Тринадцатое дитя

Мама сердито раздула ноздри.

– А что еще делать? – с горечью проговорила она. – Все должно быть по-другому, но ты все еще здесь, и тебя надо кормить, так что мы тратим на тебя деньги, которых у нас нет, но не можем себе позволить не тратить их. И теперь кто-то из моих детей… моих настоящих детей… – подчеркнула она, и ее злые слова снова вонзились мне в сердце, как острый нож, – уйдет от нас навсегда, вынужденный поступить в услужение к богу, которого я ненавижу. К богу, которому надо было отдать тебя сразу, давным-давно.

– Так нельзя, – повторила я, чувствуя себя маленькой, глупой и неспособной придумать убедительных доводов. – Просто нельзя.

Мама схватила меня за шкирку и притянула к себе. Ее плевок попал мне на губы, и я съежилась, испугавшись этого приступа безудержной ярости.

– Ты удивишься, на что я готова пойти ради горстки монет. Всегда помни об этом, малышка Хейзел. Всегда!

– Думаю, здесь мы закончили, – произнесла сестра Инес тем же странным раздвоенным голосом. – Получите свое серебро. – Она протянула папе маленький кошелек из зеленой и желтой саржи.

Папа взвесил его на ладони, слегка подбросил, поймал и кивнул.

– Кто из них? – осмелился спросить он, и у меня все внутри напряглось.

Жрица вздохнула, будто заранее разочарованная в своем выборе.

– Младший мальчик, – ответила она и кивнула двум мужчинам, стоящим у входа в храм.

Они подошли к Берти, подхватили под локти и повели прочь. Он кричал и брыкался, пытаясь вырваться, но его держали крепко.

– Нет! – заорала я и бросилась к ним, но мужчины были большими и сильными, и, когда я подбежала к ступеням храма, Берти уже затащили внутрь. Дверь захлопнулась у меня перед носом, но я успела увидеть, как сердитая девочка-послушница защелкивает кандалы на его тонких запястьях. Я успела услышать, как он закричал.

Глава 4

Двенадцатый день рождения

– ВОТ И ПРОЖИТ ЕЩЕ ОДИН ГОД, – фальшиво пропела мама, пробираясь через сарай. Она нетвердо стояла на ногах, и не оставалось сомнений, что, несмотря на ранний час, она уже хорошо приложилась к бутылке. – Еще один год… и ты все еще здесь.

От меня не укрылась жестокая ирония, заключенная в ее издевательском подражании радостной песенке ко дню рождения. У меня заныло в груди, потому что я вспомнила, когда меня искренне поздравляли и желали счастья в последний раз. И кто меня поздравлял. Берти. Четыре года назад – ровно четыре, день в день, напомнила я себе.

Мы не видели Берти четыре года. Новых послушников – особенно тех, кто пришел к Разделенным богам не добровольно, – отправляли на первые несколько лет в монастырь. Мы слышали, что Берти заставили принять обет молчания на двенадцать месяцев, чтобы он подготовил свой дух и разум к новой жизни в служении, но, поскольку любые контакты с семьей были запрещены, мы не знали, правда это или только слухи.

– Ты где? – пробормотала мама, шагая вдоль стойл.

Я почувствовала ее запах еще до того, как она завернула за угол: тяжелый дух перебродившего ржаного сусла исходил у нее изо рта и пропитал одежду. В последнее время мне иногда казалось, что у нее даже поры сочатся хмелем.

Я выглянула из стойла, где занималась уборкой. Я проснулась еще до рассвета, подоила коров и коз, вычистила грязь и застелила пол свежей соломой, которую притащила с чердака.

С тех пор как у нас отобрали Берти – увели с криком и плачем, и перестань думать об этом, Хейзел, – пятеро из двенадцати моих братьев и сестер тоже покинули дом. Женевьева, Арман, Эмелина, Жозефина и Дидье.

У Женевьевы, самой старшей и красивой из девчонок, не было отбоя от женихов. Она приняла предложение сына мясника и время от времени присылала нам шмат свиного сала с запиской, что скоро приедет в гости. Но не приехала ни разу. Арман сбежал из дома в тот же день, когда ему исполнилось семнадцать, и поступил на военную службу, накинув себе один год. Эмелина и Жозефина вышли замуж за братьев-близнецов из соседнего города. Они были сапожниками и смастерили для моих сестер красивые туфли на каблуках, которые те и надели на их двойную свадьбу. А Дидье… Однажды он просто исчез, никому ничего не сказав и не оставив записки. Его искали по окрестным лесам, но не нашли и следов.

Зато Реми, которому шел двадцать четвертый год, оставался в родительском доме и часто ходил на охоту один, когда папа был слишком пьян и не мог удержать в руках лук, не говоря о том, чтобы пустить стрелу в цель. Реми был страстным охотником, преданным своему делу: уходил в лес на рассвете и не возвращался до поздней ночи, но никакие старания не могли компенсировать его косоглазие и криворукость.

Несмотря на папины возражения, мама решительно настояла, чтобы все дети, оставшиеся дома, посещали школу в Рубуле. Вовсе не потому, что она верила в необходимость образования, которое якобы помогает чего-то добиться в жизни. Просто школа была бесплатной, а многое ли в этом мире дается даром?

Но для меня даже бесплатная школа оставалась под запретом. Мама твердила, что мне незачем ходить туда, потому что нам неизвестно, когда именно мой крестный отец соизволит меня забрать, но я понимала, что ей лишь нужна помощница по хозяйству, которая сделает все, что она ленится делать сама, а ее пьяный муж и вовсе не сможет. Впрочем, я не возражала. В сарае было спокойно и тихо, а от животных я не видела никакого зла.

После того злополучного дня, когда у нас отобрали Берти, мои отношения с братьями и сестрами испортились, сделались напряженными, а временами и вовсе враждебными. Это я – а не папа с его долгами – была виновата, что Берти продали в храм. Ко мне относились с настороженной подозрительностью, словно боялись, что одно мое присутствие привлечет беду.

Меня обижала их явная неприязнь, но, с другой стороны, теперь становилось легче исполнить задуманное. Потому что совсем скоро все переменится. На следующий год я уеду из Рубуле. Когда мне исполнится тринадцать. Кто-то скажет, что в столь юном возрасте еще рано начинать самостоятельную жизнь, но я с раннего детства привыкла и к тяжелой работе, и к ответственности за себя. Большую часть времени я проводила в одиночестве. Закончив дела по хозяйству, бродила по лесу, собирала грибы, ягоды и цветы.

В прошлом году я познакомилась со старой знахаркой, которая жила в чаще Гравьенского леса. Про нее говорили, что она творит чудеса и может вылечить любую болезнь – от сильной простуды до бесплодия. Она исцеляла не только тела, но и души: усмиряла старинную вражду и лечила разбитые сердца.

Папа считал ее ведьмой и запрещал нам ходить на другой берег ручья, разделявшего наши участки леса. Но в конце прошлого лета я встретила старую знахарку, когда собирала позднюю ежевику. Она переходила через ручей, поскользнулась на замшелом камне и так сильно подвернула лодыжку, что не смогла бы добраться до дома сама. Я помогла ей подняться и почти дотащила до избушки. Ее длинная седая коса била мне по лицу все дорогу, пока я вела ее в глубину лесной чащи.

Она говорила без умолку, указывала на разные растения, объясняла, какими тайными целебными свойствами они обладают и как их лучше собирать. Ее звали Селеста Алари. Она всю жизнь прожила в Гравьенском лесу. Ее бабушка родилась в этой избушке, и ее мать, и она сама, и она уверяла, что намерена здесь же и умереть.

Когда Селеста уселась в кресло-качалку, сетуя на боль в лодыжке, она призналась, что собирала травы для любовного приворотного зелья, заказанного женой мэра для их старшей дочери. Когда она стала сокрушаться, что теперь ей не успеть нарвать необходимых цветов, я предложила помочь, и она просияла и пообещала заплатить мне три медные монетки, если я справлюсь с заданием.

С тех пор я навещала ее как минимум раз в две недели и выполняла разные поручения. Она хвалила меня за умение карабкаться по крутым скалам и залезать на деревья, давно для нее недоступные, и говорила, что когда-нибудь я стану прекрасной женщиной и, возможно, искусной целительницей. У меня была удивительная способность замечать самые крошечные растения, спрятанные в лесной подстилке.

Я сохраняла все монетки, которые давала мне Селеста, и думала за год накопить еще, так что к следующей весне у меня будет достаточно средств, чтобы уехать из Рубуле, из Гравьенского леса, а возможно, и из самого Мартисьена.

Я не могла оставаться в родительском доме и вечно ждать крестного, который, наверное, уже не придет. Мне надоело ожидание. Мне нужно действовать. Нужна цель. Нужно чуть больше денег…

– Вот ты где, – сказала мама, заметив меня в последнем стойле. У нее заплетался язык, и ее заметно шатало. – Что… что ты здесь делаешь?

– Я доила Рози, – ответила я, указав на ведро у себя под ногами.

Мама прищурилась. Я наполнила ведро почти доверху. Ее губы скривились, словно она была разочарована, что ей не в чем меня упрекнуть.

– Сегодня у тебя день рождения, – заметила она, чем изрядно меня удивила.

Я думала, мама уже никогда не вспомнит о моем дне рождения, ведь с нами нет Берти, а без его дня рождения о моем можно совсем забыть.

Я молча кивнула, не зная, какой ответ будет правильным.

– Я хорошо помню тот день, будто он был вчера, – пробормотала она, и ее взгляд поплыл, стал рассеянным и немного мечтательным. – Ты была крошечной. Ты и сейчас невеличка. – На мамином лице дернулась жилка, и она провела большим пальцем по горлышку бутылки виски, которую держала в руке. – А он… он был огромным. Но когда он взял тебя на руки… – Мама на мгновение умолкла, погрузившись в воспоминания. Она не назвала имя моего крестного, но все и так было понятно. Папа никогда не брал меня на руки, ни разу в жизни. – Вы прекрасно смотрелись вместе. Словно ты его дочь.

Она поднесла бутылку к губам и сделала долгий глоток. Запах крепкого виски обжег мне ноздри. Я и в самом деле не понимала, как можно пить эту гадость.

– Понятия не имею, почему он тебя бросил.

– Я… прости меня, мама.

Впервые в жизни я попыталась представить, как все это выглядело с маминой точки зрения. Наверное, и вправду несправедливо. Ей обещали, что обо мне позаботятся. Что ей никогда не придется тратить на меня время и силы. Но я все еще здесь, уже двенадцать лет.

– Ох, моя голова, – простонала она и внезапно поморщилась.

Я поджала губы, вдруг почувствовав странную нежность к маме, к этой женщине, на долю которой выпало столько горестей и невзгод.

– Я видела пижму на окраине огорода. Ее листья снимают любую боль, даже самую сильную. Я могу заварить тебе чай, – предложила я и внутренне сжалась, испугавшись, что она спросит, откуда я это знаю.

Но она лишь моргнула и пошатнулась:

– Буду очень тебе благодарна, Хейзел.