Кирпич

Рассвет я встретил, таким образом, в не очень добром расположении духа.

А потом принесли завтрак кашу с воткнутыми в нее ложками без черенков. Внешне она была похожа на овсянку, но не овсянка это точно. И тут до меня окончательно дошло, что я в полной ж.е. И сочувствующие улыбки таможенников СолтЛейкСити я вспомнил тогда с особенной ясностью.

Прошло время. Не знаю точно сколько.

И тут меня вдруг неожиданно выпустили под подписку о невыезде. Вроде как Хитрин вмешался (тогда генпрокурор РК). До него достучались сочувствующие.

Началось следствие. Оно тянулось полтора года. Мне показалось вечность.

Вначале моим делом занимались комитетчики. Затем дело передали в ДВД. В конце концов оно оказалось в налоговой полиции, руководителем которой на тот момент был Рахат Алиев, и я ходил давать показания в серое здание по улице Барибаева. Это рядом с парком Горького.

В это же самое время Ерлан Абенович решил откреститься от греха, в спешном порядке подготовил приказ об отстранении меня с должности, хотя следствие еще ничего не доказало. Кабинетик мой опечатали, а дощечку с именем и фамилией спрятали подальше с глаз долой.

Когда же я через полтора года, выбритый, выглаженный, с помытой головой появился в побеленных стенах родного «Казахстана», держа в папочке постановление о прекращении уголовного дела, не могу сказать, что тут мне сильно обрадовались. В особенности господин Сатыбалдиев.

А потом принесли завтрак кашу с воткнутыми в нее ложками без черенков.

Внешне она была похожа на овсянку, но не овсянка это точно. И тут до меня окончательно дошло, что я в полной ж..е. И сочувствующие улыбки таможенников СолтЛейкСити я вспомнил тогда с особен ной ясностью.

Состоялась «теплая» беседа. В ходе которой стороны, как говорится, пришли к компромиссу.

Ерлан Абенович вытащил заготовленный козырь и начал с того, что «в результате внутренних расследований удалось установить», что я вел частные беседы по казенному сотовому телефону и должен внести в кассу корпорации сумму, потраченную на эти разговоры. А это 28 тысяч тенге. А вообще, «нам лучше расстаться, поскольку работать в тандеме мы уже не сможем». Борясь с неимоверным искушением воткнуть Ерла ну Абеновичу в глаз остро наточенный карандаш, который лежал перед ним, я согласился. «Да, действительно, работать так дальше не имеет никакого смысла», сказал я и пошел к себе в свой запечатанный кабинет. Выломал замок и расположился в своем кресле. Мне хотелось провести напоследок несколько встреч с людьми, которых сотрудники силовых структур вынудили дать против меня «разоблачительные показания». (Делото мне дали почитать следаки.) Не то, чтобы я хотел устроить им там «железное болерро или краковяк вприсядку». Нет. Эмоций не осталось. Мне было просто любопытно. Мне хотелось посмотреть им в глаза и попытаться разглядеть в них раскаяние. Или хотя бы стыд. (Сейчас вспоминаю, думаю зря.)

Помню один из них заслуженный человек с проседью в волосах даже пустил скупую слезу:

Они сказали, что дочку мою из института попрут и жизнь ей испортят, если не подпишу…

Другой сказал, что ему до пенсии рукой подать, а тут такое.

Я постарался всех понять. Войти в положение каждого. По правде говоря, они то тут, по большому счету, ни при чем. Тем более их было много подписантов. Сработал стадный рефлекс. Ну или страх. Называйте, как хотите. Все это не ново.

Что радовало и вдохновляло: были и те, кто с самого начала за меня, что называется, впряглись. Тянули мазу. Поддерживали, как могли, не верили, что я украл, стащил, затарил.

Всех помню. Всем благодарен. Такое не забывается.

В итоге мне выплатили компенсацию. Я в ответ внес в кассу штраф за свои «частные разговоры» и в тот же день, написав заявление «по собственному», тихо прикрыл за собою дверь.

Деньги мне понадобились. Потому что борьба за восстановление справедливости требует, как правило, серьезных издержек. Квартиру пришлось продать. Машину тоже. Вообще, все, что можно было продать, я тогда продал. Надо было закрывать расходы по адвокатам, переводам, рассылкам, поездкам, встречам, объяснениям и прочей лабуде. К тому же у меня на тот момент родилась дочь. И помню, как-то я вышел на улицу за хлебом, выскреб из карманов все, что оставалось, и застыл в двух шагах от магазина. У меня набралось ровно сорок шесть тенге. Я стал лихорадочно соображать что купить: молоко или хлеб? На большее денег не хватало…

Деньги мне понадобились. потому что борьба за восстановление справедливости требует, как правило, серьезных издержек. Квартиру пришлось продать. Машину тоже. Вообще, все, что можно было – продать, я тогда продал.

И тут в моем воображении с хроникальной последовательностью стремительно стала отматываться назад пленка трехчетырехлетней давности.

Я вспомнил, как покидал страну с билетом в один конец, чертыхаясь от омерзения, как учился жить в Америке, не зная ни слова по английски, как сидел в мормонских церквях, слушая нудные проповеди священника, как снимал «коротыши» для мормонов, как ходил слушать блюз в «Черную вдову», как смотрел по вечерам на красивейший закат с высоты тридцать четвертого этажа, как радовался и жил полной жизнью и строил какие то планы и планы эти манили своими реальными перспективами.

Я вспомнил, как жил и кем был до этого дня.

Мог ли я тогда предполагать, что однажды вернусь домой, полный надежд и благостных ожиданий, готовый потратить силы на что-нибудь полезное, а вместо этого мне придется шлюмкать баланду в камере, долбиться полтора года в глухую стену, доказывая, что дважды два в моем понимании всегда было четыре, и в ужасе ждать, что день грядущий мне готовит. Заглядывать далеко вперед я тогда не решался, поскольку будущее мне светило не самое радужное обещали восемь лет с конфискацией. А дело в итоге закончилось тем, что меня заставили заплатить штраф (!) за разговоры по сотовому телефону.

Я задавал себе вопрос: а ради чего тогда все это было? И как вообще получилось, что здоровый образованный мужик, у которого было столько вариантов для построения красивой биографии, выбрал самый идиотский и теперь стоит посреди улицы, считает мелочь и не знает, как экономнее ее потратить…

Какой позор!

Я ненавидел свою ситуацию. Ненавидел город. Ненавидел страну. Ненавидел мерзкую погоду. Этот грязный снег. Эти неубранные улицы. Эти замызганные машины. Этих несчастных прохожих с их унылыми затюканными физиономиями.

Я ненавидел всех и все. Но больше всех я ненавидел себя. Я ругал себя самыми последними словами. За все. За доверчивость, за слепоту, за глупость, за свое старомодное понимание вещей. Словом, я стал превращаться в неудачника. Да я и был им, если уж называть вещи своими именами.

Я был на грани отчаяния. Я вообще не мог поверить, что все это происходит со мной. Неужели конторские такие дураки, думал я? Неужели они не понимали, что за тот короткий период (чуть больше шести месяцев работы) я смог бы украсть три с лишним миллиона долларов, как это было написано в обвинительном акте? Причем откуда? С телеканала «Казахстан»? Да там отродясь таких денег не было. А если и были, то до меня. В мое время там на зарплату еле хватало.

Ну ладно. «Подними руку и опусти» как говорил герой Шукшина. Надо было как-то жить дальше. А как?

И тут на выручку пришли друзья.

Кайрат Оразбеков, президент компании «Кайнур». Я когда-то играл за его команду в минифутбол.

Кайрат дал мне контейнер с «Галиной Бланкой». Была такая добавка куриная к супам. В маленьких брикетиках. Она меня и спасла.

Я ненавидел всех и все. Но больше всех я ненавидел себя. Я ругал себя самыми последними словами. За все. За доверчивость, за слепоту, за глупость, за свое старомодное понимание вещей. Словом, я стал превращаться в неудачника. Да я и был им, если уж называть вещи своими именами.

Я поехал на базар, расположенный на углу Розы бакиева Ташкентской, взял там в аренду место, разложил на столике свой нехитрый товар и, мучительно преодолевая остатки стыда и достоинства, напрочь растоптанные в следовательских кабинетах, стал торговать.

А там, где нет логики, вряд ли можно рассчитывать на справедливость.

Через пару месяцев «Галина Бланка» закончилась, и тогда Кайрат дал мне пятьдесят ящиков водки. И сказал, как Фрунзик Мкртчян Бубе Кикабидзе с колесом от КрАЗа в «Мимино»:

– На. Продай!

И я снова отправился на свой уже базар и стал продавать водку.

Вопросы гордости и самолюбия отошли на второй план. Надо было выживать. Надо было как-то справляться с положением. Потому что жизнь продолжается. И я не один. Есть зона мужской ответственности. И, главное, я на воле. И должен пытаться что-то делать. Брыкаться. Копошиться.

Но по ночам я часто просыпался в холодном поту. Мне казалось, что я до сих пор в камере.

Я помню, пока шло дело, постоянно менялись следователи. То ли текучесть у них такая, то ли никто не хотел особо заниматься моим делом. И каждый предлагал побыстрее сознаться, признать, тряс Уголовным кодексом, обещая услать в Сибирь «давить жопой клюкву за хищения в особо крупных размерах».

В тюрьму не хотелось, и я, как мог, цеплялся за свободу. Хотя, если по правде, не особо верил, что выкручусь. Потому что не видел логики. А там, где нет логики, вряд ли можно рассчитывать на справедливость. Мысленно я уже смирился, примерно предполагал, какой намотают срок, и решил построить напоследок мазар родителям в родном селе. Потом уже не будет возможности.

Кирпичи мне подарил Сержан Жумашов. Тот самый, которого сейчас многие ненавидят за то, что он возвел Esentai Tower, а потом хотел построить в горах курорт «КокЖайляу».

Десять рейсов на ЗИЛе к себе в аул я проделал с одним словоохотливым водилой. По дороге он все травил мне байки про то, как несправедливо осужденных зэков вдруг освобождали, и я делал вид, что верю. Бодрости духа мне эти поездки не прибавляли. Тем более что конечной точкой нашего маршрута было сельское кладбище. Там мы и сгружали кирпичи.

Время от времени я звонил Алтынбеку. Он трубку не брал. Тогда мой двоюродный брат, известный писатель Баккожа Мукай, предложил позвонить от него. А лучше с домашнего телефона. Тогда, мол, Алтынбек возьмет.

Так и сделали. В назначенный день и час я пришел к Баккоже домой и набрал номер. Алтынбек трубку поднял.

Я спросил:

– Ты можешь мне объяснить, что происходит?