Остальные тридцать два. Полное собрание рассказов

– Вы точно не русские? – спросил солдат. – Потому что сегодня здесь есть русские.

– Есть. Но мы не русские.

– У тебя лицо русского.

– Нет. – Я покачал головой. – Лицо у меня, конечно, странное, но определенно не русского.

– У него лицо русского, – другой солдат указал на моего оператора.

– Возможно. Но он все равно не русский. Откуда ты?

– Из Экстремадуры[14 - Экстремадура/Extremadura – автономная область на юго-западе Испании, граничит с Португалией.], – гордо ответил он.

– В Экстремадуре есть русские? – спросил я.

– Нет, – ответил он мне, еще более гордо. – В Экстремадуре нет русских, а в России нет экстремадурцев.

– А какие у тебя политические взгляды?

– Я ненавижу всех иностранцев.

– Это широкая политическая программа.

– Я ненавижу мавров, англичан, французов, итальянцев, немцев, североамериканцев и русских.

– Ты назвал их в порядке возрастания ненависти?

– Нет. Но возможно, русских я ненавижу больше всех.

– Слушай, какие интересные у тебя идеи, – отметил я. – Ты фашист?

– Нет. Я экстремадурец, и я ненавижу иностранцев.

– Идеи у него очень необычные, – вмешался другой солдат. – Не придавай этому значения. Я вот люблю иностранцев. Я из Валенсии. Выпей еще кружку вина. Пожалуйста.

Я протянул руку и взял кружку. Вкус другого вина еще оставался во рту. Я посмотрел на экстремадурца. Высокий, тощий, осунувшийся и небритый, с ввалившимися щеками. Он стоял, охваченный яростью, с плащ-палаткой на плечах.

– Пригни голову, – посоветовал я. – Слишком много здесь шальных пуль.

– Я не боюсь пуль, и я ненавижу всех иностранцев, – отчеканил он.

– Бояться пуль не надо, – указал я, – но лучше под них не подставляться, если ты в резерве. Глупо было бы получить ранение, имея возможность его избежать.

– Я ничего не боюсь, – гнул свое экстремадурец.

– Ты счастливчик, товарищ.

– Это правда, – кивнул другой солдат, с кружкой для вина. – Он ничего не боится, даже aviones.

– Он просто псих, – вставил еще один солдат. – Все боятся самолетов. Они убивают немногих, но страха нагоняют.

– Я ничего не боюсь, – повторил экстремадурец. – Ни самолетов, ни чего-то еще. И я ненавижу всех живых иностранцев.

К площадке с санитарными автомобилями рядом с двумя парнями, которые несли носилки, шагал – и, похоже, не отдавал себе отчета в том, где находится, – мужчина в форме бойца Интернациональной бригады, со свернутым одеялом через плечо и завязанным у талии. Высоко вскинул голову, напоминая человека, который ходит во сне. Среднего возраста, без винтовки и, насколько я мог судить, выглядывая из своего окопа, не раненый.

Оператор, который сопровождал меня, менял пленку в ручных камерах и не заметил его.

Единственный снаряд перелетел через гребень и поднял фонтан земли и облако черного дыма, взорвавшись перед танками.

Чья-то голова показалась из пещеры, в которой находился штаб бригады, и тут же скрылась. Я подумал, что пойти туда было бы очень даже неплохо, но знал, что сейчас там все не в себе, потому что наступление захлебнулось, и видеть их мне совершенно не хотелось. Если бы операция закончилась успешно, они бы только обрадовались возможности попасть в кадр. Но потерпев неудачу, все рвали и метали, а потому всегда существовала вероятность, что тебя выведут с передовой под конвоем.

– Они могут накрыть нас артиллерией, – предположил я.

– Мне все равно, – ответил экстремадурец. Я уже начал от него уставать.

– Я могу попросить вина? – спросил я. В горле давно пересохло.

– Да, конечно. У нас его галлоны, – ответил дружелюбный солдат. Невысокого роста, с большущими кулаками и очень грязный, с одинаковой щетиной что на лице, что на когда-то обритой голове. – Ты думаешь, они сейчас обстреляют нас из орудий.

– Они могут, – кивнул я. – Но на этой войне никогда не знаешь наверняка, что будет.

– А что не так с этой войной? – сердито спросил экстремадурец. – Тебе не нравится эта война?

– Заткнись, – осадил его дружелюбный солдат. – Здесь командую я, и эти товарищи – наши гости.

– Тогда нечего им ругать нашу войну, – фыркнул экстремадурец. – Никаким иностранцам не дано права приезжать сюда и порицать нашу войну.

– Из какого ты города, товарищ? – спросил я экстремадурца.

– Из Бадахоса, – ответил он. – Я из Бадахоса. В Бадахосе нас грабили и убивали, наших женщин насиловали англичане, французы, а теперь мавры. Мавры сейчас не делают ничего такого, чего не делали англичане под командованием Веллингтона. Тебе следует почитать историю. Мою прабабушку убили англичане. Дом, в котором жила моя семья, сожгли англичане.

– Я очень об этом сожалею, – ответил я. – Но почему ты ненавидишь североамериканцев?

– Моего отца убили на Кубе североамериканцы, когда он служил в армии.

– И об этом я сожалею. Искренне сожалею. Поверь мне. А почему ты ненавидишь русских?

– Потому что они представители тирании, и я ненавижу их лица. У тебя лицо русское.

– Может, нам лучше убраться отсюда. – Я повернулся к тому, кто сопровождал меня и не говорил на испанском. – Такое ощущение, что у меня лицо русское и это может навлечь на меня неприятности.

– Я хочу поспать, – ответил он. – Это хорошее место. Поменьше говори, и избежишь неприятностей.

– Здесь есть товарищ, которому я не нравлюсь. Думаю, он анархист.

– Тогда смотри, как бы он тебя не пристрелил. А я – спать.

В этот самый момент двое мужчин в кожаных пальто – один широкоплечий коротышка, другой среднего роста, – оба в гражданских кепках, с плоскими, скуластыми лицами, каждый с «маузером» в деревянной кобуре на боку, появились на тропе, которая тянулась от площадки с санитарными автомобилями, и направились к нам.