатого стекла составляют ее лицо, скрытое плотной вуалью, но, несомненно, прекрасное, ее длинные волнистые локоны и струящиеся одежды.

Правое окно занимают Разделенные боги. Толстые проволочные прожилки придают их лицу сходство с разбитой и склеенной вазой, так что становится ясно: хотя они заключены в одном теле, на самом деле их много.

В левом окне изображен бог Устрашающего Конца. Это не столько портрет, сколько орнаментальная мозаика, сложенная из треугольных кусочков с острыми гранями. Намек на что-то невыразимое. Темно-серые и насыщенно-сливовые стекла так густо замазаны краской, что почти не пропускают солнечный свет. Даже в самые ясные дни окно грозного бога Устрашающего Конца остается печальным и темным.

И когда я пыталась представить его себе… бога Устрашающего Конца, моего крестного… когда пыталась представить его настоящего, у меня ничего не получалось. Я не видела ни фигуры, ни образа, ни лица. Только окно, кусочки мозаики темных оттенков, клубящийся туман, плотную дымку и мрачную завершенность. Я видела смерть, но не жизнь.

– Пойдем, – повторил Берти и пошевелил пальцами. Будто я не взяла его за руку лишь потому, что не заметила. – Если мы и правда встретимся с ним, если он вернулся, мама не станет ругаться из-за порванных чулок. – Он просиял, радуясь такой невероятной удаче. – Вот видишь, как все хорошо получается!